Я не собирался принимать участие в споре о собственно «90-х», который затеяли злобные навальновцы, поскольку все об этом я уже давным-давно сказал, да и саму тему считал отвлекающей, уводящей не туда – вредной для сообщества. В этой выходке меня интересовали прежде всего сами навальновцы, их мотивы и политические смыслы случившегося. Вот об этом я писал довольно подробно здесь и здесь. Но сегодня все-таки решил вспомнить о «90-х», и вот почему.
Несколько дней назад глубоко мною уважаемый и наблюдаемый с конца 90-х (с «людей воздуха») Владимир Борисович Пастухов опубликовал в «Новой газете» статью «Не(с)частная собственность и номенклатурное государство», в которой попытался вернуть в исторический контекст разнообразно и причудливо мифологизированные «90-е». Как часто бывает, я во многом согласен с Владимиром Борисовичем, и в целом его аналитический подход соответствует моему взгляду на «90-е», точнее, только половине моего взгляда. На очевидном отсутствии «второй половины» я вдруг и зафиксировался. Владимир Борисович анализирует и оценивает «90-е» по поведению элит и с точки зрения элит, как он эту точку зрения себе представляет. Собственно, так написано все, что я читал о «90-х» с тех пор, как навальновцы выпустили в свет «Предателей». Авторы могли очень отличаться в анализе и оценке «90-х», но анализировали и оценивали они одно и то же: поведение элит и контрэлит в эту эпоху.
Весь «постпредательский» дискурс «90-х» предстал во мне как этакий аналитический эпос с героями и антигероями про элитарные войны и их последствия для страны и истории. Эти элитарные войны реальны, но в них заключена только половина правды о «90-х». Вторая половина правды, как всегда, обретается в хтонической, исторически невидимой жизни народа/простолюдинов/обывателей. Да, народ безмолвствует – безмолвствует практически всегда – но не бездействует. Не слова его оружие. Его оружие – молчаливое согласие или молчаливый саботаж. Именно немое согласие или саботаж социального большинства сертифицирует или не сертифицирует любые прекрасные и ужасные инициативы, институты, деяния власть имущих и власти добивающихся как жизнепригодные. Народ/простолюдин/обыватель – тот самый великий малоприятный немой, от которого в конечном счете все и зависит.
***
Мои «90-е» – это «90-е» глазами непосредственного участника событий – не наблюдателя, не летописца, не жертвы, а активного участника. В середине 80-х – я инициатор и соруководитель первых, еще подпольных и полуподпольных, пермских политических антисоветских организаций; в конце 80-х – председатель пермской областной организации Социал-демократической партии России (СДПР), сопредседатель пермской областной «Демократической России» (коалиция всех демократических партий); в начале 90-х, оказавшись в Москве, – заместитель председателя и председатель СДПР, активный участник попыток создания ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ оппозиции «авторитарно-демократическому» режиму Ельцина (все попытки провалились, в стране осталась единственная оппозиция – коммунистическая); в середине 90-х – координатор экспертной рабочей группы при Министерстве труда РФ по разработке нового Трудового кодекса (новый кодекс был создан, но существенно изменен Правительством в нелучшую для наёмного работника сторону), участник коалиционного проекта по созданию Объединённой социал-демократической партии совместно с профсоюзами (профсоюзы передумали, проект провалился) и т. д., и т. п.
Со всех политических должностей я ушел в середине 1993 года, когда понял, что более или менее нормальную парламентскую демократию в этот раз в России создать не получится – страна не готова, надо ждать следующего окна возможностей. Окончательно и бесповоротно ушел из политики в 1996 году, перестав участвовать в политических проектах даже в качестве эксперта и координатора. Параллельно в конце 1994 года создал Пермский региональный правозащитный центр, а в начале 1996 года – Пермскую гражданскую палату – из политического участия ушел в гражданское влияние: если нельзя сделать нормальную демократическую Россию, значит, надо делать максимально приемлемым для людей то, что получилось, влияя на пока еще вменяемую власть. Через двадцать лет, в 2014 году, Гражданская палата и Правозащитный центр были объявлены «иностранными агентами». К 2019 году российская власть утратила последние крохи вменяемости, поэтому в 2020 году Гражданская палата и Правозащитный центр самораспустились.
