КАК ПОЭТЫ ВСТРЕЧАЛИ НОВЫЙ ГОД ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

Цель этой публикации – познакомить читателей с уникальными судьбами замечательных людей – талантливых поэтов Михаила Байтальского , Моисея Тейфа,

Цви Прейгерзона, Иосифа Керлера, Александра Клейна, Владимира Игнатова, украинских поэтов Евгения Чередниченко, Владимира Косовского, Ивана Паламарчука и других репрессированных писателей разных национальностей.

Байтальский, Тейф, Керлер, Клейн, Игнатов – участники Великой Отечественной войны,  Байтальский и Прейгерзон - войны Гражданской, Клейн и Игнатов до сталинских концлагерей были узниками концлагерей фашистских, Байтальский и Тейф – подверглись политическим репрессиям, как до ВОВ, так и после нее, все перечисленные - находились в Воркутинском Речлаге в одно и то же время, все – незаслуженно почти не известны широкому кругу читателей.

Имеются интересные документальные свидетельства лагерной дружбы репрессированных поэтов и писателей.

Заинтересовавшиеся читатели смогут познакомиться с произведениями этих и многих других литераторов – политических узников Воркутинских лагерей в сборниках: «ВЫСОКИЕ ШИРОТЫ. Воркута литературная,1931- 2007», «ОТ ВОРКУТЫ ДО СЫКТЫВКАРА. Судьбы евреев в Республике Коми», тома 1-4 , «РЕПРЕССИРОВАННЫЕ ЛИТЕРАТОРЫ», «СТИХИ УКРАИНСКИХ ПОЭТОВ – ПОЛИТИЧЕСКИХ УЗНИКОВ

ВОРКУТИНСКИХ ЛАГЕРЕЙ в переводах Марка Каганцова».

М.Д. Байтальский с женой Асей

МИХАИЛ БАЙТАЛЬСКИЙ

   Михаил Давидович Байтальский родился в местечке Черново Одесской области 8 декабря 1903 года. Юношей принял участие в гражданской войне, а затем сделался комсомольским активистом, одним из тех, кого принято называть «комсомольцами двадцатых годов». В комсомольском общежитии он опубликовал в стенной газете одно из первых своих произведений – сочиненную вместе с Марией Елько песню «По морям,

по волнам – нынче здесь, завтра там». Положенная кем-то на музыку, она разошлась по всей округе, а потом и по всей стране, и дожила до нашего времени.

   Байтальский стал журналистом. Работал в Одессе, Донбассе и в Харькове. Идеалы, которые искал Михаил Давидович в революции, он пытался найти и в завещании Ленина, и в оппозиции Троцкого. Эти поиски привели его к первому аресту в 1929 году. После освобождения по амнистии он приехал в Москву, где начал печататься в центральных газетах, а вскоре стал штатным сотрудником  «Вечерней Москвы» и «Известий», близко знал тогдашнего главного редактора «Известий» – Николая Бухарина – и познакомился со всеми секретами идеологической кухни. Однажды он был свидетелем замечательного разговора своего заведующего отделом с одним из подчиненных. Заведующий давал указания увеличить на фотографиях «вождя народов» слишком низкий, по его мнению, лоб. Это усовершенствование затем было канонизировано и стало частью знакомого всем «дорогого и любимого» образа.

   Вскоре после убийства Кирова Байтальский, в личном деле которого имелась запись о том, что когда-то он голосовал на собрании за троцкистов и был подвергнут аресту, изгоняется из газеты и нанимается слесарем на завод в Люберцы.

  В мае 1936 года он снова был арестован и увидел воочию то, что было закономерным следствием  дела, которому он посвятил жизнь, - очутился в воркутинских лагерях. В Воркуте он прошел кашкетинское следствие, но выжил.

   В апреле 1941 года после освобождения Байтальский был сослан в Киров. Началась война. Он отправился на фронт и прошел крестный путь солдата из глубины России до Берлина.

   После войны он работает слесарем на заводах Краснодарского края.

   Летом 1950 года – третий арест. После следствия Байтальский попал в «шарагу» в Марфино, а в 1952 году – опять в Воркуту. В этот страшный год он начал писать стихи. Стихи были незаписанные, спрятанные глубоко в памяти заключенного. Казалось, никто никогда не услышит, не узнает этих стихов, никогда они не появятся на бумаге: в осенние месяцы 1952 года  готовилась советская версия окончательного решения еврейского вопроса.

   В 1953 году после смерти Сталина Байтальский, наконец, смог записать свои стихи. Друзья уложили его в больницу с тем, чтобы по ночам в кабинете врача он мог писать без помех. Он писал мелким почерком на  тонких листочках папиросной бумаги. В 1956 году эти листочки, вклеенные в переплет книги, заделанные в подошвы обуви, его друзья по лагерю переправили в Израиль.

