«Погружение во тьму»

«Погружение во тьму» - потрясающая по силе воздействия книга. Писатель Олег Васильевич Волков 28 лет провел в советских тюрьмах, лагерях и ссылках, и его рассказ о периоде сталинизма - это документальная, автобиографичная, но в тоже время высокохудожественная проза. 

В юношеском возрасте это произведение наряду с рядом других воспитало во мне ненависть к государственному произволу, авторитаризму, унижению человеческого достоинства. Много позже, перечитывая Волкова, я обратил внимание на аннотацию к книге, с которой полностью согласился:
1) "Погружение во тьму" - важнейший документ новейшей истории;
2) это роман огромной художественной силы, языковой родниковой чистоты. 
С удовольствием вчитывался в речь автора, дивясь его богатейшему языку. 

Есть разные списки, призывающие "обязательно прочитать". Вот "Погружение во тьму" надо бы в такие списки включать, чтобы каждый мог знать цену лелеемого в душе имперского величия.

Слово автору книги (я выбрал в ней ряд ярких свидетельств о сталинизме):
«Надо сказать, что этот барин и тут, в унизительной для человека позиции, вынужденный догола раздеться, раздвинуть ягодицы и приподнять мошонку под пристальным взглядом тюремщика, что он и тут, переконфуженный и жалкий, старался держаться с достоинством и даже независимо» (о Якове Ивановиче Бутовиче, тульском помещике и коннозаводчике). 
«Хождение в уборную «соборне» оставалось для него пыткой…. Он заливался румянцем, стыдясь под чужими взглядами справлять нужду. А много ли находилось народу, достаточно милосердного, чтобы отвести глаза от пана Феликса, наконец решившегося забраться с подобранными полами сутаны на толчок!» (о католическом священнике). 
«Впоследствии стало очевидным: освобождаясь из лагеря, попадаешь из ограниченной зоны в более просторную». 
«Более суток – первых лагерных суток – мы посвящались в лагерные повседневные порядки: зрителями сидели на валунах и смотрели, будто римляне со ступеней амфитеатра на арену цирка. У нас на глазах людей избивали, перегоняли с места на место, учили строю, обыскивали, пугали нацеленными с вышек винтовками и холостыми выстрелами. Падающих подымали, разбивая сапогами в кровь лицо. Отработанные ловкие удары кулаком сбивали человека с ног, как шахматную фигурку с доски….»
«Я ещё настолько зелен, что не могу даже днем ненадолго прилечь из-за фантастического количества клопов. Они ползут по стойкам нар сплошными вереницами, как муравьи по стволу полюбившегося дерева». 
«Жить не в грозном, фантастическом аду, в этом воспетом поэтами царстве дьявола, а в аду – помойной яме?! В клоаке, смрадном загоне, выворачивающем наружу подлую изнанку существования, заставляющем дышать испарениями скученных немытых тел, уложенных сплошным слоем на липких, почерневших от грязи горбылях?»
«Строптивцев поставили «на комары» - так называлась в лагере эта казнь, предоставленная природе. Люди как бы и ни при чём: север, болота, глушь, как тут без комаров?»
«За свою лагерно-тюремную карьеру я не раз бывал запираем в камеры с уголовниками, оказывался с ними в одном отделении «столыпинского» вагона или в трюме этапного парохода. Трудно передать, как страшно убеждаться в полной беспомощности оградить себя от насилия, от унизительных испытаний, не говоря о выхваченной пайке и раскуроченном «сидоре». 
«Описывать дальнейшее пусть и возможно, но вряд ли следует: все это слишком страшно, слишком жестоко, подводит к полной утрате веры в добро… Со смертной казнью за бесчеловечные преступления разум может примириться… Но как уложить в сознание хладнокровные массовые казни для «устрашения»?»
«Охранники развлекались и вне лагеря. Нас большими партиями выводили за зону, чтобы позабавиться зрелищем, как ошалевшая от страха, окриков и избиений толпа мечется и старается вокруг явно нелепого дела. Нас заставляли вылавливать в мелком прибрежном заливчике нанесенные течением брёвна и вытаскивать их наверх по крутому склону на катище; не только что лебёдок, у нас даже верёвок не было, чтобы зачаливать их. Мы артелями человек по десять-двенадцать вручную катили каждое бревно перед собой, оскользаясь, едва удерживаясь на скате. Не справившись, бревно упускали, и оно, то расшвыривая, а то и калеча нас, плюхалось обратно в воду». 
«…снабженцы охотно включали в рацион соболей кур и сухофрукты, отпускали отличную говядину для черно-бурых лис и песцов, тогда как наш сухой паёк составляли, помимо основы основ – хлебной пайки в полтора фунта (норма работяги в тот период), - перловая крупа, соленая вонючая рыба, квашеная многолетняя капуста и сколько-то граммов прогорклого растительного масла да несколько щепотей сахару». 
«…этот остров (Соловки) можно посещать, лишь совершая паломничество. Как посещают святыню или памятник скорбных событий, национальных тяжких дат. Как Освенцим или Бухенвальд. И указывать своим спутникам: «Здесь агонизировали мусаватисты…А тут зарыты трупы с простреленными черепами… Недалеко отсюда в срубе без крыши сидели зимой босые люди. Босые и в одном белье…А вот тут, под берегом, заключенные черпали воду из одной проруби и бегом неслись вылить её в другую…Часами, под лихую команду: «Черпать досуха!» - и щедрые зуботычины»…»
«Да ещё задержка: у убитых по лагерной традиции молотком выбивали зубы с золотыми коронками». 
«Был среди них Владимир Константинович Рачинский – маленький, щуплый и близорукий интеллигент чеховского склада, в прошлом богатый помещик и убежденный земец. Его впихнули в товарный вагон, где стояли впритык один к другому. Сдавленный со всех сторон Рачинский задохнулся…». 
«ГУЛАГ торгует з/к з/к направо и налево, поставляет их заводам и рыбным промыслам, во всякие конструкторские бюро, в ветлечебницы, даже в театры и рестораны». 