_______________________________________
Считаю следующее соображение очень важным для понимания недавней российской истории и роли в ней простого российского человека: «90-е годы» были не только «лихими», НО И ГЕРОИЧЕСКИМИ (героическими в частной жизни бывших советских людей). Российский народ продемонстрировал всему миру свою невероятную способность в глобальных кризисных обстоятельствах ОБХОДИТЬСЯ БЕЗ ГОСУДАРСТВА. Речь о способности цивилизованной нации в условиях социальной разрухи без государства вырабатывать продуктивную самоорганизацию и самообеспечение на уровне семейно-приятельских сообществ, и одновременно на этом низовом уровне стихийно удерживать ключевые национальные скрепы и идентичности. То есть в 90-е годы XX века, в эпоху развала старого государства и зачаточности нового, деградации всех традиционных государственных и общественных институтов, ликвидации миллионов рабочих мест, российский НАРОД СОХРАНИЛ СЕБЯ И СТРАНУ ФАКТИЧЕСКИ БЕЗ ПОДДЕРЖКИ ГОСУДАРСТВА. Не утратив идентичности, не сменив цивилизационной парадигмы, не допустив хаоса, голода, гражданской войны, народ «вышел из государства» и выжил на садовых участках, в челночных рейдах, в «натуральном городском хозяйстве» (нельзя не отметить особую роль российских женщин, которые со всей очевидностью стали авангардом и главной позитивной силой постсоветского выживания).
Как ни трудно было и ни обидно из-за несправедливостей «новой жизни», массовый российский человек не поддался ни на какие соблазны никаких радикализмов – СОХРАНИЛ ДОСТОИНСТВО ЦИВИЛИЗОВАННОГО ЧЕЛОВЕКА и сберёг до лучших времён дезактивированную государственную матрицу России. По сути в 90-е годы старые и новые элиты спонтанно (не по злой воле и не по заговору) разваливали страну, а народ/простолюдины/обыватели её спонтанно сохраняли, берегли, включив программу частного и группового выживания, то есть не присоединяясь, отстраняясь, саботируя всё, что не способствовало этому выживанию.
В результате (что немудрено и простительно) такое перенапряжение силы и духа нации в 90-е годы привело к глобальной социальной усталости и апатии, я бы даже сказал – к исторической усталости народа. После «90-х годов» российским людям и самой российской истории надо было остановиться, передохнуть, что они и сделали в объятиях путинского режима – этакого «срочного временного государства». Но с годами объятия становились все крепче, «исторический отдых» – все принудительней, а временное – все более постоянным.
***
К началу восьмидесятых годов прошлого века Советский Союз отжил свое и уже не мог воспроизводить ни своих ценностей, ни своей былой мощи. Разъедающие общество публичный цинизм и двоемыслие охватили всех – сверху донизу. «Народное хозяйство» не могло прокормить собственное население, страна жила на канадской и американской пшенице. Производительность труда с 60-х годов застыла на 20-25% от европейской и американской (кстати, сейчас ситуация с производительностью труда ненамного лучше, что говорит о многом – перелома в экономико-производительном базисе страны за эти 30 лет ельцинских и путинских перемен так и не произошло). Государство постепенно возвращалось к военной системе талонного распределения товаров первой необходимости. Вездесущий блат, всевозможные «распределители» от обкомов до завкомов, подпольное производство ширпотреба, всесоюзное «движение несунов с работы домой» стремительно развращали общественные нравы. Глупо заваренная Афганская война с позором была проиграна советскими стратегами. Все, от секретарей ЦК КПСС до заводских ИТРов и работяг, понимали: «так жить нельзя», но по инерции продолжали жить. Все делали вид, что благополучно живут в глубоко неблагополучной стране. От этого «сна наяву» страну разбудили смерть Леонида Брежнева и смелость Михаила Горбачёва. Наша («неформалов», «демократов» и т.п.) задача в то время была лишь в том, чтобы не дать коммунистическим реаниматорам без толку поддерживать жизнь в политическом организме с мертвым мозгом. Нельзя было допустить, чтобы естественно разлагающийся советский социализм погреб под собой и тысячелетнюю Россию.
