В Германии — русские, а в России — «фашисты». О чем вспоминают поволжские немцы в День Победы

«Мы всех простили»

Елена Новоторжина — дочь депортированного Готлиба Траутвайна, ставшего трудармейцем. В 1942-м Готлиба Андреевича отправили в кузбасский город Анжеро-Судженск. Елена Готлибовна пересказывает услышанное от отца:

— В 42-м ему было шестнадцать. Там [в Анжеро-Судженске] их загнали в шахту. Труд был адский. Заставляли работать в таких нечеловеческих условиях, в каких, наверное, русские не работали. Портянки, намотанные на ноги, примерзали к сапогам. Работали по двенадцать часов в сутки, а получали копейки.

Отца Готлиба Андреевича звали не Андреем, а Андреасом, но отчество от этого немецкого имени паспортистка произвести не сумела. До войны Траутвайны жили не в Поволжье, как большинство советских немцев, а в Казахстане — в селе Орловка Семипалатинской области. Предки Готлиба Траутвайна изначально поселились на Волге, но в XIX веке добровольно отправились осваивать восточные земли.

Мама Елены Готлибовны здравствует и поныне, ее зовут Эрна Ивановна. Родилась на Волге в селе Блюменфельд. Когда в 41-м немцев отсюда выселили, власти постарались уничтожить все следы их пребывания и переименовали село, дав ему русское название. Мать Эрны Ивановны умерла родами, отец женился на другой. Эрну взял на воспитание родной дядя. Его сыновья и дочери погибли в 1932–1933 годах, когда в Поволжье случился страшный голод. С этой семьей одиннадцатилетняя Эрна была депортирована в 1941-м.

— Уезжали — все оставили. Когда ждали поезд, моя тетка говорит: «Схожу домой. Там, наверное, скотина не поена». Вернулась и рассказывает: «Там уже новые хозяева, меня даже в дом не пустили». Мы ехали в Алтайский край. Поезд битком набит людьми. Вагоны для скота — ни кроватей, ни стола, только какие-то скамеечки. На скамеечки клали детей, а взрослые спали на полу. Голод ужасный. Туалета не было, прорубали дырку в полу вагона, — вспоминает Эрна Ивановна.

Ей запомнилось, что за Уралом конвоиры на остановках говорили: «Вот деревня. Идите, кто хочет». И люди уходили — кто-то в деревню, а кто-то чуть ли ни в лесу шалаши и землянки строил. Местные жители неохотно пускали на постой депортированных.

— Говорили: «Это немцы с рогами, фашисты!» Такое было для нас унижение… — рассказала Эрна Ивановна и расплакалась.

В алтайской деревне ее семье повезло — нашлись сердобольные женщины, разрешившие пожить в их доме. Дядю почти сразу забрали в Трудармию. Эрна осталась с теткой. К тому времени она окончила три класса и хотела продолжить образование на новом месте, но русский знала плохо, одноклассники дразнили и обижали, а учительница новенькую игнорировала и даже к доске не вызывала. Школу бросила, вместе с теткой что-то шила и вязала на продажу. Пошла в няньки. Потом семье разрешили перебраться к дяде, которого направили в Анжеро-Судженск. Эрна Ивановна работала в детских садиках нянькой и поварихой. В этом городе встретила первого мужа — русского. Его родня союз не одобрила: «Зачем тебе немка? Мы тебе русскую девку найдем!» Он внял советам и бросил Эрну с маленьким ребенком.

Позже судьба свела ее с Готлибом, семейная жизнь которого тоже не ладилась.

— У него была такая особенность — он очень любил жениться, — смеется Эрна Ивановна.

Но брак Готлиба и Эрны оказался прочным. Они были вместе до самой смерти супруга. В 65-м у них родилась дочь Елена.

