Александр Левинтов: Январь 15-го

http://club.berkovich-zametki.com/?p=15213

Янв 31, 2015 ~ Добавить комментарий ~ Написал Выпускающий редактор

Так что ждет Россию в унылом 2015-ом? 2015-й — это прежде всего расплата за безмерную глупость руководства страны, за их фанфаронство и невежество, и только потом — за агрессию и аморалитет.

Январь 15-го

Заметки

Александр Левинтов

Размышления к предстоящему

«Сейчас за русский рубль в Европе почти ничего не дают, а скоро будут давать в морду»
М.Е. Салтыков-Щедрин

В конце 2013 года стало ясно: чтобы спасти ситуацию организационного (не политического и не экономического, а именно организационного) провала бездарного правления, нужна война. Этот очевидный прогноз сбылся уже в феврале: началась война с Украиной, подлая и этически грязная, как исподнее гулящей девки.

И в России и за её пределами многих удивила и ужаснула эта тотальная вакханалия, а она появилась далеко не вчера. Уже четверть века страна живет безóбразно и безобрáзно. Гнилые и гнусные коммунистические устои жизни рухнули, но на смену им не пришло ничто другое.

Да, «в лесу родилась елочка» и «пусть бегут неуклюже» безо всяких усилий сменились на «джингл белл» и «хэппи бёрдсдей ту ю», но ведь ни взрослые, ни дети не знают, что означают эти звуки. Благодаря официозному православию, этому воинствующему антихристианству, народ впал в этическую невесомость и всякое отсутствие совести. Стали доблестью грубая сила и еще более грубый обман, и без того нетрезвая страна просто скатилась в беспробудное пьянство, школьницы мечтают стать шлюхами, а школьники — крутыми на крутых тачках. 37 миллионов трудоспособных, занятых охраной, чиновничеством, службой в армии и другими способами дармоедства — не слишком ли много нахлебников на 100 миллионов трудоспособного населения?

О том, что из себя представляет нынешний сброд, кичащийся тем, что он великий и призван спасти весь мир и всё человечество в придачу, наглядно продемонстрировала новогодняя раздача бесплатного салата оливье (полкило в одни руки) в Севастополе: толпа из нескольких десятков тысяч, управляемая только инстинктами и жадностью до халявы, с драками, стычками и мордобоем, с визгом и проклятиями, держа на руках детишек, чтобы и в их руки досталось, давилась и ломилась несколько часов кряду у крепко сколоченного помоста. Сомнительную жратву утаскивали домой и ею праздновали… что? новый год? новую для себя российскую жизнь? Так это и есть то, к чему стремилось долгими мучительными десятилетиями украинского засилья многострадальное русское население Севастополя, города воинской славы, но властного позора и предательства?

Нет, не только бесбашенная и безудержная пропаганда превратила советский народ в постсоветский, пугающий своим присутствием на планете цивилизованный мир: четверть века безделья и халявы приносят свои мрачные плоды.

С весны и до начала осени нагнеталась опасность третьей мировой. Нас спасли санкции, а ещё более — антисанкции, и, конечно, падение цен на нефть. Рубль как валюта стал падать в полной гармонии с ценами на углеводороды.

К имеющейся миллионной армии можно быстро набрать ещё как минимум миллион ополченцев, но что с того? Ну, пройдут они ускоренную подготовку к рукопашному бою и штыковой атаке, ну выдадут им по пять патронов к мосинской трехлинейке, ну, даже если посадить их в танки и самолеты? Этим не воюют. А развязывать ракетно-ядерную — кишка тонка. Моль слишком близка к нулю, чтобы совершить нечто огромное и ужасное.

И вот теперь «крымнашенская» эйфория сменяется унынием и ожиданием фронтальных бед. Падение рубля вызвало оглушительный рост цен и товарную панику: накопления на покупку иномарки и зарубежный отдых пошли на покупку третьего-четвертого-пятого телевизора, мешка гречки, чего-то крайне ненужного.

Я помню, как на сломе 80-90-х мы говорили: до рыночной экономики надо идти, как евреям в пустыне, сорок лет, идти, а не стоять на месте в ожидании чуда. Нам никто не верил: молодой Явлинский обещал рай через пятьсот дней.

И вот мы простояли двадцать пять лет, но не на месте, а сползая по откосу. И все попытки придурков от экономики типа Дмитрия Анатольевича («мы будем решительно бороться с необоснованным ростом цен» и пальчиком так грозно) что-то сделать — что строить забор на оползневом склоне.

Так что ждет Россию в унылом 2015-ом?

2015-й — это прежде всего расплата за безмерную глупость руководства страны, за их фанфаронство и невежество, и только потом — за агрессию и аморалитет.

Рубль позорно будет сползать дальше, неопределенно долго и беспросветно.

Если в Европе и тем более в Америке цены на бензин заметно упали, то в России они продолжают расти, пусть, уже не так стремительно. Это индикатор того, что всё бремя экономических невзгод падет на население: там, наверху, цена на хлеб, лекарства и бензин никого не парят.

Дефицит импортного продовольствия, медикаментов, автомобилей и всей прочей техники и технологий неминуемо приведет к падению спроса, а, так как российская экономика и рядом не лежала с рыночной, то производителям будет проще поднимать цены, нежели производить. Это будет означать возврат советской экономики дефицита, резкого падения качества и сведения разнообразия товарной массы до 1-2 позиций.

Фискальная политика приведет к многочисленным банкротствам в малом бизнесе (это уже началось).

