С кладбища разошлись быстро. Кто на поминки — потянулись к автобусу. Народу немного, стоять холодно, говорить — нечего.
— Поговорила бы с отцом-то, — зашелестела мать за плечом.
— С кем говорить? С этой кучей земли?
— Не богохульствуй. Душа его еще на земле.
— Душа, говоришь. А была у него душа-то?
Семь
Быть школьницей, оказывается, вовсе не здорово. Хоть и портфель самый красивый, и пенал бабушка из самой Москвы прислала… Кто же знал, что писать диктант сегодня будут не в конце прописей, как обычно, а прямо после классной работы?! Ну, вот Тоня и попалась. Совсем не старалась, буквы в классной лежали вкривь и вкось… А ниже диктанта, прямо на странице, наклеена вырезанная из журнала свинья!
Учительница, Анна Игоревна, говорила, что отличникам будут клеить звезды и что для двоечников и лентяев она также придумает наказание. Но чтобы вот такое!
В школе Тоня проплакала всю продленку. Дома — крадучись проскользнула в комнату и спрятала страшную тетрадь между книгами на полке.
— Дома, дочь? — донеслось из зала.
— Дома, пап.
— Уроки?
— Сделала.
— Тогда — вперед, за молоком.
Покупать молоко — Тонина обязанность. Папа молоко любит. Магазин далеко, Тоня идет, размахивает бидоном и мечтает, как вырастет и станет известной актрисой, певицей… Вот уедет Тоня из этого противного города. А потом, на встрече выпускников, припомнит Анне Игоревне ее «позорную свинью»!
Разливного молока в магазине не оказалось. Купила бутылочное. Три литра в бидоне, совсем не то, что шесть бутылок и булка хлеба. Тяжело. Тоня шагала домой медленно, то и дело останавливаясь, передыхая.
Странное изобретение — плетеная авоська. Вроде маленькая, а потом враз растягивается до самого пола. Авоська ее подвела или просто день выдался такой неудачный, кто ж его знает?! Только на одной из ступенек Тоня споткнулась. Да так сильно, что упала. Предательски зазвенели, разбиваясь, бутылки. Молоко веселым ручейком потекло, намереваясь, видимо, вернуться в магазин. Двери квартиры распахнулись. До них, оказывается, совсем немного оставалось дойти. Тоня подняла глаза:
— Папа, я…
— Сюда, — приказал коротко отец.
— Я коленку разбила, — одними губами прошептала Тоня.
— На меня смотри. Как можно быть такой раззявой? Тебе, что, не дано быть нормальным человеком? Ноги кривые? — отец двигался по коридору в сторону кухни. Может, обойдется. Нужно только промолчать. Только промолчать. — Сейчас вымоешь на лестнице, возьмешь сетку и снова в магазин.
— Коленка болит очень.
— Что ты сказала?
Булка хлеба, если она свежая, но мокрая, бьет очень больно. Очень. Она разбивается о плечо, выпущенная из сильной мужской руки с противным «всхлипом» разбивается о платье, оставляя ошметки.
— Выстираешь, когда придешь.
Пятнадцать
Разноцветные шнурки в кроссовках, синяя помада. В пятнадцать Тоне казалось, что круче ее — только звезды. Мать перешила старые отцовские джинсы в мини-юбку, и это было великим счастьем. Вечером сидели на опустевшей детской площадке и гоготали. Главное, вовремя прийти домой в тот день, когда отец не на дежурстве. Иначе скандала не избежать. Тоня помнила об этом всегда. За провинность наказывали, наказанной быть хотелось все меньше, на сопротивление пока не хватало сил.
…Поднялась, позвонила в двери, встала в коридоре — руки по швам.
— Дыхни. Смотри в глаза. Это — что?
— Варенки.
— Что?
— Брюки. Сама сварила, — главное, голову нагнуть, а то по щеке ударит — видно будет. Если молчать, то все пройдет быстро. Только нужно молчать…
— Папа, ведь это же мои брюки…
— В этом доме нет ничего твоего. Смотри, ты только посмотри, на кого ты похожа, — за волосы подтащил к зеркалу. — Намазанная, начесанная. Я тебя научу! Я тебе покажу, как должна выглядеть девушка!
— Не трогай меня, — сейчас уже все равно, что говорить. Совершенно все равно.
— Вот как запела?! — отец схватил ножницы и чирк-чирк по волосам. Чирк-чирк по юбке. А потом — в ванную. Как же щиплет глаза краска…
— Не смей появляться, пока в порядок себя не приведешь!
— Чтоб ты сдох, чтоб ты сдох… папа, — сквозь дрожь, чтобы не завыть.
На следующий день она подстриглась под мальчишку и больше не изменяла этой прическе.
Из всех моих детей…
— Папа очень болен, приезжай, Тоня, — мама умоляла.
— У меня нет никакого папы.
— Ну хоть ради меня. Дочка. Он может умереть в любой момент, — Тоня думала, почему в ее детстве матери никогда не казалось, что ее дочка может умереть?!
— Подойди… дочка, — жалкий старик тянул к Тоне руки. Как давно она не видела отца. С тех самых пор, как, окончив школу, уехала из города. Нет, она не подойдет. Ни за что. — Как живешь?
— Спасибо, хорошо.
— Из всех детей ты у меня самая правильная, самая папкинская.
Какая страшная у него улыбка. А, может, ее удочерили, но мать не говорит об этом? Не может быть у Тони ничего общего с этим человеком.
— Поговори со мной, дочка, расскажи. У меня внуки есть?
— У тебя нет никого, понял?! Никого! — и про себя, вдруг еще дотянется. — Оборотни не размножаются.
…Отец умер через месяц. Это известие застало Тоню дома.
— Долго мучился, не отпускало его что-то, — плакала мама.
— Грехи не пускали.
— Нельзя так говорить. Ты его не пускала! Не простила ведь? Обида, она ведь хуже проклятья бывает.
— Если бы его достигло хоть одно из моих проклятий, — вздохнула Тоня.
— Не смей! Он отец тебе!
***
…Как можно разговаривать с кучей смерзшейся земли, беспорядочно заваленной цветами? Да и вообще, нужно ли разговаривать? Всегда нужно было только молчать. Молчать. Молчать и прятаться. Тоня перебирала в уме свою недлинную жизнь и не могла вспомнить ничего более или менее приятного. Так бывает, это называется избирательностью человеческой памяти. Интересно, грехи и правда не отпускают?
— Я хотела, чтоб ты сдох, — сказала дочь и, отряхнув ноги, пошла на вокзал.
Ужас....