— В школе училась в 70-х. Я Траутвайн, да еще и Готлибовна — по полной программе. Позже поняла, какое замечательное имя Готлиб — от слов «Бог» и «любить». А в те годы это было проклятьем. И фамилию, и отчество сверстники перевирали, коверкали. И фашисткой меня обзывали. Я дралась. И сегодня иногда слышу, что люди не видят разницы между военнопленными немцами и немцами Поволжья, — рассказывает она.

Елена, будучи школьницей, злилась на неумных сверстников, но всегда гордилась, что она немка.

— У меня в роду только немцы. Есть такое понятие — «кровь говорит». Знаю истории моих родителей, знаю, что они испытали, знаю всю свою родословную до седьмого колена. Я росла в этих историях. Для меня День Победы — это не только праздник, но и напоминание о том, что мы, поволжские немцы, вынесли. Разбросаны по России, и нам, в отличие от многих других наций, не дают восстановить свою республику, где мы могли бы собраться вместе.

На вопрос «7x7», простила ли Елена Готлибовна людей, притеснявших поволжских немцев, она отвечает утвердительно:

— Мы всех простили. Во всем виновата неосведомленность. Сталин виноват. Я общаюсь с людьми разных национальностей. В каждой нации есть хорошие и плохие.

С Олегом — будущим супругом — Елена познакомилась в 16 лет. Ее избранник по отцу русский, а по матери — немец. Елена Готлибовна считает, что немецкого в нем больше. Супруги много раз гостили в Германии у родственников и друзей и думают обосноваться там после выхода на пенсию. А в Поволжье, на родину матери, их не тянет. Видели снимок района, сделанный со спутника: ветхие дома и запустение. Памяти о многих поколениях немцев, живших на этой земле, не сохранилось.

В середине 90-х семья переехала из Анжеро-Судженска, но недалеко. Обосновалась в другом кузбасском городе — Прокопьевске.

19 октября 1918 года в результате реализации положений Декларации прав народов России создана трудовая коммуна немцев Поволжья, преобразованная 19 декабря 1923 года в Автономную Советскую Социалистическую Республику немцев Поволжья.

12 июня 1924 года на территории республики немецкий язык был установлен в качестве второго языка делопроизводства и как язык обучения в школах. В тот период быстрыми темпами началось строительство народного образования среди немцев Поволжья и создание государственного издательства АССР Немцев Поволжья.

В АССР НП насчитывались 171 национальная средняя школа, 11 техникумов, три рабфака, пять вузов. Кроме того, имелось 172 колхозных клуба, домов культуры, Немецкий национальный театр и детский театр. Издавалась 21 газета на немецком языке.

Указом президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года немцы Поволжья были выселены в Казахскую ССР, на Алтай и в Сибирь.

Территория АССР Немцев Поволжья Указом Президиума Верховного Совета СССР от 7 сентября 1941 г. была разделена между Саратовской и Сталинградской областями.

«Голод заставит»

Шарлота Ивановна Эргардт в Прокопьевск приехала после войны, а в 1941-м ее вместе с семьей депортировали из Поволжья в Казахстан. Во время войны она трудилась в колхозе.

— Говорили: «Кто ложку умеет держать, тот должен работать!» Пололи картошку, свеклу, морковку. Большие участки нам давали. И еще заставляли сорняки выносить с поля, — эти воспоминания относятся к 1942 или 1943 годам. Тогда Шарлоте Ивановне было девять или десять лет.

Родилась она в Республике Немцев Поволжья в селе Фриденфельд (ныне — село Комсомольское Комсомольского района Саратовской области). Перед войной отец построил большой новый дом, а в Казахстане приходилось ютиться и в овчарне:

— На одной половине овцы, а на другой — мы впятером, а еще мамина сестра и дед с бабушкой.

Мама Шарлоты Ивановны тяжело болела. Хотя по тогдашнему закону отца не должны были забирать в Трудармию, за такую привилегию от него потребовали доносить на тех, кто хотя бы горсть колхозной пшеницы унесет в кармане. Отец не захотел быть стукачом и стал трудармейцем. Его отправили далеко от семьи — на шахту в Тулу.

