Временные трудности
Лев Рубинштейн, 29.12.2014
Из журнала «Грани».
Такая уж сложилась традиция, что столько лет, сколько я пишу для этого издания, я всегда сочиняю новогодние колонки. И, понятное дело, с каждым разом это дается все труднее. Что же еще нового можно вырастить на этой вытоптанной полянке? И где брать столько бодрости духа или хотя бы бодрых интонаций, каковые в соответствии с законом жанра необходимы?
В этот раз с бодростью как-то особенно напряженно. Но что делать - традиция. Попробуем как сможем.
Бойкий ли газетный колумнист, звонкий ли голос теле-радиоведущей говорят: "Подведем некоторые итоги уходящего года". Он и во мне сидит, этот назойливый голос, взыскующий "итогов". Хотя, скажем прямо, не такой уж он звонкий.
Итогов вообще-то много. На мой вкус могло бы их быть и поменьше. Нескучный был год, чего уж там.
Но вот почему-то об этих итогах не то что говорить, но и думать не хочется. Хотя попробуй тут не думать... Все равно ведь не получится.
В этом году потерь было больше, чем приобретений. Но если говорить все же о приобретениях, то многие из нас приобрели какой-то важный и какой-то совсем новый, хотя и необычайно болезненный опыт. Опыт распознавания людей или явлений по каким-то неизвестным прежде признакам, опыт размежевания, опыт разрывания по живому привычных и казавшихся устойчивыми связей. В том числе и связей причинно-следственных.
Этот год дал некоторые ответы на некоторые вопросы. Ответы поучительные, хотя и не слишком ободряющие. Но еще больше он задал совершенно новых вопросов, от которых не отмахнешься, как бы этого ни хотелось.
Ключевым же словом последнего времени стало слово "кризис". Слово неприятное, парализующее, как укус гадюки.
Но в то же время многим, особенно людям творческих профессий, давно и хорошо известно, что в условиях и, главное, в ощущении кризиса иногда рождаются самые невероятные художественные или научные идеи.
Однажды великий Феллини впал в тяжелейший и затяжной творческий кризис. Своими мучениями он поделился с другом, тоже кинематографистом. "Я совершенно ничего не могу делать, - жаловался мастер. - Кажется, в искусстве для меня все закончилось". "А ты сними кино", - вопреки логике посоветовал друг. "Какое кино! О чем мне снимать? Я же сказал - кризис!" - "Вот о своем кризисе и снимай!".
На том и расстались. Но Феллини стал размышлять над странным этим советом. А потом все-таки взялся за кино. И снял "Восемь с половиной". О кризисе.
Итак, кризис. И тут уж кто чем утешается и чье на чем успокаивается сердце. Кто-то, скажем, в срочном порядке, зато "по старым ценам" покупает для текущих бытовых нужд два-три шагающих экскаватора и семь-восемь подъемных кранов. Кто-то сам себя вытесняет из собственного жизненного пространства, заполняя его мешками с крупой, макаронами и банками консервированной кукурузы. Кто-то намертво, как лирический герой поэта Блока к трактирной стойке, пригвождает себя к интернету, каждые полторы-две минуты смачно произнося, как заклинание, звонкое русское слово, заканчивающееся на "ц", да так неистово и азартно произносит он это волшебное слово, как будто им одним исчерпывается вся непростая диагностика духа времени. Впрочем, это так и есть - им она более или менее и исчерпывается.
Не знаю, прозвучит ли это утешительно, но все же скажу, что коллективное ощущение "конца времен" далеко не первое не только в истории человечества, но даже и в моей персональной истории. Это уже было. И будет еще. И этот опыт убеждает нас в том, что никакого конца времен не бывает. Бывает лишь конец одного времени и наступление другого. Какого - мы всякий раз не знаем. Но знаем, что это другое, новое время придет со своими проблемами, со своими оценками и переоценками, невзгодами и надеждами, падениями и воспарениями, со своими каверзными вопросами, на которые все равно придется искать ответы.
Из детства за нами тянется пагубная привычка на взрослые вопросы отвечать по-детски. А избавляться от детских суеверий и предрассудков необходимо. Без этого мы никогда не сделаем ни шагу вперед. Впадать в спасительное, как многим кажется, детство, особенно когда возникает необходимость ответить на один из двух сакраментальных вопросов, а именно "кто виноват", не надо. Не надо быть всегда уверенным в том, что персональную ответственность за твою шишку на лбу несет тот самый шкаф, об угол которого ты треснулся с разбегу.
Кто виноват в наших невзгодах, лишениях, ушибах, горьких слезах? Шкаф? Америка? Родители? Трудное детство? Кто?
А ответ один, хотя и очень неприятный: это мы, мы сами. Виноваты наши легкомыслие, доверчивость, бездействие, упование на что-то и на кого-то, восприятие окружающей нас социальной реальности как климатического явления, повлиять на которое не в нашей власти. Вот и не надо искать виноватых.
Когда же возникает необходимость отвечать на второй вопрос, то есть "что делать", опять же не следует впадать в детство. Потому что так ты не придумаешь ничего лучше чем побежать жаловаться маме. В надежде, что она сейчас все уладит и устроит, а кого следует примерно накажет.
Впадать в детство не надо, нет. А время от времени вспоминать про него, про собственное детство, не только необходимо, но и душеполезно. А ведь именно праздник Нового года в силу своих жанровых и стилистических особенностей особенно пригоден для детских воспоминаний. О полустертых ощущениях, об обидах и подарках, о картинках, песенках, книжках...
Кстати, о книжках. Я вот, например, отлично помню, какую именно книжку я впервые прочитал самостоятельно.
Читать-то я умел лет с пяти, но почему-то ленился и предпочитал не читать, а слушать. И мучил маму, требуя, чтобы она мне читала вслух. "Ты же сам умеешь!" - говорила она. Но я начинал канючить, и мама отступала. И читала мне книжки. Одну за другой.
Но однажды ей это все-таки надоело, и она придумала сильный педагогический прием. Она прочитала мне первую главу книжки и наотрез отказалась читать дальше. Я поныл-поныл и уселся читать сам. И прочитал ее, эту книжку, за два дня. Эта книжка была "Робинзон Крузо", бог знает сколько раз перечитанная мною в самых разных периодах жизни.
Важная книжка. Заветная, можно сказать. Не потому что лучше других. А потому что первая. Первая, прочитанная самостоятельно.
Эта книжку я и до сих пор люблю. И, конечно же, хорошо помню. Эта книжка не о том, как можно выжить в одиночестве, хотя, конечно, и об этом тоже. К одиночеству я никогда готов не был, а потому и уроков этих усваивать не хотел. Но эта книжка для меня прежде всего о том, как не поддаваться унынию.
Помните, как Робинзон в один из первых своих дней на необитаемом острове приладил деревянную табличку и ножом вырезал на ней слова "худо" и "хорошо"? Под словом "худо" он написал: "Я заброшен на унылый необитаемый остров, и у меня нет надежды спастись". А под словом "хорошо": "Но я остался в живых, хотя мог бы утонуть". Ну, и так далее.
Уныние - это плохо, да. Но и, признаюсь, слово "надежда" как-то перестало мне нравиться. Оно иногда располагает к бездействию, к оцепенению, к параличу воли. Надеяться, конечно, необходимо, без этого никак. Но надо и что-то все-таки делать. Уж кто что умеет. И как умеет. Деваться некуда: надо неутомимо шевелить руками, ногами, мозгами. Ну, как Робинзон, например.
В общем, будем жить дальше. Ну, и с Новым годом, конечно.