Крым и Донбасс настолько измотают ресурсы, силы и нервы страны, что начнется попятный процесс уступок, оправданий, бесславных компромиссов под шумовой завесой пропаганды и славословий потерявшему контроль даже над окружением и собой.

Что ещё? — страдают всегда слабейшие: больные, пенсионеры, инвалиды, культура, наука, образование. И чем глупей и беспомощней будут люди, тем дольше будет тянуться это кошмарное порождение «интеллекта» не то моли, не то гниды.

Реплика стороннего наблюдателя

…странные люди — считают себя великим народом и даже спасителями всего человечества, но при этом незначительны, рассеяны по пустым и суровым просторам, любят быть изгоями, пугать всех собой, своими атомными бомбами, ракетами, самолетами, танками, обладать несчастным искусством жить тесно и несчастливо, быть униженными и оскорбленными, чтобы мочь унижать и оскорблять слабее себя, мешать ближним и дальним соседям и даже не соседям, а просто существующим, жить плохо, склочно, доносить друг на друга, мучить ближних и презирать дальних, никого не любить, но требовать любви к себе, не любить и не уважать себя самих — люто и навсегда, беспробудно пить поколениями и считать себя высококультурной нацией, хотя культуру здесь делают в основном евреи — Шолом-Алейхем, Шагал, Бабель, Эйзенштейн, Мейерхольд, Мандельштам, Михоэлс, Светлов, Плисецкая, Дунаевский, Ойстрах, Гилельс, Коган, Тамм, Минц, Ландау, Гинзбург, Гроссман, Бродский, Высоцкий, Довлатов, Крамаров… (можно перечислять до бесконечности), но именно этих евреев гнобить, гнать, притеснять за это, за то и за всё прочее — так, на всякий случай, а если что и появляется своё, то это непременно Павлик Морозов, вечно переделываемый гимн или многолетний сериал «Опаленные солнцем», быть лизоблюдами, преклоняться, восхвалять и пресмыкаться тем сильней и яростней — даже боготворить и называть отцом родимым и лидером нации, чем лидер циничней и злей (Ленин), паранойней и свирепей (Сталин), дурашливей и взбалмошней (Хрущев), трусливей и глупей (Брежнев), присмертней (Черненко), чекистей (Андропов), бездарней и ставрополистей (Горбачев), непросыхаюстей (Ельцин), подлей и гэбэшней, придурошней и ничтожней и опять, ещё подлей и гэбэшней, быть ксенофобствующими интернационалистами, неуживчивыми ни с кем, нытиками и попрошайками, не знать, что такое суд и право, потому что у всех нормальных народов правосудие пошло от справедливости (justice), а здесь устойчиво ассоциируется с расправой и правежом, то есть пытками и муками, считать ворованное более почетным, чем купленное или сделанное самими, уметь воровать купленное и покупать ворованное, целоваться со своими палачами и недругами, кормить-поить себе ненужных и даже непонятных, петь о том, что побывают на Луне, на Марсе и «на пыльных тропинках далёких планет», не удосуживаясь починить сарай в своём дворе, ненавидеть и гибнуть за свою страну, ненавидеть и лизать задницы начальству, так и не научиться делать для людей автомобили, духи, бельё, обувь, лекарства, зубную пасту и пиво, потому что чешское пиво, сделанное в Чехии для чехов так же отличается от чешского пива, сделанного в Калуге, как «бентли» от «москвича» ижевского завода, собранного в конце квартала, люто уничтожать природу вокруг себя и гадить, гадить, гадить, гадить, а потом удивляться и жаловаться на слабое здоровье и коротенькую жизнь, никому не верить и ко всем задираться, мучать растения и животных, и диких, и домашних, быть всего лишь прилагательными и требовать у всех существительных быть также прилагательными, называть свои поражения победами, а жертвы — героями, считать себя главными и первыми и быть никому, совершенно никому на хрен ненужными…

Гумконвой

туалетная бумага, геркулес, немного соли,
полк солдат с вооруженьем,
миномёты, корм для колли,
чтобы не было сомненья,
гречка — дорого: перловка,
ячка, сухари ржаные,
средства для артподготовки
и снаряды разрывные,
вот ещё немного соли,
сахар, дрожжи для закваски,
средства от клопов и моли,
ордена, погоны, маски,
тут немного пропаганды
и снотворного для чести,
мыло и шампунь «Лаванда»,
накипь праведная мести —

ни за что, за то, что плохо
нам самим на этом свете,
за нечёсанную похоть
и за правду в Интернете

Новая пенсионная реформа

За свою недолгую жизнь я перенес шесть пенсионных реформ, из них три — за десять лет пенсионного стажа. Если в советское время нормой была пенсия в 65% от зарплаты (при 30-летнем стаже и зарплате в 200 рублей, к которой подводили почти всех, пенсия составляла 132 рубля), то теперь она уже долгое время не поднимается выше 15%. Это означает, что я, например, зарабатываю в 7-8 раз больше своей пенсии и ежемесячно с моих доходов в Пенсионный фонд поступает вдвое больше, чем эта пенсия. Проработав в своей стране более 40 лет, я получаю вдвое меньшую пенсию, нежели 75%-ная американская, заработанная всего за 40 кварталов, в четыре раза меньший срок. Чего бы ни придумывали правительствующие чиновники и типа как бы правительствующие думцы, с каждым новым шагом положение стариков и старух в этой стране только ухудшается. С 1-го января мы вступили в шестую реформу. Этому событию и посвящен мой рассказ о седьмой пенсионной реформе.

Согласно новому закону, паспорт выдается в 14-летнем возрасте, как и ранее, но вместо даты рождения указывается дата смерти.