В 1944-м умерла мать Шарлоты Ивановны.

— Дед — отец матери — работал столяром в колхозе. В Казахстане леса почти нет, умерших хоронили без гробов. Мама шибко переживала. Звали ее Ева-Елизавета. Дед ей говорит: «Ты, Ева, не переживай. Я столько для колхоза сделал, что четыре доски он выделит». И вот дед утром 10 мая 1944 года пришел. То ли Пасха была, то ли какой-то другой праздник. Голодно было, а он принес маме яичек, два-три блина. Она скушала, попила. Сказала: «Теперь можно и умереть». И закрыла глаза навсегда, — рассказывает Шарлота Ивановна.

Детей должны были отдать в детдом, но председатель колхоза обещал отцу, что этого не сделает, и слово сдержал. Бедствующим переселенцам колхоз выделил делянку, на которой они выращивали овощи. Но еды катастрофически не хватало.

— Стыдно рассказывать. Поросят сейчас лучше кормят. Ходили побираться, и не мы одни такие были. Люди хоть и не любили немцев, но очистки нам отдавали. Некоторые хозяйки очистки выбрасывали на помойку, а мы собирали, варили и ели. Мерзлую картошку подбирали. Голод заставит... — говорит Шарлота Ивановна.

После войны отец забрал детей в Тулу. Оттуда семья в 1946 году переехала в Прокопьевск. Отец устроился кочегаром, чтобы получить жилье. Шарлота Ивановна много лет работала санитаркой в прокопьевских больницах, а в последние перед пенсией годы трудилась в магазине — техничкой и грузчицей. Образования так и не получила. Приехав в Казахстан, почти не говорила по-русски, но, играя с русскоговорящими детьми, быстро выучила язык.

В 1954 году в Прокопьевске вышла замуж за поволжского немца, которого в 1941 году депортировали в Омскую область. Избранника звали Яковом, а фамилия такая же, как у Шарлоты. У Якова тоже умерла мать. По словам Шарлоты Ивановны, будь рядом не ветеринары, а квалифицированные врачи, и ее мать, и мать мужа, скорее всего, остались бы живы. Но в годы войны государство не считало депортированных за людей: и перевозило в скотских условиях, и мало интересовалось условиями жизни на новых местах.

Яков всю жизнь работал жестянщиком и от коллег отличался разве что трезвостью. Однажды он все-таки выпил на демонстрации, и это невероятное событие долго обсуждала вся улица.

Сын Шарлоты и Якова — тоже Яков. Почти всю жизнь шоферил. Признается, что не видит разницы между русскими и немцами. В школе иногда случались мелкие стычки на национальной почве, но, по словам Якова Яковлевича, его поколению «пятый пункт» (указание национальности в паспорте) жизнь уже не отравлял. Женат на русской. Немецкий язык помнит, но «с пятого на десятое». Об эмиграции в Германию никогда всерьез не задумывался.