   Еще при жизни Михаила Давидовича в 1962 году в Израиле в издательстве «Ам Овед» под редакцией М. Шарета и А. Шленского вышел сборник его стихов на русском языке с параллельным переводом на иврит. Один из друзей Байтальского написал предисловие к книге. В нем очень точно была передана лагерная атмосфера тех лет, но, чтобы отвести подозрения от Михаила Давидовича и его друзей, автор предисловия написал выдуманные биографии. Сборник был издан под названием «Придет весна моя», под псевдонимом Д. Сетер. В 1975 году книга была переиздана, позднее были изданы переводы на французском и испанском языках.

   Летом 1956 года Михаил Давидович освободился из лагеря, был реабилитирован и с 1957 года жил в Нальчике, где начал писать воспоминания – суровую летопись крушения иллюзий своего расстрелянного поколения. Отдельные главы «Воспоминаний» были опубликованы в Москве в самиздатовском журнале «Евреи в СССР» (17, 1979),  в Израиле в журналах «Время и мы» (11,1976), «22» (5,1979), в московском журнале «Воля»(8,9, 2002),  на английском языке в американском журнале «В защиту марксизма» (1993) . В 1996г. книга воспоминаний М. Д. Байтальского под названием «Тетради для внуков» издана в Нью-Йорке на английском языке с предисловием Роя Медведева.

   В 1970 году Байтальский переехал в Москву и под различными псевдонимами активно сотрудничал в общедемократическом и еврейском Самиздате: А.Аранович «Ближнее и дальнее»,( заметки о еврейском вопросе в СССР)» (переиздано «Двадцатый век»,11, Амстердам 1979); Красиков «Товар номер один» (переиздано «Двадцатый век»,2, Лондон1977); «Отцы, дети и, вероятно, внуки» и «Религия государства» (переиздано «Поиски», 3,4, Нью-Йорк,1979,1980). В 1975 году  в Тель-Авиве была опубликована книга Байтальского «Русские евреи вчера и сегодня». В 1977 году он написал социологический очерк «Новое в антисемитизме», который вошел в сборник «Антисемитизм в Советском Союзе. Его корни и последствия» (Тель-Авив, 1979).В этих книгах Байтальский сумел вскрыть и объяснить механизм официального советского антисемитизма.

   Несмотря на крайнюю осторожность Байтальского, в КГБ становится известным о его писательской деятельности. В 1975 году в связи с сотрудничеством в журнале «Евреи в СССР» его вызывают в КГБ, а в мае 1977 года у него дома производится обыск. И все же он продолжал писать.

   Михаил Давидович надеялся приехать в Израиль, увидеть своих детей, многочисленных друзей, страну своих песен. Судьба решила иначе – 18 августа 1978 года он умер в Москве. Годом позже прах Байтальского, как он завещал, был перевезен в Израиль и захоронен в кибуце Глил-Ям близ Герцлии.

   Внучка Байтальского Любовь Николаевна Петрова, живущая в Воркуте, много лет занимается собиранием его архива. Материалы о М.Д. Байтальском имеются в фондах Воркутинского краеведческого музея.

   Стараниями воркутинских журналистов Р. Митина (Романа Дмитриевича Юнитера) и Натальи Ким на страницах воркутинской городской газеты «Заполярье»  в разные годы напечатаны статьи о Байтальском, опубликованы некоторые его стихи и главы из книги воспоминаний «Тетради для внуков».  

   Статьи о Байтальском помещены в Большой еврейской энциклопедии, выпущенной в Израиле, (Домальский И. – по одному из псевдонимов) и в Российской еврейской энциклопедии, Москва 1994, т.1, изд. 2-е. Подборка стихотворений М. Байтальского напечатана в книге «Поэзия узников ГУЛАГА», Москва 2005.

   К сожалению, ни книга стихов «Придет весна моя», ни книга воспоминаний «Тетради для внуков» Михаила Байтальского, представляющие не только историческую, но и значительную художественную ценность,  в России до сих пор так и не изданы и не знакомы широким слоям наших читателей.

СВИДАНЬЕ

Не сон ли я видел? Любимые руки

Прижались к моим воспаленным губам,

Но чуяло сердце, и близость разлуки

Забыться на миг не позволило нам.

Пинков ожидало привычное тело…

Когда ж мы прощались у темных дверей,

Заплакало небо, как будто хотело

Раскрыть, что я спрятал в улыбке своей.

Проснулся. Постылые, чуждые лица,

Гармошка, и топот, и скверная речь

И страшно с другими тоской поделиться,

И больно в себе ее дальше беречь.

Лишь небо нас поняло: в траур одето,

В дождях разливается с этого дня.

И снова мне снится: на юге есть где-то

Надежда, и солнце, и свет для меня.

 БОЛЬНОЙ

- Пурга и темень – пустяки

В сравненьи с палочками Коха.

На юг вам, друг мой, не с руки,

Там вашим легким будет плохо.

А здесь микробов нет – мороз

Очистил воздух, слава богу:

Чем сразу умирать средь роз,

Живите в тундре понемногу.

- Я верю, доктор, велики

Шаги наук врачебных ныне.

Но есть микроб – микроб тоски.

Как он зовется по-латыни?

