Расписание калитки и чат-бот для доносов: российские власти имитируют борьбу с терроризмом, но бессильны перед реальной угрозой. Интервью

Общество между властью и террором

— Как государство действовало в отношении террористических угроз в прошлом?

— Власти России ввели режим «контртеррористической операции» (КТО) в Чечне 23 сентября 1999 года. Это можно было бы считать реакцией на предшествовавшие сентябрьские взрывы жилых домов в Буйнакске, Москве и Волгодонске, но на самом деле режим КТО был введен в Дагестане намного раньше, 11 августа. Не стоит искать в этом следы заговора или провокации: «Сначала ввели КТО, а лишь потом взорвали, чтобы обосновать». Использование режима КТО имело тогда вполне рациональную основу. Спустя 25 лет трудно такое себе представить, но в 1999 году президенту Ельцину не были подконтрольны ни Госдума, ни Совет Федерации (Верхняя и Нижняя палаты Парламента, Федерального собрания). Для введения чрезвычайного или военного положения — для режимов, позволяющих использовать войска, — нужно было одобрение Верхней или Нижней палаты. Режим КТО был лишь способом обойти эти препятствия.

После теракта в Будённовске в 1995 году стало ясно, что у вас нет времени собирать парламенты, если больницы захватили террористы. Тогда в законодательство и ввели режим КТО, который позволял применять армию без парламентского контроля. По смыслу, это предполагалось очень локально и кратковременно. Но закон был примерен так, что введенный в 1999 году режим КТО действовал на территории десятков тысяч квадратных километров в течение 10 лет. Это было очевидное применение закона не по прямому назначению. Таким образом власти избавили себя от излишних, по их мнению, законодательных ограничений.

— Какую роль в этом сыграл Владимир Путин?

— Ельцин назвал Путина своим преемником 9 августа 1999 года. Согласно опросам общественного мнения, поначалу «преемник» имел ничтожный рейтинг популярности среди населения — 2%. Но затем, в сентябре, по мере того, как Путин стал высказываться на темы «контртеррористической операции» (известнейшая фраза “Мочить в сортире”), рейтинг его рос на 7% каждую неделю и скоро стал недосягаем. 

По сути, Вторая чеченская война стала главным инструментом, обеспечившим приход Владимира Путина к неограниченной власти. А «борьба с терроризмом» надолго превратилась в метод управления страной, стала едва ли не основным инструментом трансформации России.

— В какой момент антитеррор превратился в инструмент давления?

— Сделав войну темой номер один в повестке дня, Путин и его команда «построили» оппозицию, получив подконтрольный парламент. «Спасая Россию от распада» — а угрозы такой не было! — ограничили права регионов. Вслед за политической и парламентской системами были взяты на короткий поводок федеральные СМИ и крупный бизнес. И в первые годы, и далее ссылки на «контртеррор» позволяли Путину шаг за шагом ограничивать права и свободы.

После теракта в Беслане в 2004 году ввели поправки, которые отменяли прямые выборы губернаторов в регионах и изменили способ выбора Государственной думы. Какое отношение это имеет к террору? Это всего лишь повод.

Самые разные стороны установления путинской диктатуры были мотивированы соображениями борьбы с терроризмом. При этом нельзя сказать, что Путин — единственное зло. Терроризм ведь реален. Российское общество в нулевые годы оказалось между властью и террором.

— Как ситуация изменилась в 2010-х годах?

— В первой половине 2010-х уровень активности вооруженного подполья на Северном Кавказе существенно снизился. После 2010 года долгое время у нас не было масштабных терактов.

Но факторы, воспроизводящие террор, никуда не делись. Социальное недовольство, кризисы могут порождать те самые движения, из которых вырастает терроризм.

“Умная сила” против “тупой силы”

— Был ли у силовиков положительный опыт борьбы с террором?

— В начале 2010-х годов в двух республиках Северного Кавказа — в Ингушетии и Дагестане — был накоплен положительный опыт снижения напряженности, связанной с вооруженным подпольем.