Красноармеец Генрих

С началом войны массового призыва поволжских немцев на военную службу не было, тем не менее в действующей армии находилось свыше 33,5 тыс. советских немцев, в подавляющем своем большинстве это были ранее призванные на военную службу граждане Немреспублики, так как еще с 1939 года призыв граждан немецкой национальности из других регионов в Красную Армию не производился. И хотя с сентября 1941 года всех немцев-военнослужащих начали из армии изымать, все же в самые трудные военные месяцы лета и осени 1941 года они воевали на фронте. 10 августа 1941 года указом президиума Верховного Совета СССР орденом Красного Знамени был награжден уроженец АССР НП командир танкового батальона старший лейтенант А. Шварц. В представлении к ордену говорилось следующее: «В период боев под Сенно с 6 по 10 июля 1941 года у старшего лейтенанта Шварца в батальоне была отличная организация боя, в результате чего противник от огня батальона понес большие потери. Было уничтожено восемь танков противника и четыре противотанковых орудия. Благодаря отличной маневренности батальона на поле боя и правильной системе огня противник был введен в заблуждение, и его передовой отряд был полностью уничтожен». Тем же указом от 10 августа орденом Ленина был награжден командир 153-й стрелковой дивизии полковник Н. Гаген. Его дивизия в числе первых соединений Красной Армии была преобразована в гвардейскую. До войны дивизия, которой командовал Н. Гаген, дислоцировалась в АССР НП, а ее штаб располагался в Энгельсе. 28 августа газета «Комсомольская правда» опубликовала очерк известного писателя Ц. Солодаря «Разговор с красноармейцем Генрихом Нейманом». Вместе со статьей был помещен и портрет воина. Вся страна узнала о немце-зенитчике, сбившем четыре гитлеровских «юнкерса». Словно по иронии судьбы материал о марксштадтце Генрихе Неймане был напечатан именно в тот день, когда был печально известный указ президиума Верховного Совета СССР, перевернувший всю судьбу поволжских немцев.

Кандидат исторических наук Виктор Бруль в монографии «Немцы в Западной Сибири» приводит данные отчетов, которые направляли Гитлеру сотрудники «службы связи с немецкими национальными меньшинствами». Из этих отчетов следует, что Гитлер напрасно рассчитывал на поддержку немцев, проживавших на территории СССР.

«И теперь мы не можем доказать, что мы — это мы»

Лидии Ивлевой, в девичестве Ильц, в 1941-м исполнилось десять лет.

— 13 сентября нас выселили. Повезли в Омскую область, высадили на пристань Тара, на лошадях доставили в деревню Аникино. И там нас выкинули. Поселились в заброшенном доме, жили плохо. Одна наша родственница умерла там с голоду, а мы выжили. В 46-м приехали в Прокопьевск, стало получше, — вспоминает Лидия Егоровна.

В Поволжье ее отец был председателем колхоза, а в 1942 году стал трудармейцем. Егора Ильца отправили на Урал. Кем отец работал, Лидия Егоровна не знает, но вернулся, по ее словам, «еле живой и умер рано».

В Прокопьевске он устроился на шахту им. Ворошилова. Вскоре туда пришла и Лидия Егоровна. В середине 50-х почти всех женщин вывели на поверхность. Лидия трудилась на так называемом техкомплексе. Но работа совсем не женская: разбивать отбойным молотком глыбы угля. Трудно представить, как она — невысокая и хрупкая — управлялась с двадцатикилограммовым отбойником.

— В шахте работали пленные немцы, мой папа был у них переводчиком. Я свой язык, на котором немцы в Поволжье разговаривают, знала, а папа умел и по-ихнему, по-германски. Родственники, которые в Германию уехали, говорят: «Ой, этот ломанный германский язык…» У нас совсем другой. Пока мама и папа были живы, я свой язык знала, а теперь забыла, — говорит Лидия Егоровна.

Неприятный, но показательный эпизод. Война совсем недавно закончилась. В Прокопьевске, как и во всей стране, голод. Лидия Егоровна возвращается домой с буханкой хлеба, а пленный немец, работающий на стройке, кричит ей: «Russisches Schwein!» («Русская свинья») Не признал в ней немку. А теперь, на склоне лет, немцев не признают российские чиновники. Любовь Воронкова — дочь Лидии Егоровны — рассказывает:

— Район, где родилась мама, переименовали. И теперь мы не можем доказать, что мы — это мы, что мама — поволжская немка. Ее лишают льгот, которые положены реабилитированным.

В Омской области семья обитала в землянке. Приехав в Прокопьевск, Лидия Егоровна 52 года прожила в бараке, квартиру ей дали только в 2008 году. Барак располагался на улице, которая несколько лет носила имя НКВД — организации, на совести которой насильственное переселение поволжских немцев.

