О лицемерии и сластолюбии верхушки партийного серпентария. К 80-летию убийства С.М. Кирова

О лицемерии и сластолюбии верхушки партийного серпентария. К 80-летию убийства С.М. Кирова

1 декабря 1934 года произошло событие, очень сильно повлиявшее на всю дальнейшую историю развития нашей страны. В Ленинграде был убит секретарь ЦК партии, член Политбюро, член Оргбюро, первый секретарь Ленинградского обкома партии Сергей Миронович Киров. Этому событию посвящены сотни, а может быть и тысячи, книг и статей отечественных и зарубежных историков.

Почти все работы посвященные жизни и деятельности Сергея Мироновича не выходили за пределы вначале «Краткого курса истории ВКП (б)», а затем курса «Истории КПСС». Не были исключением и работы историков Кировского  педагогического института, которые, как правило, представляли собой панегирики в честь пламенного большевика и земляка.

Более того, никто не пытался даже создавать информационную базу для объективного анализа жизни и деятельности Сергея Мироновича.

Так, когда я в 1976 году позвонил в Республиканскую библиотеку Владикавказа и попросил выслать библиографию публикаций Кирова в газете «Терек», то оказалось, что никто даже и не пытался ее составлять.

Мне давно не давал покоя один эпизод из книги питерского историка Игоря Львовича Бунича «Династический рок». Там приведена беседа М.С. Горбачева с близким ему генералом КГБ. И генерал в этой беседе сказал Горбачеву: «Вы же знаете, кем оказался на самом деле наш Сергей Миронович. Сталин сказал, что после этого случая он уже никому и никогда не поверит».

Конечно, все свои работы И.Л. Бунич публиковал как историко-литературные исследования и романы, и никогда не ссылался ни на какие архивные документы. Однако, большинство фактов, приведенных им в своих книгах, подтверждается в дальнейшем в профессиональных изданиях. Лично меня всегда привлекали работы Бунича новизной исторических версий, построенных на глубоком анализе материала, и увлекательностью изложения. Видимо он имел информацию из каких-то закрытых источников. Сейчас уже трудно это выяснить, так как автора нет в живых. И я начал анализировать причины появления этого эпизода в книге Бунича. Это было очень трудно, так как серьезной информации о Кирове было мало, да и сегодня ее, мягко говоря, не густо. Большая часть публикаций о нем, как уже отмечалось, посвящена обстоятельствам убийства. Высказываются самые разные, подчас самые нелепые, версии.

В 2009 году Евгений Беркович опубликовал в «Заметках по еврейской истории» воспоминания Сергея Угарова «Исповедь враженыша». Сергей Угаров был сыном одного из ближайших сотрудников Кирова в Ленинграде. Вот что он, в частности написал:

«В папке с полученной почтой, которую Сергей Миронович Киров так и не успел открыть 1 декабря 1934 года – через час был убит, лежало среди прочих неприметное письмецо.

Вот оно:

«Шлют горячий привет дорогому брату две твои старенькие сестры Анюта и Лиза и двое племянников – Костя и Эмма. Последнее письмо твое мной было получено в 1911 году из Владикавказа, а дальше растерялись мы все. О тебе думалось, что правительство расправилось с тобой окончательно и живым ты больше не существуешь. Нынче летом, узнав твой адрес, имели большое поползновение съездить в Ленинград, но служебные дела не дали возможности. Если доживу до лета, то в 1935 году приедем вместе с Анютой…

Говори, доказывай колхозникам на собраниях с пеной у рта о наших достижениях и будущей нам лучшей жизни и в нашем уголке, а придешь домой, досадно станет, так еще глухо, порой дико у нас. Прошлый год в нашем селении в первый раз увидели автомобиль, а за летевшим на днях аэропланом ребята бежали до конца деревни. Да что там крестьяне и их дети. Сын техникум кончил, год работал, а не имел возможности видеть поезда.

Елизавета Мироновна Верхотина (Кострикова)

18.XI.1934 года,

Дер. Елькино, Елькинского с/с, Горьковского края».