Этого, слава богу, не случилось. Страна все-таки шагнула в новую жизнь… но тут же погрузилась в системный кризис. Однако, благодаря воле и выдержке бывших советских людей (прежде всего, женщин, как я уже говорил) не скатилась в голод и гражданскую войну, сохранила какую-никакую государственность, удержала историческую национальную территорию. Следующим шагом должно было стать естественное национальное Возрождение. Но с ним начались проблемы. Страна устала.
Вопрос «Могла ли Россия бескризисно и неуродливо перейти из «реального социализма» в реальный демократический капитализм – из разряда вечных. Но я считаю, что при такой низкой производительности труда, при таких невероятных для всего остального мира социальных обязательствах государства перед населением, при таком гигантском военно-промышленном комплексе и при абсолютном отсутствии у населения демократических и рыночных навыков, на бескризисность и неуродливость перехода не было ни малейшего шанса.
Почему после «реального социализма» советское большинство выбрало рынок и демократию? А потому, что никаких других рецептов ни элиты, ни большинство не знали. Да никаких иных рецептов и не было в поле зрения, а ВЫБИРАЕМ МЫ ТОЛЬКО ИЗ ТОГО, ЧТО ЗНАЕМ. Советские люди знали «развитой социализм», но к началу 80-х годов прошлого века уже намучались с ним, хотя и уважали как старого, но впавшего в маразм отца. Первый приходивший тогда в голову рецепт «социализма с человеческим лицом» быстро себя исчерпал во время горбачёвской Перестройки – жизнь и КПСС лучше не становились, товаров в магазинах становилось все меньше, а одной только свободой слова сыт не будешь. «Площадь Тяньаньмэнь 1989 года» надолго закупорила для заимствования «социализм с китайской спецификой», да и сама «китайская специфика» в основных своих чертах до сих пор не особо вписывается в специфику российскую (китайское государство никогда не тратилось на граждан в таком объеме, в каком тратилось советское и тратится постсоветское государство). Какие еще рецепты были вокруг? Если с альтернативой плановому хозяйству все более или менее было ясно – это в том или ином виде свободный рынок, то с политическим устройством формально были варианты. Но какие? «Либеральный фашизм» Аугусто Пиночета? Какой-то вариант национал-патриотической диктатуры? Возвращение к монархической Российской империи? Очередные разновидности вымученных социализмов? Я вас умоляю… Все затмевал один-единственный реальный рецепт – процветавшая в непосредственной близости Европа и еще больше процветавшая вдалеке, такая враждебная и такая соблазнительная Америка. Все знали, что у них там «рынок и демократия». А как это замечательно, ежедневно подтверждали доходившие до советских людей французские фильмы, итальянская эстрада, английский и американский рок, рассказы съездивших «туда» знакомых и одежда, одежда, одежда – с трудом и помаленьку, но доходившая почти до каждого в больших городах и невероятная в своей красоте и удобстве для неизбалованного советского человека. В головах советских простолюдинов/обывателей сама собой рождалась простая и понятная формула: «Хочешь жить без дефицита и красиво, как на Западе, – соглашайся на рынок и демократию».
В книге «Время секонд хэнд» Светлана Алексиевич процитировала одного московского знакомого (речь об августе 1991 года в Москве): «Я пошел к Белому дому вместе с родителями. Папа сказал: «Пойдем. А то колбасы и хороших книг не будет никогда». Разбирали брусчатку и строили баррикады». Заметьте, папа сказал сыну не о «демократии» или «свободе», как сказал бы тогдашний среднестатистический демократический активист а, обнажая перед сыном смысл происходящего до предела и тем самым мотивируя его, именно о «колбасе и хороших книгах». (В сторону: что сегодня является для российского большинства этой самой «колбасой и хорошими книгами» или как 126 лет назад «землей крестьянам и миром народам», ради которых большинство согласилось бы на нешуточные перемены и даже бы немного в них поучаствовало? Для оппозиции это практически «вопрос жизни и смерти». «Мир народам» пока российское большинство не особо волнует, и тупо его в этом винить. Большинство – не существо).
Безопасность, польза и удовольствия определяют политический выбор простого человека, а не политические идеи и принципы. Хотя иногда кажется, что наоборот, поскольку «политические идеи и принципы» объясняют и оправдывают «безопасность, пользу и удовольствия».