Как и другие депортированные, после войны Лидия Ивлева думала о том, чтобы уехать в Поволжье:

— Там наша семья до войны жила хорошо, обеспеченно. Но никто не предлагал нам вернуться. Дом захватили, скотину забрали.

Не отреклась от своей национальности, но в Сибири все реже о ней вспоминала:

— Мне и знакомые говорили: «Какая же ты немка? Ты русская!»

Лидия Егоровна даже в КПСС вступила. Родственники, которых в результате депортации разбросало по всему СССР, в конце 80-х стали уезжать в Германию. Дочь предлагала и Лидии Егоровне эмигрировать.

— Но мама сказала, что останется здесь: «Я никуда не поеду, я обрусела, я коммунистка!» — уточняет Любовь Воронкова.

— Да зачем мне Германия? — снова подключается к разговору Лидия Егоровна — Зачем? Я и здесь хорошо живу.

Любовь Воронкова по отцу русская, но никогда не скрывала, что наполовину немка. По ее словам, с дискриминацией по национальному признаку она никогда не сталкивалась:

— Только помню, когда маленькая была, у меня ровесники спросили: «Кто ты по национальности?» — «Русская немка». Они смеялись: «Так ты русская или немка?»

На вопрос о тождественности понятий «немец» и «фашист» в сознании советских школьников Любовь Воронкова вспоминает сериал «Семнадцать мгновений весны», в котором были и немцы-антифашисты:

— Я себя и своих родственников с такими немцами ассоциировала.

«В чем человек работал под землей, в том и спал, не раздеваясь»

Из материала, подготовленного Прокопьевским центром немецкой культуры: «С конца 1941 по 1943 год шел массовый завоз немцев эшелонами в горняцкий Прокопьевск. Город не был готов к приему людей, и, чтобы не погибнуть (особенно зимой), люди сами рыли себе землянки. Были они с земляными стенами, без окон, без печки, без двери (вместо нее лаз, завешенный тряпкой), а сверху закрыты хворостом, соломой и землей. Земляной пол застилали соломой. Люди сидели и спали вповалку — чем теснее, тем теплее. Помещалось сюда враз 25–30 человек, а если учесть, что люди работали по 12 часов, то жильцов на каждую землянку приходилось 50–60 человек, на одно лежачее место в сутки два человека.

Все, что было можно, переселенцы обменяли у местных жителей на продукты. Очень быстро у людей не осталось никакого имущества, а имевшаяся одежда ветшала и рвалась.

Депортированные немцы использовались на тяжелых подземных работах, а также на поверхности.

Адаптация в новых условиях и освоение тяжелой незнакомой профессии для многих людей протекали болезненно. Не способствовал освоению навыков шахтерского труда и состав ссыльных — большинство из них составляли женщины-колхозницы, значительная часть которых имела образование 2–4 класса. Были среди трудмобилизованных и рабочие, но немного, а также служащие — врачи, педагоги, медсестры, бухгалтеры, счетоводы, представители творческой интеллигенции. На шахтах на первых порах все они работали отгребщиками, крепильщиками, чернорабочими. Людей отправляли работать в шахты в своей одежде. Вскоре она стала грязной, а поскольку не было ничего сменного, то ее и не стирали. Когда начали выдавать спецодежду для работы — уже это было радостью, так как она была целой, и свои лохмотья можно было выбросить. Но все так же, в чем человек работал под землей, в том и спал, не раздеваясь, чтобы было тепло и чтобы не украли одежду. Особо радовались люди чуням — теперь у них была хоть какая-то обувь, до этого многие ходили в рваных, перевязанных проволокой опорках или прикрепляли к подошвам ног деревянные дощечки или резиновые пластины, а то и вовсе босиком. Так люди были обуты в любую погоду.