В письме – явная недосказанность, которая – от неуверенности, а тому ли человеку пишут. Деревенские жители привыкли рассказывать, как и чем живут, делиться новостями об общих знакомых и родственниках, о домашней живности, хотя бы и о кошках за неименьем другой, интересоваться семейной жизнью адресата, а тут – полный молчок. И читается меж строк: «Извини, мил человек, если не к тому попали, а если послание наше в самую цель, то напоминаем, что живы, пребываем в некотором недоумении, ждем письма с объяснениями, почему же больше двадцати лет от тебя ни одной весточки, ни капельки интереса, а сестры-то твои родные – на белом ли свете?». Такое вот письмо-трагедия. И надо же так случиться, что именно в день получения письма С.М. Киров был убит, так его и не вскрыл, вышло послание на тот свет. Характерная деталь: в письме нет обращения, даже элементарного «Здравствуй».

Елизавета Мироновна Кострикова была абсолютно права. Сергей Миронович, будучи первым секретарем Ленинградского обкома и горкома партии и членом Политбюро ЦК ВКП(б) получал все сводки ГПУ, НКВД и других спецслужб, а также секретные обзоры о положении в стране. Некоторые из этих документов сегодня опубликованы. Много их и в архивах нашего города. Киров не мог не знать того, что в начале 1930-х годов, после «блестяще» проведенной коллективизации сельского хозяйства, с улиц Ленинграда вывозили по утрам до сотни трупов людей, бежавших туда от голода в деревнях. Но лицемерие уже вошло в плоть и кровь верхушки партийного серпентария. Руководство страны по-прежнему мечтало, по выражению, кажется, Н.И. Бухарина «железной рукой загнать человечество к счастью». По предложению Сергея Мироновича, сделанному на I Всесоюзном Съезде Советов, было решено построить грандиозное сооружение ДВОРЕЦ СОВЕТОВ, в котором принять в состав СССР последнюю советскую республику ЗЕМНОГО ШАРА. С проектом этого сооружения можно ознакомиться в интернете. Участвуя в реализации этой работы, Киров, со всей его фанатичной страстью, ушел в революционную работу, забыв о своих сестрах в далеком Уржуме(курсив мой).

Мой давний знакомый журналист, который не захотел «светиться», то есть называть себя, рассказал, что Сережа Костриков шестнадцати лет «ушел в революцию», сестры его не видели и не слышали. Анюта – это старшая, Анна Мироновна. Елизавета Мироновна – средняя из детей, а брат Сергей – в младших. В июле 1960 году я был у них в деревеньке неподалеку от райцентра Уржума (старшее поколение хранит в памяти книгу «Мальчик из Уржума» о детстве и юности Сережи Кострикова). Обе сестры, сельские учительницы, были уже на пенсии. При мне пришел почтальон, принес пенсию, Анна Мироновна расплакалась, все повторяла: «Какие деньги валят, какие деньги – за что?!» Эмма – Эмилия Васильевна, дочь Елизаветы Мироновны, тоже сельская учительница, мне объяснила: «У тети Ани, как и у мамы, персональная пенсия республиканского значения, тысяча рублей в месяц (пенсии сельских жителей были на порядок меньше), а она считает, что такого не заработала, вот и плачет».

Вернувшись в Москву, я рассказал о сестрах Костриковых Надежде Михайловне Парфеновой, тогда главному редактору «Учительской газеты», и услышал от нее: «Как же, хорошо их помню. Я подписывала ходатайство об установлении сестрам Кирова персональной пенсии, когда работала начальником главного управления школ Наркомпроса, была с этим у А.Н. Косыгина, в ту пору председателя Совнаркома РСФСР, Алексей Николаевич поддержал меня».

До 1934 года сестры бедствовали: приходилось крутиться на двух направлениях – и в сельской школе и вести хозяйство – зарплата сельской учительницы была курам на смех. Помощи же никакой, да и ни от кого не было. Брат Сергей как ушел в революционеры в 1904 году, так будто и сгинул, обе терялись в догадках, какую свечку ставить, во здравие или за упокой. Местное начальство их не привечало, потому что и не замечало. Что с хлеба на квас перебиваются две учителки, сестры самого товарища Кирова, соратника товарища Сталина по Политбюро, и в голову никому не приходило.

Один односельчанин пытался им внушить:

Киров в Ленинграде – это же ваш братан, Костриков! Обратитесь к нему, все поможет!

Старшая, Анна Мироновна, отмахивалась:

Если бы это был Сергунька, непременно бы нас не забыл! Нет, чует мое сердце, нет уж его на белом свете.

О том, как они решились-таки обратиться с письмом, сестры в беседе со мной и не упомнили.