Рецепт «рынка и демократии» был не только самым очевидным для многих, но и самым любимым для «духовного тела нации» – интеллигенции. Поэтому, когда в середине 80-х годов прошлого века советская интеллигенция «получила» от советского народа карт-бланш на прорисовку путей в будущее, она их стала прорисовывать в хорошо известном и выстраданном ею направлении. Усилиями институтских завлабов, прогрессивных писателей и перестроечных журналистов-публицистов к красивым картинкам, звукам и одежде «из западной жизни» добавились доходчивые объяснения её смыслов, устройства и способов получения благ. Очень скоро «рынок и демократия» для большинства советских людей стали очевидной альтернативой талонам, дефициту, очередям, информационной и культурной скуке, старческой монополии КПСС и прочим позднесоветским безобразиям.
Так в позднем Советском Союзе родилась великая и жизнеутверждающая утопия Рынка и Демократии – почти такая же великая и жизнеутверждающая и с такой же счастливой жизнью в конце недолгого пути, как и утопия Коммунизма. Утопия не потому, что рынок и демократия утопичны сами по себе, как коммунизм, а потому, что в политической сфере советское большинство привыкло руководствоваться исключительно утопиями – политическими описаниями абсолютно счастливой жизни, которая приходит сама собой по каким-то неведомым, но всесильным законам – надо лишь сделать правильный идейный выбор, присоединиться к правильной стороне.
Попадая в ситуации фундаментальной неопределенности и кризисов, любое социальное большинство живет в постоянном поиске «правильной стороны» – постоянно выбирает, к кому или к чему прислониться В СВОИХ ИНТЕРЕСАХ. «Правильной стороны» не может не быть. На переломах и перевалах социальное большинство реально выбирает, за кем идти (я не о выборах) и этим определяет всё. А затем надолго и безрефлексивно отдаётся этому своему выбору, ибо сомнения в уже сделанном непростом выборе более тягостны, чем последствия от неправильного выбора. Да и можно ли вообще говорить о «неправильности» народного выбора…
В итоге советское большинство отвернулось от «развитого социализма» и выбрало в качестве путеводной звезды именно «Рынок и Демократию». Затем одной, меньшей своей частью, советское большинство поддержало ельцинскую «демократическую революцию 1991 года», а другой, большей своей частью, не возразило против неё. После чего советское большинство расположилось на российском горизонте и принялось ждать прихода «Рынка и Демократии» вместе с обещанным процветанием.
Такая пассивность бывшего советского большинства, во-первых, не является какой-то особенной чертой «русского национального характера», а была всего лишь следствием естественной невозможности и неспособности людей оперативно вписать старые привычные смыслы и интересы в новые причудливые отношения, которые, к тому же, вводились проектно сверху, а не были естественно взращены в недрах старого общества, как это обычно бывает, а во-вторых, это ожидание было недолгим. Очень скоро потребности насущной жизни заставили людей проснуться и включить самые разнообразные «стратегии выживания» и «программы приспособления» – начались «лихие 90-е».
Так или иначе, на рубеже 80-х и 90-х годов в России сложилась парадоксальная и одновременно величественная в своем драматизме ситуация. С одной стороны, среди подавляющего большинства советских людей не было никакой имманентной, диктуемой их интересами и жизненным укладом потребности в «свободном ценообразовании», «свободном предпринимательстве», «приватизации», «партийно-парламентском плюрализме», «гражданском участии» и т.п., – только радужная абстрактная картинка «Рынка и Демократии» как гарантии «всего хорошего против всего плохого». С другой стороны, никакого иного, практически реализуемого, выхода из гниющего «реального социализма», кроме как в «рынок и демократию», не существовало.