Она устанавливается в соответствии с демографическими тенденциями и трендами, долгосрочными планами и прогнозами темпов инфляции, данными генетического и поликлинического анализа, жилищными условиями, партийностью родителей и успеваемостью в школе.

Если человек не дожил до своей даты смерти, и его смерть не носила насильственный характер (казнь, убийство, суицид, авария, природная катастрофа, производственная и бытовая травма, несовместимая с жизнью, врачебная ошибка и другие случаи, описанные в перечне подзаконного секретного распоряжения министерства здравоохранения, то наследники умершего (жена и/или дети) могут претендовать на половину недополученной или вообще неполученной пенсии, с учетом налога на наследство, разумеется.

Пенсия перестает выплачиваться по истечении даты смерти, поскольку выход за пределы отведенной жизни рассматривается как административное нарушение. Независимо от того, жив гражданин или умер, по дате его смерти его паспорт изымается из обращения и считается недействительным, его вклады и накопления аннулируются и передаются в государственную казну, сохраняются лишь платы за услуги ЖКХ, так как фактически человек пользуется водой, канализацией, электричеством, производит мусор, занимает квадратные метры и наносит другой урон государству.

Он также лишается права пользоваться городским, местным и магистральным транспортом, его история болезни в поликлинике аннулируется, но зато взамен ему предоставляется место на кладбище или в колумбарии, которое он может сдавать во временную аренду.

И пенсионеры по старости и пенсионеры по инвалидности облагаются подоходным налогом на общих основаниях (13%), обязательными страховыми сборами и штрафами за переход улицы в неположенном месте или с неположенной скоростью. Сильно действующие яды, куски веревки с мылом и другие товары первой необходимости по истечении срока жизни выдаются гражданам бесплатно и вне очереди.

Государство приветствует вымирающих с гордо поднятой головой и голой задницей: «Граждане, проходите, проходите, не задерживайтесь!»

Предстоящая демография

Теперь у нас желать здоровья друг другу даже немного оскорбительно, и мы говорим: «приятных результатов анализов», имея в виду не только то, что эти анализы хороши собой, но и что достались более или менее задёшево, а бесплатных анализов в природе больше не существует. Да и в больнице теперь не очень разлежишься: неделя — и либо ты выходишь сам, либо тебя выносят ногами вперед и под простынкой.

Я пролежал эту неделю в нефрологии. Кто знает, что это такое, тот меня поймет, кто не знает — счастливый человек; кто не понимает, как неделю можно прожить без Интернета, — несчастный.

За неделю врачи успевают либо только лечить, либо только исследовать, но чаще — ни то и ни другое, а потому, просто, покидая больницу, искренне говоришь врачам спасибо за то, что жив.

Начиная с перестройки, половозрастная пирамида населения стала рассекреченной и потому её можно анализировать. За последние 25 лет в ней принципиально ничего не изменилось:

— она скособочена в сторону феминизации,

— она неравномерна, идёт волнами и скорее напоминает ёлку, нежели пирамиду,

— демографические провалы практически столь же продолжительны, как и «нормальные» периоды.

Сейчас она выглядит так:

Пенсионеры составляют 20% населения страны (мужчины — 15%, женщины — более 30%), их суммарная численность — около 30 млн.чел., срок дожития у тех и у других достаточно куцый:

	в 60 лет	в 65 лет
мужчины	14.4 года	11.6 года
женщины	20.1 года	16.4 года

Это означает, что ежегодно умирает более 2 млн. старух и стариков (из 3 миллионов всех умерших).

Начиная с 2015 года эта печальная статистика обрушится до катастрофической: ежегодно будет вымирать около 3 миллионов несчастных. И тому есть весьма очевидные причины:

— «рационализация» медицины и всей сферы здравоохранения: идет мощное сокращение больниц (только в Москве — минус 15), сокращение штата врачей, медсестер и другого медперсонала, опустение городских и районных поликлиник, сокращение числа коек (из каждой больничной палаты выносится 1-2 койки), сжатие времени приема больных с 12 до 8½ минут на каждого, введение тотальной платности всех медицинских услуг до уровня, сопоставимого с американскими и европейскими стандартами, но практически без страховой помощи, сокращение бюджетных отчислений на здравоохранение до уровня Центрально-Африканской Республики, Республики Чад и ниже;

— отказ от импорта лекарственных средств, медицинского оборудования и других мед. средств, в условиях, когда отечественное производство практически отсутствует (декоративно-фармацевтическая промышленность что-то производит, но эти таблетки и пилюли в лучшем случае бесполезны, а в большинстве случаев просто вредны);

— отказ от импорта продовольствия, сельскохозяйственной продукции и товаров агропрома (удобрения, гербициды, комбикорма, посадочный материал, племенной скот, кормовые добавки и т.п.), при этом отказ подчеркнуто временный, на год, что закрывает возможности для развития импортозамещающих производств и услуг;

— обесценивание рубля, бурный рост цен и концентрация инфляции на продовольствии и товарах повседневного спроса (в отличие от развитых стран в России бензин и недвижимость в цене не падают);

— снижение цен на водку (до того эти цены хотя и уступали темпам инфляции, но всё же росли);

— общий экономический, политический и социокультурный кризис в стране.

Вымирание стариков будет физически заметно, но никаких мер по преодолению этого вымирания предприниматься не будет, однако следует ожидать, что будут внесены коррективы и поправки в демографическую статистику, дабы скрыть от самих себя реальную ситуацию.