В 2008 году главой Республики Ингушетия стал Юнус-Бек Евкуров. Он сменил президента республики Мурата Зязикова, который разрешал федералам «все». При Зязикове за два года в Ингушетии сформировалось многочисленное вооруженное подполье, настолько мощное, что в ночь на 22 июня 2004 года боевики взяли под контроль наиболее населенную часть Ингушетии.

Евкуров запустил, можно сказать, политику “контртеррора с человеческим лицом”, или тактику “умной силы”. Он начал диалог между властью и обществом. Во-первых, он легализовал семь считавшихся «салафитскими» приходов, куда ходили сторонники «чистого ислама», в которых имамы мечетей проповедовали то, что не очень нравилось муфтиям, представлявшим «традиционный» для этих мест суфийский ислам. В Дагестане же и особенно в Чечне на салафитов «продолжалась» суровая охота настолько, что людей, по сути, выдавливали, понуждали “бежать в лес”. А в случае Ингушетии такая необходимость вдруг исчезла.

Во-вторых, Евкуров создал «Комиссию по адаптации боевиков». Это давало возможность тому, кто находится среди боевиков, но не совершил тяжких преступлений, сдаться, понимая, что его не убьют, не будут пытать, а будут судить по закону.

Очень быстро активность подполья в Ингушетии снизилась на два порядка – примерно в сто раз. Было достаточно ограничить приток боевиков в горы и дать возможность выходить оттуда. Не менее важно и то, что Евкуров на долгое время восстановил доверие между народом и властью.

Такая же система сработала, хотя и не так эффективно, в Дагестане. Там тоже была организована Комиссия по адаптации боевиков, но по-другому. Если у Евкурова это было максимально непублично, то в Дагестане — наоборот: сдавшихся показывали на телевидении, где те объясняли молодежи, как нехорошо “ходить в лес”.

— Как к таким практикам относились федеральные власти?

— Летом 2012 года в Администрации президента даже удалось провести совещание с участием силовиков, представителей власти Северного Кавказа и федерального центра. Практику “умной силы” одобряли, кажется, все — и ФСБ, и НАК (Национальный антитеррористический комитет). Все, кроме Следственного комитета — тот не мог смириться, что подобная практика уменьшила бы количество уголовных дел в отчетности: есть боевик — а его отпускают.

Почему не получилось? Близилась сочинская Олимпиада 2014 года, и нужно было «наводить порядок». Тогда тактика “тупой силы” восторжествовала во всей своей полноте.

— Почему от тактики “умной силы” отказались?

— Сначала практику “умной силы” свернули в Дагестане. В 2012 году в результате теракта там погиб шейх Саид Афанди Чиркейский [один из духовных лидеров мусульман Дагестана]. Многие из дагестанских силовиков были мюридами [последователями] шейха Чиркейского, поэтому война с подпольем там была не только войной правоохранителей с правонарушителями, но и религиозной борьбой.

В 2019 из Ингушетии убрали Евкурова. И уже в 2020 года там вновь начали действовать ячейки подполья, за которыми пытались охотиться силовики. Продолжается до сих пор: 2 марта 2024 года в Карабулаке штурмовали квартиру, где засели местные ИГИЛовцы.

Евкуров, на самом деле, сделал совершенно невероятные вещи в 2008 году. Сейчас такая ориентированная на диалог с обществом тактика, мягко говоря, не соответствует федеральной политике.

Практики “тупой силы”, когда отчетность важнее результата, воспроизводят террор, а не способствуют борьбе с ним. Напротив, там, где не мешали имамам, чьи проповеди отклонялись от принятого в этих местах канона, почему-то переставали стрелять. Это не универсальные рецепты. Но еще со времен русских «народников» известно правило: «Если вы зажимаете человеку рот, тем самым вы освобождаете ему руки». Но если вы даете людям поле для политической жизни, то есть шанс, что они не “пойдут в горы”.

Как в России применяется контртеррористическое законодательство

— После теракта в “Крокусе” региональные власти ужесточили законы в отношении мигрантов, камеры видеонаблюдения находят даже в кабинете гинеколога, а школы огораживают заборами и впускают на территорию только по расписанию. Кажется, под предлогом борьбы с терроризмом власти могут вводить любые ограничения.