В реальном массовом советском человеке «революционная мотивация» была вполне обыденной: ОСТРЫЙ ПОТРЕБИТЕЛЬСКИЙ ГОЛОД, тяга к свободному общению, к информационной и культурной свободе (свободе развлечений) и устойчивое раздражение от дурацкой КПСС, от всей этой жадной, погрязшей в привилегиях и вранье номенклатуры, – все это и было политически осознано в желании «Рынка и Демократии», которые в традиционной советской ментальности приняли облик социальной утопии. При этом вызванные реальным социализмом системные беды страны, такие как кризис государственной собственности на средства производства, выразившийся не только в запредельно низкой производительности труда, но и в тотальном разворовывании гражданами государственных предприятий (этакая «массовая народная коррупция» как самочинное присвоение доступной государственной собственности в качестве платы за оказанную государству услугу в виде «хождения на работу»), функциональный кризис планового хозяйства, стратегическая зависимость страны от экспорта нефтегаза, упадок общественных нравов и тому подобное, – существовали как бы сами по себе, не осознавались советским большинством как серьёзная опасность и общественный ущерб (и не могли осознаваться из потребности в «ментальной безопасности»). Системными и фатальными эти беды были лишь для реформаторской когорты в верхушке КПСС и для продвинутой части либерально-демократической фронды.
В результате после «демократической революции 1991 года» бывшие советские люди ПОСТОЯННО ПОЛУЧАЛИ ТО, ЧЕГО НЕ ОЖИДАЛИ, – ушёл дефицит, но пришёл рост цен; торжество частной собственности привело к закрытию предприятий и ликвидации рабочих мест; свободы слова, собраний, ассоциаций, совести и т.д. вынесли на поверхность общественной жизни многое, о чём многие не хотели бы и знать; демократия потребовала какой-то личной политической активности и ответственности, участия в каких-то партиях, в которых сам чёрт ногу сломит (новых партий было 2-3 десятка, но численность каждой из них редко превышала 5 тысяч человек по всей стране – освобождённые от КПСС советские люди на дух не переносили ничего партийного; благодаря советскому опыту аполитичность в постсоветской России стала экзистенциальной), и т.д., и т.п. В общем, СВОБОДА ОБЕРНУЛАСЬ «НИКОМУНЕНУЖНОСТЬЮ». Люди остались один на один с собственной судьбой – для многих это оказалось шоком после десятилетий размеренной и расписанной жизни в «социалистическом общежитии».
Именно поэтому формально победоносная «демократическая революция 1991 года» по своим среднесрочным результатам оказалась неудачной. Да, страна и народ уже не могли жить по-старому, по-советски, но люди были не готовы и не знали, как жить по-новому. В отличие от классических европейских революций, «новые классы» у нас не вызревали ЕСТЕСТВЕННО в недрах старого общества, поэтому, когда случилась революция, новых «капиталистических классов» в Советском Союзе просто не было (были только старые советские сословия плюс горстка людей свободных профессий, понимающих, что такое «работать по найму» и «жить на доходы», и бандиты с подпольными «цеховиками», жившие в «чёрном рынке»). А в отличие от «бархатных революций» Восточной Европы, к «моменту истины» у нас уже НЕ ОСТАЛОСЬ поколений с навыками экономической и политической конкуренции или с актуальной памятью о них. Когда случилась революция 1991 года, в Советском Союзе никто уже не помнил, как жить при экономической и политической свободе (последняя, впрочем, и существовала-то в российской истории всего несколько месяцев в 1917 году и в урезанном виде – еще несколько лет после окончания Гражданской войны).
В человеческом смысле «новое общество» у нас действительно создавалась с белого листа. Оказавшимся у власти после 1991 года «коммунистам-прогрессорам» (подавляющее большинство функционеров всех ельцинских правительств были бывшими членами КПСС) приходилось практически искусственно выращивать новый социум и «новых людей», погружая «старых» в приватизацию, свободный рынок, свободные цены, свободу слова, свободные выборы и вообще во всякие свободы. Именно свобода со всеми ее эксцессами и жертвами реально формировала по началу очень небольшой пул «новых людей» (в основном из последних советских поколений) – людей, ценящих самостоятельность и не боящихся экономической, политической и социальной конкуренции. Точнее не «не боящихся», а просто не знающих иного способа состоятся, кроме как погрузившись в эту самую конкуренцию.
В 1991 году «социалистический эксперимент» фактически был заменен в России «капиталистическим экспериментом», поскольку «социалистический эксперимент» прервал естественное развитие страны и привел к парадоксальной ситуации: советские люди воспринимали искусственную «социалистическую жизнь» с жестким подавлением любых ростков экономической, социальной и политической самодеятельности, как единственно естественную жизнь (только плохую).