К великому сожалению, эта сознательная страусиная политика будет продолжаться довольно долго, что приведет к очередному многолетнему демографическому провалу, вызванному не войнами и внешними обстоятельствами, а преступной подлостью властей.

Русский улус Золотой Орды

Годовщине оккупации Крыма посвящается

Решением президент-хана Батыя и со всеобщего согласия местного населения Русь добровольно вошла в состав Золотой Орды на правах Русского улуса. Это было подтверждено референдумом и официальным приглашением президент-хана Батыя Александром Невским, деверем одной из великих ханских дочерей. Это произошло в середине 13 века, то есть почти 800 лет тому назад. Жители Русского улуса настолько полюбили Золотую орду и её президент-хана Батыя, что стали называть его Отцом русского народа. Так в местном туземном языке появилось слово «батя», «батюшка» — уважительно-ласковое обращение к отцу. Позже батюшкой стали называть местных жрецов, с той же уважительно-ласковой коннотацией.

К концу 13-го века границы Золотой Орды сильно продвинулись на север, оставив местным туземцам и аборигенам лишь пустопорожнее побережье Ледовитого океана да непролазные чащи и топи.

Русские дружины вместе с экспедиционным золотоордынским корпусом успешно воевали с тогдашними легионами НАТО: невская битва со шведами и битва на Чудском озере с тевтонами. Через сто лет сепаратисты попытались было нарушить территориальную целостность Золотой Орды и отколоть от неё небольшую часть Русского улуса, но были наголову разбиты президент-ханом Мамаем на Куликовском поле и отброшены в дикие дебри варварской Московии.

Тем не менее, чтобы успокоить сепаратистские настроения и в условиях глубокого внутриполитического кризиса в самой Золотой Орде, Московии была предоставлена временная автономия.

Срок действия той автономии, по мнению золотоордынских ученых историков, истёк, и Монголия намерена ввести свои вежливые войска на свою законную территорию, восстановить историческую справедливость и Монгольский Мир.

Москванаша!

Русьнаша!

Кенигсбергтоженаш!

На поле боя

сердце стучит —
вырваться хочет из тесного тела,
в долгой ночи
ангелы белые носятся смело
бьются ключи
в щелях распластанной плоти
спи и молчи
в павшей под пулями роте
память горчит
на долгой мучительной ноте
ищут грачи
наши останки в затихшем болоте

Ночь в палате

Изможденный болями, процедурами, дырками в шкуре, проделываемыми для высасывания крови и вливаниями всякой капельной или внутривенной жидкости, я засыпаю рано, около восьми вечера.

В девять будит сестра: надо делать укол, хочется верить, окончательный и последний, и мерить температуру.

По коридору топают многочисленные ноги: променад в туалет и на вечерний водопой на кухне. Это длится долго: наиболее упорные привидения таскаются и шаркают до утра.

В одиннадцать начинается коридорное мытье полов, с шумным шварканьем и сердитыми матюками.

В соседней палате бакланят бабы, уже неделю об одном и том же: «крымнаш, врут, что Россия напала на Украину, в Севастополе американцы хотели устроить военную базу»

На кухне бесконечно говорят ни о чем влюбившиеся — с легким хохотком и притворными возмущениями. Окончательно они стихают к двум часам ночи.

Сразу с полуночи начинается храповый оркестр. Я научился различать семь типов храпа.

Перфоратор — методично, как дятел, на одной ноте и с одной частотой, но зато всю ночь напролет и каждую ночь.

Нарративный — что-то рассказывающий, объясняющий, с глубокомысленными паузами: вот, думаешь, он и закончил, — ан, нет, просто перешёл к другой теме повествования.

Драматический — волнующий, всхлипывающий, с трагическими переливами и преувеличениями, с затейливым сюжетом, со взрывами страстей и эмоций.

Вкрадчивый — интимно, совсем на ухо, доверительно, сугубо конфиденциально и сов.секретно.

Вокальный — наверно, этому надо учиться, настоящее сольфеджио, колоратуры и вокализы в любом регистре, от баса до контр-тенора.

Самодовольный — «я тут один, а вы все просто не существуете», наглый, нахальный, хамский.

Торжествющий как Фанфарный марш, если вслушаться, то очень религиозный:

— Аллилуя! Глория! Осанна! Или, Или, лама савахфани?
— Аллах акбар!
— Шма, Исраэль! Мене, мене, текел, упарсин!
— Ом мани падме хум!
— Lang lebe Genosse Stalin! Гитлер капут! Слава КПСС!

Если бы это всё, да в мирных целях, например, в Большой, исполнять хоры Мусоргского, или в Консерваторию, на всенощные Танеева…

В семь утра я, наконец, засыпаю. Ещё не светает.

Маме сто лет

я вот, пред тобой на пороге,
меж стран, и наречий, и сёл:
остались вдали суета и тревоги,
и я говорю: «вот, пришёл»

и снова всё будет, как было когда-то,
но только теперь мне долги возвращать,
и пледом уютным, цветным и мохнатым
тебя я укрою, скорбящая Мать

а ты не стареешь — тебе и не надо,
давно я тебя перерос,
под сенью прохладной эдемского сада
с тобою гуляет Христос

и сладкая боль от напрасных страданий,
и жизни ушедшей порядок и гнёт,
уже не манит, не хранит и не ранит,
и мама меня пред собой позовёт

В одиночку

В Америку он приехал в самом начале 90-х, тогда только ленивый не мог уехать хоть куда-нибудь: от безумных очередей и надежд, от победы тех, кто и поражения был недостоин.