Любопытны отзывы Олега Васильевича о деятелях культуры:
«…Валентин Катаев, одна из самых растленных лакейских фигур, когда-либо подвизавшихся на смрадных поприщах советской литературы. Нелегко было, вероятно, Каверину порвать с прежним попутчиком. В этом – мера низости автора «Сына полка» и «Белеющего паруса»: уж если деликатный и мягкий Каверин решился не подавать ему руки… Катаев не гнушался, взобравшись на трибуну, распинаться в своей пылкой верности поочередно Сталину-Хрущёву-Брежневу, обливать помоями старую русскую интеллигенцию, оправдывать любое «деяние» власти – хотя бы самое тупое и недальновидное, - внести посильную лепту в охаивание травимого, преданным псом цапнуть того, на кого науськивают, лгать и лицемерить, льстить без меры. Глухой к голосу совести, не понимающий своей неблаговидной роли, брезгливости, с какой обходят его прежние знакомые…»
«Думаю, что никто из перемалываемых тогда в жерновах ГУЛАГа не вспомнит без омерзения книги, брошюры и статьи, славившие «перековку трудом». И тот же Пришвин, опубликовавший «Государеву дорогу», одной этой лакейской стряпнёй, перечеркнул свою репутацию честного писателя-гуманиста, славившего жизнь!»
«Я был на Соловках, когда туда привозили Горького. Раздувшимся от спеси…прошелся он по дорожке возле Управления. Глядел только в сторону, на какую ему указывали… И восхвалил! В версте от того места, где Горький с упоением разыгрывал роль знатного туриста и пускал слезу, умиляясь людям, посвятившим себя гуманной миссии перевоспитания трудом заблудших жертв пережитков капитализма, - в версте оттуда, по прямой, озверевшие надсмотрщики били наотмашь палками впряженных по восьми и десяти в груженные долготьем сани истерзанных, изможденных штрафников – польских военных». 
«(Павел Флоренский) Общение с ним – веха всей жизни. Поверьте, биографию, всякое слово отца Павла будут воспроизводить по крупинкам… Это человек, отмеченный Божьим перстом». 

И ещё несколько цитат. 
«Ах, как мы негодуем и гремим по поводу западных судей, мирволящих «военным преступникам», клеймим позором всякие хунты, обличаем, словно у нас не доживают век в почете и довольстве ветераны преступлений против человечества…». 
«(сословие советских руководителей) Чтобы попасть в эту элиту, не требуется знаний, тем более умения самому работать. Пригодность кандидата определяется в первую очередь его готовностью беспрекословно выполнять любые указания и требования «вышестоящего» и заставлять подчиненных работать не рассуждая…безоговорочная исполнительность, рвение и льстивость обеспечивали подчиненным полную безответственность за результаты своей деятельности…»
«Где найти философов, знатоков человеческой психологии, способных объяснить, как это миллионы людей и зная, что они живут беднее, бесправнее, ущемленнее своих современников в большинстве других стран, продолжают относиться подозрительно и недоверчиво к порядкам у зарубежных народов?»
«…я отношу к разряду людей, что бесследно для себя, безо всякой обиды и зарубки на сердце проходят сквозь трагические времена, не задумываясь, считая их попросту счастливо изжитыми недоразумениями – благо самим пришлось легко отделаться. Они не способны взглянуть широко…Что им память о толпах голодных обобранных мужиков…Для них эксперимент со ссылкой окончился безболезненно – так что…слава порядкам и Власти!». 
«Образ интеллигента неотделим от совестливости, чистоты и бескорыстия побуждений, уважения к людям и их мнениям, отвращения к насилию».

Оригинал