Неслучайно в первое послесоветское десятилетие главными передовиками «российского капиталистического строительства» стали криминальные сообщества. Их жизненный уклад, как никакой другой, был завязан на жесткой конкуренции за власть, ресурсы и потребителей – они единственные были тогда готовы к новой жизни. Криминальные сообщества испокон века существовали в условиях хоть и узкого, теневого, но свободного рынка. Более того, в их среде реально работали процедуры согласования интересов, представительство в «коллегиальных органах», разнообразные по формам выборы лидеров, третейские суды, выкуп прав и т.п. Правда, гарантом функционирования всех этих «демократических процедур» выступало прямое, явное и жестокое насилие (в отличие от непрямого, неявного и нежестокого при демократических режимах), что в конечном счете и обрекло криминалитет на постепенное возвращение в свою естественную маргинальную нишу (но в «штатской жизни» остались переродившиеся в «авторитетных предпринимателей» криминальные персоны).
Первыми у нас политической свободой воспользовались советские интеллигенты, а экономической свободой – советские бандиты. Получилась несуразность. В результате тех и других достаточно быстро заменили пройдохи-бывшие комсомольцы и продвинутые функционеры из второго и третьего эшелона советской партхозноменклатуры. Они больше подходили к естественно формирующемуся в стране авторитарно-олигархическому госкапитализму. Собственно, они его и принесли народу после фиаско «интеллигентской демократии» и «бандитского рынка». Их ставленником и вождем и стал Владимир Путин.
Очень скоро выяснилось, что массовый взрослый постсоветский человек был всего лишь «старым советским человеком», на которого навесили всякие новые смыслы и правила, не укорененные в нем самом. Естественно, эти «старые люди в новой упаковке» могли родить только «старое государство в новой упаковке». Что и получилось, что и довел до своего рода совершенства Владимир Путин. В этом смысле «феномен Путина» – это не извращение в российской истории, а вполне адекватный «проект Провидения». Однако адекватность этого «проекта» исторически ограничена.
Чтобы далеко прыгнуть, нужно хорошо разогнаться. У нас на разгон для прыжка из загнивающего социализма в сносный капитализм было каких-то пять перестроечных лет, и это вместо нескольких, как минимум, десятилетий, необходимых для вызревания новых укладов. Эти десятилетия разгона мы добираем сейчас. И добрали уже немало.
Какие бы людоеды ни пришли на смену Путину (да и то не факт, что обязательно людоеды) – их век будет недолог. Новая Россия, рожденная освобождением 1991 года, возьмет свое. Ни путинский, ни тем более ельцинский авторитарные режимы не смогли, да и не ставили перед собой такой цели – остановить глубинные процессы эмансипации (социального освобождения) экономической и общественной жизни страны. Все эти изменения накапливаются и впитываются новыми поколениями даже сквозь казалось бы непроницаемую корку путинских соблазнов и запретов. «Спящие» проснутся миллионами, когда придет время.
Эпилог
Такие фундаментальные, укорененные в истории своих стран государства, как Советский Союз, не могут пасть от вульгарного заговора, тем более иностранного, – только от собственной старости или под собственной тяжестью, или в результате каких-то глобальных общепланетарных процессов. Тот, кто считает иначе, – не знает и не уважает свою страну и ее стойкий самодостаточный народ, который даже если совершает исторические глупости и ленится на виду у всего мира в самый неподходящий момент, и то исключительно по собственному произволу, в результате внезапно нахлынувших настроений. Внешние факторы лишь подкармливают господствующие в нации желания и мечты, но не формируют их.
Россия, какую бы государственную форму она ни принимала, – существенная и одна из системообразующих частей Старого Света, вплетенная бесчисленными сверхпрочными нитями в судьбы окружающих ее стран и всего человечества. Конечно, Россия, как и все в мире, – не вечна. Но не конкретным людям, организациям и государствам определять срок ее исторической годности – слишком велика, значительна и сложна. Судьбы гигантских сверхсложных систем определяют сверхсложные сочетания факторов, если, конечно, за дело не берется глобальная катастрофа.
___
Основной текст написан в 2016 году, плюс небольшие сегодняшние, 2024 года дополнения.