Он уехал сразу после смерти жены. У нее внезапно начался приступ острого пиелонефрита, он отвез её в больницу на Кавказском бульваре, где не было даже простыней. Лечащий врач сказал ему: «нужно лекарство, но не для одной вашей жены, а на десять пациентов — что я с ними буду делать?»

Он достал это гипердефицитное лекарство (на складе Минобороны). Девять несчастных были спасены, а его жена — нет.

После похорон и девяти дней он обратился к своему американскому коллеге и даже соавтору одной монографии и нескольких статей. Тот довольно быстро оформил для него приглашение в свой университет. В 58 лет он был мировой звездой в науке, если не в первую, то во вторую десятку входил прочно; с английским у него не было проблем: он уже читал лекции и в Англии, и в Америке, и в Канаде, сам переводил свои статьи для научных журналов.

Его очень любезно и чутко, с тактичным сочувствием приняли на работу, через полтора года он получил полного профессора и, ни грана не потеряв в своем научном и социальном статусе, остался в ряду и когорте, что случается достаточно редко.

Он жил в достатке, получая значительно больше того, что ему требовалось в жизни, и потому пересылал основную часть своих доходов оставшейся в России родне, прежде всего дочерям с их незадачливыми мужьями и детьми, из которых вырастало нечто непредсказуемое. Как всякий математик, он был нерасчетлив и непрактичен в быту: так и не догадался скопить на черный день хоть что-нибудь существенное.

Обитал он в казенной квартире при университете, недорогой, но зато на работу успевал неспешным шагом за двадцать минут. А в уюте и комфорте он так и не научился нуждаться.

В общем-то всё шло хорошо, но к восьмидесяти (в Америке это почтенный, но далеко не предельный возраст) он почувствовал, что уже не может преподавать, потом — писать статьи. Он упорно отказывался от социальной помощи, что озадачивало немногочисленных и быстротающих людей его окружения. Его связи и отношения с внешним миром скукожились до ближайшей продовольственной лавочки и аптеки, что напротив.

Продержавшись в таком режиме года три, он умер: соседи по дому начали жаловаться на запах из его квартиры. Дверь вскрыли.

За небольшой ливинг-рум — кухня и совсем небольшая дайнинг-рум. В холодильнике нашли початую и заканчивающеюся, уже слегка осклизлую упаковку самой дешевой ветчины и полупустой пакет почти бессмертного и никогда не прокисающего однопроцентного молока. Нигде более никаких продуктов и съестных запасов не было.

Пришедших потрясли санузел и спальня.

Ровными колоннами до потолка, занимая почти всё пространство, высились рулоны туалетной бумаги. Отдельными аккуратными штабелями уложены были бумажные полотенца, также ровно лежали, занимая почти кубометр, бумажные салфетки, пластиковые стаканы, рассортированные по размерам, занимали внушительный угол.

Испуганный советским и перестроечным дефицитом, несчастный профессор четверть века скупал, собирал, тырил это барахло, казавшееся ему ценным и необходимейшим в жизни. Он был убежден, что Америка с её расточительностью и нежеланием смотреть в будущее, скоро превратится в страну тотального дефицита. И вот тогда его коллекция…

На мониторе была открыта инвентарная ведомость ежегодного пополнения сокровищницы, аккуратная и лаконичная.

В ожидании

скоро опять весна —
оттепель, сантименты
мне не до дел, не до сна:
кружатся жизни фрагменты

всё это было, прошло,
только в горячечном мае,
смерти и страхам назло
сердце опять не обманет

и заликуют цветы
росной, душистой сирени,
и неожиданно ты
сядешь ко мне на колени

будем болтать до зари,
будем смеятся и плакать,
и поцелуи дарить,
губ сладковатую мякоть

ты позови, позови
из не наставшего завтра,
фея весенней любви,
образ не снятого кадра

Зимний вечер

и вновь метёт пургою белою,
снегов искристо-белых гладь,
что я придумаю, что сделаю,
кому об этом рассказать?

и мне спокойно над порошею,
смотреть на смерч и кутерьму,
и мысль в себе рождать хорошую,
и свет пускать в немую тьму

поёт огонь свечи полуночной,
надежда искрится вразлёт,
и в такт безлюдью ночи уличной
жизнь тихо, радостно поёт

На каком языке говорил Адам? (отрывок)

Надо полагать, на письменном, иначе бы Пятикнижие, точнее, книга Бытия просто не сохранилась бы. Письменный язык был средством коммуникации человека с Богом, а устный использовался только на бытовом уровне, например, с женой.

Кроме того, это был живой язык, потому что им были названы все живые существа: «и нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» (Быт. 2.20).

Был тот язык также вещным и вещим: человек вопрошал все окружающие его предметы, как существующие, так и не существующие, и те подавали ему весть о себе, превращаясь в вещи. Как говорил Протагор, «человек — мера всех вещей, как существующих, так и несуществующих».

У Платона много говорится о понятийности языка, о смыслах слов и истинности слов как признании их изначального смысла. Эти смыслы людям передавали гении — остатки человечества Золотого века, ибо боги скрывали эти смыслы. Язык, следовательно, был понятийным, и понятия порождали слова, а не слова — понятия. В этом смысле язык породил человека, а не человек — язык.

Адам говорил на временном языке, поскольку был изготовлен бессмертным, но владеющим пространством (Ƥέα) и вещами (ρέα), заполняющими это пространство. По своему бессмертию человек не нуждался во времени, как не нуждаются в нем и все существительные.