Летом 1943 года трудармейцы уже копали и строили блиндажи и огромные землянки — мужские, женские, для женщин с детьми и даже (к концу года) семейные — длинный коридор, по бокам перегородки вдоль и поперек, вместо дверей пологи, маленькие окна на уровне земли, в коридоре — проходе печки — буржуйки. Землянки располагались кучно друг к другу, и территория эта была огорожена высокой оградой из колючей проволоки, а по углам были высокие вышки. Охраняли немцев бойцы НКВД.

На работу и обратно ссыльные немцы ходили строем, с перекличкой, под конвоем. Колонна не отправлялась в лагерь до тех пор, пока не соберутся все — на морозе, ветру, дожде, жаре стояли и ждали опоздавшего, бить его не смели, так как очень часто для издевательства над «врагами» такие опоздания конвой устраивал специально. В первый период свободно гулять по лагерю было запрещено — только до уличного туалета, а в землянку-столовую ходили строем.

Вот таков был распорядок дня одного из шахтовых лагерей:

4:30 — подъем; 4:45 — политработа; 5:25 — завтрак; 6:10 — 6:50 — прием конвоем, конвоирование на работу, получение наряда; 7:00 — 7:30 — переодевание и получение ламп; 7:30 — 17:30 — работа в шахте; 17:30 — 18:00 — сдача ламп и переодевание; 18:00 — сбор; 18:30 — 19:00 — конвоирование в зону; 19:00 — сдача в зону; 19:10 — обед; 19:55 — вечерняя поверка; 20:10 — личное время; 20:30 — сон.

Для второй смены распорядок был аналогичным. Таким образом, люди находились под постоянным контролем. Все это очень сильно влияло на их психическое состояние, многие не выдерживали такого давления.

Работали люди по 12–14 часов (иногда и больше) без выходных и отпусков. Каждый должен был выполнять норму: мужчина, женщина, подросток. В шахте в 1942–1943 годах заставляли работать с 13–14 лет, позже — с 18 лет. В школы немцев-детей не пускали, так как считалось, что немцы — это только рабочие, поэтому целое поколение немцев выросло в ссылке малограмотным, но зато многие из них стремились впоследствии дать своим детям образование, хотя бы среднее или среднее специальное, техническое. Лагеря, называемые «зонами», были в Ясной Поляне, Березовой Роще, Черной Горе, Низменном, Тыргане, Щербаковке и других местах.

Улицу Кирова строили немцы. Это была главная улица, вымощенная камнем-песчаником, который добывали на каменоломнях и возили на лошадях. 1942–1943 годы были отмечены массовой гибелью немцев, но убыль тут же пополняли новыми людьми. Если о мобилизованных немцах и заботились, то лишь потому, что это была бесплатная рабочая сила. А так для большинства начальников шахт судьба людей была безразлична.

Арестантское положение немцев в зонах существовало до 1945–1946 годов, пока в Прокопьевск не стали завозить власовцев, пленных гитлеровцев, японцев, ссыльных украинцев, бессарабов.

В первый период ссылки немцев в трудармии кормили хуже животных, но и этого варева не было досыта. Мор был настолько велик, что в каждой зоне создавали похоронные команды, которые порой, особенно зимой, не успевали хоронить всех умерших.

Несколько улучшилась жизнь трудармейцев в 1944 году. Им стали приходить посылки от родственников с одеждой и едой. До этого переписка была запрещена. Переселенцы строили себе бараки и начали покидать зоны. Такое право, правда, было дано не всем, а лишь тем, кто назначался взводным, то есть старшим землянок, бригад, команд, тем, кто отличался стабильной ударной работой.

Таких людей лучше кормили, одевали, а самое главное, что являлось в то время самым ценным — освобождение из зоны, из-под охраны. Люди обретали кое-какое доверие властей.