Это письмо сыграло свою огромную роль в жизни сестер Костриковых и их родни, потому что пришло крайне своевременно. Задержись оно на сутки-двое, не попади в заветную папочку Сергея Мироновича, и кто знает, вспомнили ли бы хоть когда-нибудь о сестрах-горемыках, перебивавшихся с хлеба на квас, потому что не поступило бы указаний обратить на них особое, даже особенное внимание. В деревушке, где они прозябали, неожиданно начался переполох: понаехало столько начальства и краевого и районного, сколько отродясь не было в этих забытых богом местах. И пришло начальство в неописуемый ужас: сестер надо собирать в дорогу, в саму столицу, на похороны, но не в рвани же отправлять, а иной одежки у них и не водилось. Потратились из скудного местного бюджета и на платьица, и на обувку, да опять незадача: туфель обе не нашивали, даже не представляли, как в них вышагивать, все время за что-нибудь каблуками цеплялись.

Сестры чувствовали себя хуже некуда. Во-первых, не было у них стопроцентной уверенности, что все происходящее – явь. Был брат Сергунька, лет до трех в бесштанных. Потом подрос и убег делать какую-то революцию, видать, выбился в большие начальники, вон какой переполох учинил своей смертью, раз из самой столицы прознали о сестрах Костриковых. А ну как обнаружится подмена, что они этому самому Кирову и десятой водой на киселе не приходятся, вот сраму-то будет, вот сраму-то. Горя особого они не испытывали. За годы разлуки не раз оплакивали братана, живым видеть и не чаяли, об одном печалились, что не доведется даже на могилке побывать за неизвестностью оной. Да и время срамное настало, знающие люди сказывали, на покойников выпадали столь урожайные годы, что не до всех руки доходили, чтобы похоронить по-христиански, хорошо, если удавалось попасть в большую-пребольшую яму, битком набитую, едва присыпанную землицей.

В Москве их прямиком с вокзала повезли к телу. Брата они признали сразу: повзрослел, заматерел, упитанно выглядит. Но обличье костриковское не спрячешь: скуластый, лобастый, в гробу покоится, а губы, как и в детстве, сжаты упрямо. Как водится, всплакнули сестры и – вот они, люди русские! – вмиг распрямились. Сразу бесследно растворился страх, что они тут по вящему недоразумению, что их могут запросто вытурить как посторонних. А как тогда из этой распроклятой Москвы им, безденежным, до своей деревеньки добраться, месяца за три пешим не дойти, а если заблудятся, то и того больше.

Относились к ним в Москве уважительно, кормили, как они вспоминали и четверть века спустя, от пуза, все диковинным – сосисками, сардельками, о которых они и не слыхивали, старшая, Анна Мироновна, та совсем осмелела, попросила даже хоть одну сушечку к чаю. На похоронах к ним подошел сам Сталин, вежливо так поручкался, а потом и другое начальство в очередь к ним встало, тоже поручкаться. Мужчины все упитанные, в теле, силищу девать некуда, вот и жали руку так, что хоть криком кричи, пальцы на несколько недель онемели и не гнулись.

Жить сестры стали чуть получше, но не катались сыром в масле, местным властям просьбами старались не докучать. Разве попросят дровишек подбросить, а летом выделить деляночку для покоса, чтобы было чем кормить зимой козу: старшая, Анна Мироновна, обожала чай непременно молоком забеливать.

Спокойная жизнь закончилась после появления книги писательницы Антонины Голубевой «Мальчик из Уржума» о детских годах Сережи Кострикова, после чего житья не стало от многочисленных туристов со всех концов страны, еще повезло, что зарубежным дорогу в Кировскую область перекрыли. Ну, да и к этому нашествию притерпелись, а тут и война, не до туризма стало. И после войны они продолжали жить, как и жили – незаметно, нетребовательно, довольствуясь тем, что было.

Единственное, что уставали от бесконечных экскурсантов, осаждавших Уржум. Кому надо, сестер просветили: что брата не видели почти тридцать лет, что пребывали в неведении – молчок!

Елизавета Мироновна, как ни противилась, ряд созывов пробыла в депутатах Верховного Совета РСФСР, два раза в год ездила в Москву. С облегченьем вздохнула, когда закончилась депутатская каторга:

Столько лет не в своих санях сидела, столько лет…

Под Уржумом у них был домик с небольшим участком. Хозяйство вела дочка Елизаветы Мироновны Элеонора Васильевна, тоже учительница, пользовавшаяся в селе абсолютным, непререкаемым авторитетом. Начиналась где-то драка, даже глубокой ночью, бежали не за милицией, а за Элеонорой Васильевной. Она подходила к драчуну, хватала его за ухо и произносила всего одно слово:

– Васька!!!