Глаголы, предикаты — язык Креатора, Деятеля, Навигатора, наш язык — язык субъектов, существительных. Совместно мы создаем языковый контур индукции слов как языковых средств: отглагольные (причастия, наречия, деепричастия, предлоги и т.п.) и отсубъектные (прилагательные, союзы, междометья, местоимения и т.п.)…

Экспертиза и консалтинг — принципиальные различия (отрывок)

Оба понятия сформировались и вошли в обиход в 15-16 веке накануне вспышки рыночной экономики, что свидетельствует об интеллектуальном генезисе и характере обоих понятий.

Однако тут есть и существенные различия: экспертиза родилась из внутрицеховой оценки «правильности» процессов, прежде всего, производственных, медицинских и образовательных, и качества результатов этих процессов. Само понятие экспертизы восходит к experience, опыту и, естественно, экспертами становились те, у кого богаче опыт. При этом, не следует забывать, что и «гильдия» и «цех», эти первые профессиональные союзы и сообщества существовали как попойки, в прямом смысле этого слова, а потому в экспертных оценках присутствовала некоторая невменяемость и повышенное самомнение, не изжитые, увы, до сих пор: и ныне эксперт — это прежде всего признанный и непререкаемый авторитет.

Консалтинг сформировался веком позже и тесно связан с такими интеллектуальными явлениями, как советование (advise) и обдумывание (considered).

Экспертиза, строго говоря, есть рационализация той или деятельности и призвана повышать качество результатов и увеличение их эффективности за счет best practice, соблюдение выработанных норм и имеющихся достижений. Эксперт, иными словами, лучший или один из лучших образцов деятельности. Эксперт может, помимо оценочной позиции, находиться также в позиции сотрудничества (кооперации) или конкуренции с экспертируемым, что нередко выражается в промышленном и любом другом шпионаже.

Консультант принципиально не относится к консультируемой им деятельности. Он, советчик, обладает своим специфическим и отличным арсеналом средств. В этом смысле он отвечает за инновации и развитие (есть логически вполне оправданное предположение, что именно консалтинг и породил рыночную экономику, её институты и сам рыночный механизм ценообразования, хотя решающую роль здесь сыграли исторические события и собственно ход истории)

Чтобы оттенить эти принципиальные различия, характерный пример.

В эпоху существования СЭВ ЧССР построила на базе Клинского пивоваренного завода, завезя и смонтировав свою технологическую линию. Пиво, однако, оказалось по своим качествам ниже критики и установленных стандартов. Чехословацкие эксперты стали искать причины этого и предложили заменить местное сырьё чехословацким, но это не дало никаких результатов –пиво оставалось из рук вон. Тогда тщательные и опытные чехи предложили особую очистку — пиво не улучшилось. Руки экспертов опустились, и пришлось вызывать консультантов. Те почти мгновенно установили, что происходит: «Воруют!». С этим бороться бесполезно, и пиво «клинское» и по сей день остается в лидерах производителей низкокачественного пива — воровать никто не перестал.

Консалтинг пользуется своими специфическими средствами, которые принято делать публичными, в отличие от тщательно скрываемых средств экспертизы. Работы Котлера в области маркетинга, Огилви — в рекламном бизнесе, Аккоффа — в менеджменте, Поттера — в территориальной конкуренции — яркие свидетельства такой открытости и публичности. Boston Consulting Group (BCG) создала и опубликовала свою матрицу ещё в 50-е годы прошлого века, но до сих пор успешно и плодотворно использует ее, хотя эту матрицу знают практически все, кто обращается к ним за консультацией. Магия консалтинга подобна магии иллюзиониста: всё делается на твоих глазах, но как это делается? Образно говоря, консультант — интеллектуальный фокусник.

Университеты и бизнес-школы могут выступать в роли экспертов в весьма узком спектре: среди себе подобных. Но они занимают выдающееся место в консалтинге. Это объясняется несколькими обстоятельствами:

— производство знаний — самое быстро, принципиально обгоняющее любые другие производства, включая производства, компьютерные технологии и образование;

— если экспертиза не несет практически никакой ответственности ни перед обществом, ни перед будущим (ведь она исходит из достижений прошлого и состоявшегося), то именно консалтинг берет на себя не только инициативу, но и ответственность за то, чего еще нет (и, скорей всего, никогда не будет), за будущее;

— консалтинг — самое прямое и самое быстрое приложений новых знаний, какими негативными последствиями эти приложения ни обладали.

Новый год в Баварии

кругом зима, лечусь грушёвым шнапсом,
полезно иногда не в фокусе побыть,
проходит жизнь, но медленно, не разом,
я успеваю крепкое запить;
чист и целебен атмосферный воздух,
колбасы дарят мне тугую сытость,
пью с наслаждением из крана воду
и в небо светлое смотрю открыто;
и мне не надо дограничной жизни,
ТВ с рекламой разного, что тленно,
в сугробах вечность эфемерно виснет,
по кругу время шествует степенно
и неизменно… мой стакан наполнен
и жизнь полна надеждами и рифмой,
я снами молод, волосат и строен,
в обнимку с кружкой, рюмкой, нимфой

Рождество в Баварии

как хорошо в окрестных снегопадах
в кругу семьи, под звон колоколов,
душою ощущать: тебе здесь только рады,
и сделать несколько баварского глотков…
и закусить отменными мясами
в Баварии, стране откормленных скотов,
белейший снег лежит Солохою, клубами,
я к размышлениям о будущем готов,
а снег метёт направо и налево,
и Санта Клаусы утюжат города,
Добром горит рождественское древо,
и хочется существовать всегда

С двенадцати до шестнадцати

Я — не Выготский, и не ученик Выготского, и не ученик учеников Выготского. И у меня нет педагогического или педиатрического образования и опыта относительно этого возраста, только личный опыт, не претендующий на теоретические обобщения, но структурирующий собственную жизнь как процесс, линию жизни.