В соответствии с постановлением Совета министров СССР от 3 июля 1954 года со всех поселенцев, в том числе и немцев, проживающих на территории Кемеровской области, были сняты некоторые ограничения в правовом положении. В соответствии с указом президиума Верховного Совета СССР от 13 декабря 1956 года было снято с учета более 41000 человек.

В августе 1954 года были сняты с учета все оставшиеся спецпоселенцы, но для немцев фактическое снятие с учета затянулось до середины 1956 года».

«Как будто каленым железом выжигают!»

Мария Федоровна Чумаченко (в девичестве Кляйн) родилась в Прокопьевске в семье депортированных немцев в 1952 году. На ее предков по отцовской линии беда обрушилась еще в 30-е годы: семью раскулачили, а отца Марии Федоровны, которому тогда было три года, отправили в детдом. Старшему брату Андрею было четырнадцать, его выслали в Нарым — малонаселенный, болотистый, известный своими морозами и нестерпимым гнусом район в Томской области, ставший на несколько веков местом ссылки. Через четыре года Андрей женился и забрал Фёдора из детдома.

— Дядя Андрей с тетей Катей, Катариной народили своих десять детей и папку воспитали. Он был самым младшим в семье, — рассказывает Мария Федоровна.

Отец с 17 лет работал в шахте — сначала горнорабочим, потом бурмашинистом. Маму — Гермину Гергартовну — в 41-м выслали в Казахстан, где она трудилась на свекольном заводе. Мамин отец после трудармии оказался в Прокопьевске. Сначала построил землянку, потом дом и перевез сюда семью. Все работали в шахте, включая Гермину, которая замеряла в забое уровень взрывоопасного метана. Когда женщин вывели из шахт, она устроилась санитаркой. Мама Марии Фёдоровны хотела стать врачом, в Поволжье окончила семь классов и собиралась в медучилище. В Казахстане не было возможности учиться, а потом — семья, дети. Мечту так и не осуществила, но, работая в больнице, хотя бы к ней приблизилась.

Пока родители пропадали на работе, Марию Федоровну воспитывали дедушка с бабушкой. До пяти лет она почти не знала русского языка, но свободно говорила на немецком. Бабушка не умела писать, зато помнила наизусть много немецких сказок.

— Я очень люблю свой язык. Раньше всегда прислушивалась, если бабушки в трамвае говорили по-немецки: такие красивые, такие родные звуки. Сейчас в Прокопьевске немецкий уже не услышишь — массово выехали немцы, — грустит Мария Чумаченко.

В 90-е в Прокопьевске действовали бесплатные курсы немецкого языка для всех желающих. А сейчас, насколько известно Чумаченко, даже прокопьевские школьники не учат — только в двух школах уроки немецкого остались.

— Как будто каленым железом выжигают! — обижается Мария Федоровна.

Чтобы не забыть родную речь, пришла в городской Центр немецкой культуры, а позднее его возглавила. В Германию Марии Федоровне съездить не довелось. Но уезжать туда насовсем она никогда не собиралась.

— Там коренные немцы не общаются с русскими немцами. Уехавшие говорят: «Здесь мы были „фашистами“, а там мы — русские, чужаки». Слияния не произошло. 250 лет с лишним потомки немецких колонистов жили в России. Это много. Наша родина — Россия.

В семейном альбоме Чумаченко, кроме старых черно-белых фотографий, несколько цветных, сделанных относительно недавно: памятный камень, установленный в Прокопьевске на месте захоронений депортированных немцев. Смертность была очень высокой. Там лежат и те родственники Марии Федоровны, которых ей, родившейся после войны, увидеть уже не довелось. Во второй половине 40-х на этом немецком кладбище стали хоронить военнопленных немцев. Никаких крестов или надгробий. Только памятный камень и березы вокруг. Лет десять назад камень треснул.

— Это какой-то вандал кувалдой вдарил, — уверена Мария Чумаченко.

На том же месте установили новый камень.