Тот, как бы ни был пьян, мгновенно трезвел:

– Все, Элеонора Васильевна, все, будет полный порядок!

Летом во дворе стоял большой стол, на нем полутораведерный самовар, за которым – сухонькая Анна Мироновна, большая любительница горяченного чая с баранками.

Так они жили: скромно, неприметно. Самой большой радостью была оказия от сына Елизаветы Мироновны (сестра ее так и осталась в бобылках) Константина Васильевича Верхотина, заведовавшего отделом информации в «Кировской правде»: палка вареной колбасы, пряники, печенье с конфетками. Тут и начинался настоящий пир – чай-пир.

Но вернемся к рассказу журналиста.

Через четыре года, в июне 1964 года, я снова оказался в Кирове, неудержимо потянуло под Уржум, к этим чудесно-патриархальным сестрам. Созвонился с Константином Васильевичем Верхотиным, сказал, когда еду. Он – верх деликатности! – поинтересовался, не смогу ли я передать его гостинцы. Задал и другой, смутивший меня вопрос:

А с обкомом разговаривали?

Тогда действовал неписаный закон: журналист, прибывший в регион, должен непременно доложиться в отделе пропаганды обкома. Надо так надо, иду к секретарю промышленного обкома Трушину, информирую, по каким делам прибыл, говорю, что завтра собираюсь под Уржум, к сестрам Костриковым. И вдруг как удар кнутом:

– Дело ваше, но я бы не рекомендовал.

– ?!?!?!

– Не для печати, хорошо? У нас на складе, который год пылится готовый памятник Кирову, и Москва – вы понимаете, о ком я, – Москва не дает разрешения на установку. Никита Сергеевич в узком кругу заявил, что Киров был причастен к организации кровавых репрессий, идет расследование. Вы же, наверное, написать о его сестрах хотите? Сомневаюсь, что Главлит пропустит.

И тут я содеял то, чего стыжусь до сих пор, почему и не хочу обнародовать свою фамилию. Позвонил Константину Васильевичу и извинился, что поездка отменяется. Он все понял и положил трубку.

До меня и раньше доходила молва, что Хрущев неприязненно относился к Кирову. По его настоянию был закрыт в Ленинграде музей С.М. Кирова. Мотивировка? «Развели тут в Ленинграде культ личности Кирова!»

На ровном месте ничего не бывает. Сразу обострились отношения К.В. Верхотина с обкомом. Константин Васильевич сам отличный журналист, был кристально честен, порядочен. Его минус – в глазах обкома – никогда не был ручным, не ходил в угадывателях мнения областных партийных владык.

А сестры Костриковы жили неприметно. Умерли одна за другой два года спустя, в 1966 году».

Тут я хочу перейти к теме сластолюбия верхушки партийного серпентария, о чем не хотел писать раньше. Но прошло уже 80 лет со дня смерти С.М. Кирова.

Вдумчивый и аналитически мыслящий библиограф краеведческого отдела нашей Герценки Андрей Алексеевич Марков как-то высказал мне свою догадку.

1 декабря 1934 года Николаева, убийцу Кирова, должны были повязать в Таврическом дворце Ленинграда на глазах у всего партийно-хозяйственного актива при попытке покушения на жизнь Сергея Мироновича, что давало прекрасный повод к началу репрессий. Однако, Кирову приспичило перед активом встретится в Смольном с Мильдой Драуле, а ленинградские чекисты, как на грех, потеряли из виду Николаева, который бдительно следил за своей женой.

А несколько лет назад к нам в Киров приезжал питерский режиссер Тимур Белый с фильмом о Кирове, который рассказал один интересный нюанс. Оказывается у Сергея Мироновича был отдельный ход в свой кабинет в Смольном и Николаев не мог знать, что Киров находится в кабинете, куда прошла через приемную его жена.

Вот тогда мне и вспомнился рассказ одного от ставного полковника МУР, с которым познакомился на одном торжественном обеде в московской семье. Мы оказались с ним рядом за столом. Когда мы познакомились, и он узнал, что я из Кирова, то он сразу оживился и сказал: «Сейчас я тебе расскажу одну интересную историю». И вот, что он рассказал.