— Оказалось, что «борьбой с терроризмом» можно обосновать все что угодно. Камеры на каждом подъезде и камеры в метро, которые установлены под предлогом «борьбы с терроризмом». Система распознавания лиц, которая, оказывается, позволяет выявлять также оппозиционеров или призывников. Мы видим, как за четверть века под предлогом защиты общества от террористов выстроена совершенно оруэлловская система.

— Эти меры помогают защитить жителей от теракта?

— Все эти меры безопасности какие-то некомплексные и дурные. Больше людей во время теракта в “Крокусе” погибло не от стрельбы, а от пожара. А все потому, что «борьба с терроризмом» означает «наглухо закрыть все двери».

Получается, после очередного пожара вам разблокируют выходы, а после теракта — заварят все выходы. Это не решение проблем безопасности, а реакция на очередную начальственную дурь.

Борьба с террором или борьба с несогласными

— После 2022 года в России были резонансные уголовные дела, связанные с терроризмом. Например, с 2023 года за оправдание терроризма судят авторок постановки «Финист ясный сокол» Женю Беркович и Светлану Петрийчук. Жителей обвиняют в призывах к терроризму за комментарии в поддержку ВСУ в соцсетях. Власти действительно борются с террористами?

— Контртеррор — это прекрасный способ обустройства власти. Террористов никто не любит, под предлогом борьбы с ними можно «провести» любые решения. Но когда понятие отделяется от реальности, террористический «ярлык» можно навесить на кого угодно.

Например, решением российского Верховного суда в 2003 году “хизбов” [представители международной исламской политической организации «Хизб ут-Тахрир». Называют своей миссией объединение всех мусульманских стран в исламском халифате, но отвергают террористические методы достижения этой цели] записали в террористов. Теперь, чтобы посадить “хизба”, не нужно искать подтверждения их террористической деятельности. Только у "хизбов" нет никакой террористической деятельности. Я не скажу, что эти люди говорят очень приятные вещи, но в причастности к террористическим деяниям они пока что замечены не были. Однако теперь сама по себе принадлежность к «террористической организации» — уже преступление, и человека можно посадить на 20 лет. Это прекрасный способ фальсификации контртеррора.

Почему силовики не справляются с реальными терактами

— Почему, несмотря на огромное количество силовиков и специальные подразделения, масштабные теракты продолжают происходить? 

— Бюрократическая система, заточенная под «борьбу с терроризмом» и обеспечивающая стабильность режима, обеспечивает и свою стабильность. Если вы извели настоящих террористов и честно сообщили об этом начальству, то дальше ваш департамент закроют. Но полиция — это ведь прежде всего бюрократическая структура. Если у вас нет настоящих боевиков, то всегда найдется выход. Вы начинаете расследовать дела по событиям прошлых лет и фальсифицируете их. Или, например, кто-то переводит деньги родственникам в Турцию, — вы фабрикуете дело о финансировании ИГИЛ*. Или вы «раскрываете» дела «спящих ячеек» исламистских организаций, о которых специалисты по исламу не слышали десятки лет…

Существует масштабная фальсификация работы, которая позволяет этой огромной машине существовать до сих пор. Но, как показал Дагестан, как показал «Крокус», эта машина не готова к реальным террористическим актам. Нет в силовых структурах людей, которые в критической ситуации могли бы быстро принимать решения и брать на себя ответственность.

— Можно ли считать теракты в “Крокусе” и Дагестане новым всплеском террористической активности?

— Теракты в “Крокусе” и Дагестане в 2024 году нельзя считать «резким подъемом террористической активности». Это единичные эпизоды, которые сами по себе не дают представления о тенденциях. Но тем важнее их внимательно анализировать. 

— Возможно ли полностью искоренить терроризм?

— Террор — это неотъемлемая часть нашей жизни. Террор в нынешнем понимании появился, когда возникли две вещи: ценность жизни каждого человека и массовые скопления людей, которые можно захватывать.

Террор и контртеррор сейчас — это некоторое неизбежное зло. Просто нужно научиться жить с этим. Возможно, как в случае с пожарами или эпидемиями, мы научимся с этим жить, а не только умирать.