В двенадцать лет со мной произошли коренные изменения: я взбунтовался.

Заболев зимой какой-то простудой, прочитал за месяц всего Достоевского, все десять томов тогдашнего издания, особенно читалось по ночам, когда все спали. Передо мной разверзся мир: мир человеческих отношений, мир языка, мой собственный мир. И в каждом персонаже, даже в гадком, прежде всего в гадком я обнаруживал себя.

Это была горячечная лихорадка, озноб всего тела и мозга, невменяемость и неконтролируемость чувств и поступков, которые владели мной, а не я ими. Всё было предначертано — Достоевским. И его корявый и неровный язык был прекрасен своей истинностью: да, это так, это точно так, потому он и осекается, перескакивает со слова на слово, запинается, переходит на бред — мы ведь с самими собой говорим коряво, невнятно, не боясь быть непонятыми сами для себя.

В эту зиму я внутренне повзрослел и отодвинулся от своих сверстников, всё ещё бредивших Тремя мушкетерами, Татьянами Лариными и Печориными — я видел придуманную, нежизненную ложь и нарочитость, нарочность этих слащаво-картонных горе-героев и героинь.

И я бросил, так и не прочитав, обязательные для этого возраста и учебной программы (настоящее прокрустово ложе, обрубающее всех и каждого, не телесно — для внутренних миров, сформированных по единому лекалу) Островского, Фадеева, Фенимора Купера, Майн Рида и «Васька Трубачёва с его товарищами».

Социально моя жизнь осталась прежней и буйной, но я явно раздваивался: днем — сорванные уроки, футбол до изнеможения, списывание домашних заданий за 10-15 минут до урока, до каждого урока, двойки и тройки с редкими пятерками (четверку я не признавал за оценку), но вне всего этого я жадно читал, в основном собраниями сочинений: Бальзак, Диккенс, Куприн, Маяковский, либо толстенными однотомниками: Хрестоматия по литературе эпохи Возрождения, Шекспир, Гёте, Островский (драматург, конечно), читал Эдгара По, Фитцжеральда, Ремарка, Хэмингуэя и мало доступных в те времена современных американских писателей, писал монотонные стихи и фантастическую чепуху, и ещё — часами напролет слушал музыку: сонаты Бетховена, Сен-Санса, Люка, Шопена, Листа, Вагнера, фортепьянные концерты Чайковского, Рахманинова, Калинникова, Грига — музыка мне слышалась во всём. И ещё — театр, Консерватория (Дом ученых, Гнесинка) и живопись (более всех мне нравились Ге и Родэн). И ещё — угарно мечталось, совсем не о том, что вокруг.

Так длилось четыре сумасшедших года.

А потом началось по-настоящему: прочитал на немецком языке многотомник Гейне (брал в библиотеке иностранной литературы в Петровских линиях), «Капитал» Маркса (и понял, что он — просто завистливый зануда), закурил, вошел в мир карточного риска и пьянства, прочитал почти всю Энциклопедию и Толковый словарь.

Я стал неуправляем — ни собою, ни другими. Теперь я даже не могу восстановить, что же мною двигало, но, боюсь в этом признаться, во мне просто кипели гормоны.

Я с замиранием сердца видел, что моя и без того нелепая и двойная жизнь проходит сквозь последний день Помпеи. И это вылилось в две противоположности: я ясно увидел своё будущее, не только не героическое, но и просто тусклое, я увидел, что и мир вокруг меня — прозябает, а потому должен неминуемо рухнуть, и я решил вскрыть себе вены.

До окончания школы оставалось полтора месяца, и после не очень удачной попытки сдался, покорился, добунтовался и притих нормальной жизнью, когда другие начали свой бунт.

И только много-много позже, сейчас, я стал понимать, почему этот бунт ни к чему не привёл — я был слишком порочен и грешен, сверх всякой меры…

Тут, у горизонта

с годами перестаю быть,
быть собою и просто быть,
с удивленьем вглядываюсь не в своё
тело, мышленье, молчанье,
не узнаю и, признаться, боюсь
теней своего отраженья,
что я — и не я, а кто-то другой,
спокойный и отрешённый,
бесстрастный, чужой…
и всё не моё — эти мысли и песни,
и эти слова, всё слова, всё слова,
и мир с каждым вздохом мрачней и телесней,
и жизнь, как ни кинь, ни стара, ни нова…
я переполненный, но не собою:
страданьем и немощью дряхлого тела,
никто не поверит, я и сам не поверю,
но я подошёл к горизонту так близко,
что вижу за ним очертанья иного…

Рыбные консервы

В те стародавние времена, когда не только у нас в стране, но и во всех странах СЭВ и Варшавского договора вдруг исчезли все продукты, произошло резкое сжатие лингвистического пространства: все сыры — швейцарский, голландский, пошехонский, рокфор — стали называться просто сыр, то же самое произошло с конфетами, хлебом и многими другими словами и продуктами, но более всего меня потрясли рыбные консервы.

Однажды я купил рыбные консервы не то Николаевского, не то Керченского рыбзавода (тогда все города были советскими и никому в голову не приходило говорить российская Тамань или украинская Жмеринка), стандартная 240-граммовая жестянка. Внутри — разваренные рыбные кости с остатками и клочками рыбного мясца, вольготно плавающие в изжогогенном томатном соусе. Есть это было нельзя, даже подыхая с голоду, особенно, если подыхаешь с голоду.