В 1955 году он был в Ленинграде на одном всесоюзном совещании работников уголовного розыска. На таких совещаниях всегда предусматривались экскурсии и их повезли в музей С.М. Кирова, который располагался тогда во дворце Ксешинской. Они зашли в вестибюль музея и увидели, что к ним навстречу спускается по лестнице седенькая старушка. Она спросила: «Кто к нам приехал на экскурсию?». Ей объяснили, что это работники уголовного розыска со всей страны. Тогда она сказала: «Очень хорошо. Вам я расскажу всю правду». И, в конце экскурсии она рассказала, что Киров, который должен был выступать в Таврическом Дворце, вдруг решил «пообщаться» с Мильдой Драуле, работавшей в аппарате Смольного. Он позвонил ей, и она побежала в Смольный. Ее муж Николаев следил за ней до приемной Кирова, но не решился сразу войти в приемную. Киров в кабинет в кабинет через отдельный ход и сразу, даже не закрыв дверь кабинета и не сняв фуражки, приступил «к делу». Николаев, наконец, решился войти в приемную Кирова. В приемной никого не было, а дверь в кабинет была открыта. Когда Николаев зашел в кабинет, то, увидев сцену соития, пришел в негодование, достал пистолет и выстрелил Кирову в затылок. На выстрел прибежали сотрудники Смольного и чекисты. Чекисты, конечно, приказали всем свидетелям этой сцены молчать до конца жизни. Многих из них расстреляли в 1937-1938 годах. Старушка-экскурсовод обратила внимание на фуражку, которая была в экспозиции музея. Среди экскурсантов были эксперты-криминалисты, и они сразу увидели, что выстрел был произведен сверху, чем тут же поделились со своими коллегами.

Когда с трупа Сергея Мироновича сняли всю одежду, то положили ее в отдельный мешок. Через несколько дней, по личному приказу Сталина, этот мешок был опечатан и сдан в архив на постоянное хранении. Уже в постперестроечное время, по инициативе заведующей музеем С.М. Кирова в Петербурге Татьяны Анатольевны Сухарниковой, это мешок был, в присутствии лучших патологоанатомов Петербурга, вскрыт, и эксперты обнаружили  на кальсонах Кирова следы спермы.

О неистовой любви Сергея Мироновича к женскому полу чекистам было известно давно. П.А. Судоплатов, в своих воспоминаниях, отметил, что Л.П. Берия был, по сравнению с Кировым, просто мальчиком в этом деле. Жена Судоплатова, тоже работник ГПУ и НКВД, работала в отделе, который курировал учреждения культуры. И она рассказывала мужу о связях Кирова, например, с примами Ленинградского театра оперы и балета. Не случайно Сталин, саркастически усмехаясь, приказал присвоить этому театру имя Кирова. Сегодня он снова называется Мариинским. Кстати, пылкой любовью в женщинам отличались Н.И. Бухарин, Л.Д. Троцкий, Г.Е. Зиновьев, М.И. Калинин и многие другие представители партийной верхушки. Но Сергея Мироновича превзойти не смог никтою

В одном из московских архивов лежит целый пласт документов о любовных похождениях Сергея Кострикова во время учебы в Казани. В своей последней книге «Вятские книголюбы» (Киров, 1986) Е.Д. Петряев упомянул актрису Елизавету Ивановну Кирову, бывшую актрису московского Малого театра, режиссера и литератора, выступавшую в вятских театрах в 1912 году. До этого работала в Томске, где вела театральный отдел газеты «Томская жизнь». Известно, что она, работая в Томске, вела знакомство с Сергеем Костриковым. Бытовала даже версия, что свой псевдоним Сергей Миронович выбрал по фамилии свой любимой актрисы. Возможно, что где-то сохранился архив Елизаветы Ивановны.

Продолжалась эта активная любовная деятельность Сергея Мироновича и в дальнейшем.

Для чего я это решил рассказать. А вот для чего.

Допуская развратную и разгульную жизнь для себя, руководство верхушки партийного серпентария, на словах лицемерно призывала к морали. Позднее даже придумали «Моральный кодекс строителя коммунизма». Нарушителей морали публично осуждали на собраниях, что создавало просто трагические жизненные ситуации. Причем осуждение это было выборочным. Приведу пример.

Из протокола заседания бюро Ждановского райкома партии города Кирова от 13 апреля 1937 года.

Слушали: решение партийной организации областного суда об исключении из партии тов. Кихлер А.С., 1889 года рождения, члена областного суда, заместителя председателя. За отсутствие надлежащего руководства аппаратом областного суда, участие в выпивках с Зубаревым (морально разложившимся и осужденным за взяточничество) и пьянство с осужденными.

Постановили: объявить тов. Кихлеру А.С. выговор с занесением в учетную карточку.

(ГАСПИКО, ф. П-591, оп.1, д.36, л.52).

Если человек лояльно относился к руководству и активно поддерживал все решения партии, то к его моральному облику относились снисходительно.

Аморалка была методом борьбы с оппозиционными настроениями и борьбой с людьми, которые были честными и ре ручными, такими как Константин Васильевич Верхотин. Его тоже не миновала волна лицемерия партийных и комсомольских властей. Недавно обнаружил в архиве такой документ.

Из письма заведующего особым сектором ЦК ВЛКСМ от 28 января 1951 года в адрес Кировского обкома ВЛКСМ об анонимном письме в ЦК ВЛКСМ.

«В городе Кирове издается газета «Комсомольское племя». В числе руководящих работников редакции этой газеты работает тов. Верхотин. Часто в своей газете он выступает с горячими статьями по поводу морального облика советского молодого человека. Он безжалостно бичует всевозможные аморальные поступки того или иного комсомольца, юноши.

К сожалению, сам Верхотин, по нашему мнению, не может служить примером морально чистого, честного советского человека. Дело в том, что он, будучи много лет женатым, вступил в некрасивую, грязную связь с одной, с позволения сказать, комсомолкой Кроль, которая, окончив высшее образование в Москве, приехала на работу в город Киров. Их поведение бросалось в глаза, они вели себя вызывающе и, в условиях маленького города, это скоро вызвало возмущение комсомольской массы. Группа комсомольцев сигнализировала об этом в областной комитет партии. Расследование по этому вопросу было поручено обкому ВЛКСМ.

И что же?

Несмотря на явную вину комсомолки и коммуниста (?!), несмотря на заявления жены Верхотина, которая подтвердила все данные – вышло так, что «возлюбленная пара» отвергла все предъявленные обвинения и снова обманула (?!) партию и комсомол.

Верхотин ходил как павлин, распустивший хвост. Как смели его, племянника С.М. Кирова (он любит этим козырять) обвинять в таких поступках! В это же время Верхотин создал своей жене такие условия жизни, что она бросила все и уехала к матери.

И что же?

В настоящее время комсомолка Кроль перебралась к коммунисту Верхотину, правда не знаем на каких правах. Но сейчас она щебечет, что он ставит вопрос о разводе, так как жена не устраивает его в «половом отношении». В общем, ведет разговоры, подходящие в каком-нибудь племенном рассаднике, а не в советской семье.

Достоин ли тов. Верхотин того, чтобы воспитывать юношество?».

(ГАСПИКО, ф. П-1290, оп.25, д.55, л.97-98).

В этом доносе было много вранья. Никогда Константин Васильевич не кичился тем, что был племянником Кирова. Вообще старался об этом не упоминать.

А женщину  эту, по воспоминаниям друзей, Верхотин действительно очень любил. Что в этом удивительного и плохого? Разве так не бывает в жизни?

К счастью, никаких оргвыводов по этому доносу не последовало, но все равно, конечно, этот эпизод был очень неприятен Константину Васильевичу. Этой женщине пришлось уехать из Кирова.

В дальнейшем, Верхотин все-таки развелся со своей женой и женился на замечательной и обаятельной женщине Елене Александровне Спасской, выпускнице Московской консерватории, преподавательницей Кировского музыкального училища (теперь – училища искусств).

Замечу, что подобных анонимных доносов и материалов разборок по ним полным полно во всех архивах страны…

И в конце статьи хотел бы отметить вот что.

Конечно, Сергей Миронович Киров не был однозначным человеком. Известен, например, эпизод, когда он, уже будучи членом Политбюро ЦК ВКП(б), встречал новый год с геологами в Хибинах.

Об этом эпизоде наш замечательный писатель, драматург и актер Иван Александрович Шишкин написал интересную пьесу, которая хранится в ГАКО в его архивном фонде. К сожалению, она никогда не ставилась…

Полная версия на сайте:

http://xn----7sbbraqqceadr9dfp.xn--p1ai/articles/003824-o-litsemerii-i-slastolyubii-verhushki-pa
 

Александр Рашковский, краевед, 24 ноября 2014 года.