Содержимое я аккуратно слил в унитаз и тщательно, в несколько раз, смыл воду. И только после этого обратил внимание на этикетку:

РЫБА В ТОМАТНОМ СОУСЕ

Этикетка легко отдиралась от жести, потому что и на клею экономили ужасно. Я слегка намылил изнанку этикетки и присобачил её на кухонный кафель, подальше от плиты и солнечного света — как ярчайший экономико-лингвистический документ эпохи.

Существовала целая индустрия по утилизации рыбы, потерявшей стыд и товарность: её закатывали по банкам с ядовитым томатным соусом, тех же, что ещё не совсем протухли, — в машинном масле, изредка называемом оливковым (шпроты, сардины и, как теперь уже не верится, копченая треска).

Едой это не решался называть никто, но на закуску оно шло.

Я лежу на какой-то поляне, и это уже день, даже не утро. Первая мысль: «что это было?» и сразу за ней — «с чем»? В чистом небе непрерывно летают не то юнкерсы, не то мессершмидты, взгляд соскальзывает вниз, на монотонно шумящее шоссе: там едут немецкие машины, легковые м грузовые, ни одной нашей. В голове назойливо застряла «кудрявая, что ж ты не рада весёлому пенью гудка?». Рука невольно сжимает гранату — это, оказывается, фауст-патрон вина «0.8» неизвестного, но явно немосковского производства — у нас такие уже не делают. Из последних партизанских сил я размахиваюсь: граната падает в трех метрах от меня, и я должен сейчас подорваться на ней, но вдруг вспоминаю, что мы не доехали до международного аэропорта Домодедово, потому что у нас была ненавистная дрянь, которая лежит теперь всего в трех метрах от меня, что кругом враги на иномарках, в небе аэробусы и боинги, что мы безнадежно проиграли даже те войны, что ещё не начинали, и голова раскалывается не от выпитого, а от закушенного, которое сейчас удушающе воняет прямо под носом, а мои боевые товарищи не убиты, а просто пока не могут проснуться.

Итак, это были консервы в томате: речные — частик крупный и частик мелкий, изредка судак и сазан,толстолобик, язь, лещ и щука, для партийных — севрюга и прочие осетровые, среди морских — килька, тюлька, хамса, бычки, салака, сардины, сардинелы и прочая морская мелкопородная нечисть с рядовой и безрядовой (что уже очень подозрительно) укладкой.

Классом и ценой выше — консервы в масле. Самые популярные из них — шпроты. До середины 50-х шпрот был самостоятельным видом, родственником балтийской салаки. Но его, несчастного, всего выловили и шпротами стали называть способ приготовления (копчение) и консервирования килек, салаки и даже мелкой сельди. Предполагается, что шпроты заливаются оливковым маслом, но есть такое устойчивое подозрение, что в ходе построения развитого было не до оливкового: в ход шло наше родное отечественное машинное. В 80-е появился шпротный паштет, ужасная гадость.

В масле делались сардины, печень трески (в Ханты-Мансийске — налима), сама треска и всё то, что не так безнадежно устарело, чтобы идти в томат. Выдающимся произведением в этом классе была копченая треска. Но основной принцип и даже закон социализма гласит: всё хорошее исчезает быстро, потому что хорошее.

Еще выше стоят рыбы в собственном соку. Первой, кажется, появилась сайра, потом к ней присоединились лососи и другие, дворянских кровей, рыбы, включая тунца, который шел почти исключительно на рыбные салаты. Точно также и лососи шли преимущественно в рыбные супы, а не просто так. Были в этом ряду консервы «китовое мясо», на мой непросвещенный вкус, совершенно несъедобное.

На вершине рыбоконсервной иерархии расположились банки с желе. Тут дрянь не подложишь: в ход шли сиговые, лососёвые и осетровые, редких видов и знатных вкусовых статей.

Отдельно надо говорить о сельди в банках, которые шли нарасхват, как горячие пирожки, сельдь по-домашнему (с луком) и европейские селёдочные филейчики в винном, укропном и прочих экзотических соусах.

Лет на сорок мы были вырублены от потребления икры лососевых, осетровых и даже щучьей, но зато освоили икру минтая, на спинке которого даже чуть не въехали в коммунизм.

И, наконец, морепродукты.

В начале 50-х витрины всех продмагов были уставлены пирамидами из камчатских крабов (5 сталинских рублей за банку). Их почти никто не брал, считая, что это — декорация для украшения витрин.

После долгого затишья на нас свалились кальмары. Народ брезговал, а я всех уговаривал: «берите, хватайте! скоро исчезнут». И таки исчезли, стали дефицитом и деликатесом. В 90-е они вновь всплыли на прилавки, но тут пошло жульничество: вскрываешь банку, а там одна жидкость и скупой, как мужская слеза, лоскуток кальмарового мяса. Обидно: хороший ведь продукт.

Те, кто пережил ленд-лиз, наверняка помнят продолговатые банки с сардинами в жгучем томатном соусе, приходившие к нам из далекого калифорнийского Монтерея. В этом городе я прожил около пяти лет: консервные ряды (Cannery Rows), описанные Стейнбеком, превратились в магазины, отели, рестораны и прочие ловушки для туристов, сардины исчезли из-за того, что температура воды в заливе поднялась на пол-градуса. Мелкая макрель вытеснила нежную и капризную сардину, а жаль.

Время от времени у нас мелькают в дорогих магазинах плоские баночки с копчеными мидиями, устрицами и другими ракушками. В Америке точно такие же стандартно стоят 99 центов, у нас — в 6-10 раз дороже. За что и почему?