МОИСЕЙ ТЕЙФ

   Тейф Моисей Соломонович – выдающийся еврейский поэт, писавший на идиш. Родился в Минске 4 сентября 1904 г. в бедной многодетной семье. Окончив школу, он поступил работать на Минскую обойную фабрику помощником машиниста, где работал до 1928г. Писать начал с детства на родном языке идише. Первое стихотворение (о Ленине) было напечатано в1923г. в минской комсомольской еврейской газете «Дер юнгер арбайтер» (Молодой рабочий). С тех пор систематически печатался и активно участвовал в литературной жизни Белоруссии. Окончил в 1932г. 2-е МГУ (Московский государственный педагогический институт им. В.И. Ленина), отделение еврейского языка и литературы. В1933г. вышел первый сборник его стихов и поэм. В 1934 он принят в члены союза писателей. М. Тейф перевел на идиш стихотворение Михаила Светлова «Гренада», «Вильгельма Теля» Ф. Шиллера (1935), «Айвенго» В.Скотта (1937), «Тиля Уленшпигеля» Ш.де Костера (издана уже после его ареста в 1938), пьесы «Закат» И. Бабеля, «Гоп-ля, мы живем» Э. Толлера, «Фальшивая монета» М. Горького, стихи белорусских поэтов Я.Брыля, А. Зарыцкого, А. Звонко и др.

   23 апреля 1938 г. М. Тейф был арестован по обвинению в участии в шпионской еврейской националистической организации и августе1939 г. постановлением ОСО при НКВД СССР приговорен по ст.68 и 76 УК БССР к трем годам исправительно-трудовых лагерей, в течение года содержался в минской тюрьме, затем был отправлен в Темлаг МВД СССР (под Красноярском). 29 апреля1941 г. был освобожден из заключения с ограничением места проживания, приехал вместе с женой в г. Борисов БССР, затем переехал в г. Лысые Горы Саратовской обл.

   В октябре 1941г. М. Тейф призван в армию. Прошел всю войну. Демобилизован в сентябре 1945г. Маленький сын поэта погиб в гетто вместе со своими бабушкой и дедушкой.

   С осени 1945г. М.Тейф жил в Москве, занимался литературной работой, печатался в еврейской газете «Октябрь» и еврейском журнале «Штерн» (Звезда), с середины 1946 г. печатал стихи и рассказы в газете еврейского антифашистского комитета (ЕАК) «Эйникайт» (Единство). В сентябре 1946г. заключил договор с еврейским издательством «Дер Эмес» (Правда) на опубликование сборника стихов «Песни солдата». В 1947-1949 г.г. печатался в еврейском журнале «Геймланд» (Родина) и сотрудничал с еврейской редакцией Всесоюзного комитета для вещания за границу. В 1947 г. был избран секретарем бюро секции еврейских писателей при Союзе советских писателей. После закрытия в начале 1949г. газеты «Эйникайт», издательства «Дер Эмес», еврейской редакции радиовещания и ликвидации ЕАК, вплоть до ареста нигде не печатался.

   Арестован 10 мая 1951 г. постановлением ОСО при МГБ СССР от27 февраля 1952г. за антисоветскую агитацию и участие в антисоветской националистической организации по ст. 58 п. 10, 11 и приговорен к 8 годам заключения в ИТЛ. Отправлен в Речной лагерь №6 МВД (г. Воркута).

   Реабилитирован 5 мая 1956 г., после чего освобожден из заключения. В июле 1956 г. вернулся в Москву. Вся вина М. Тейфа состояла в том, что его героями были евреи – «советские люди, совершавшие трудовые и воинские подвиги», но говорящие на еврейском языке. С 1961г. М. Тейф – член редколлегии журнала «Советиш Геймланд» (Советская Родина).

   Имя Моисея Тейфа и его уникальное творчество широко известны благодаря переводам на русский язык таких ярких поэтов, как С.Гудзенко, А. Найман, А. Кронгауз, И. Френкель, А. Межиров, В. Боков, Г. Абрамов, Л. Озеров, И. Гуревич и др. При жизни поэта издано несколько сборников его стихов, среди которых самой значительной является книга авторизованных переводов на русский язык, выполненных выдающейся поэтессой Юнной Мориц «Рукопожатие». Многие из этих стихов – непревзойденные шедевры еврейской лирики. Особое место среди них занимает стихотворение «Кихэлэх и зэмэлэх» («Возле булочной на улице Горького»), вошедшее в репертуар  театра «У Никитских ворот» Марка Розовского и вокальный цикл композитора Александра Вустина. На стихи М.Тейфа писали музыку Максим Дунаевский, Владимир Шаинский, Мотл Полянский, Марк Качан, Ольга Девочкина. Без преувеличения можно сказать, что Моисей Тейф – самый известный из идишских поэтов последних лет. В последние годы жизни поэт приступил к исполнению своей давней мечты – поэтическому переводу на идиш легендарной «Песни песней», однако его творческим планам не дано было осуществиться, 23 декабря 1966г. Моисей Тейф скончался.

   После смерти поэта сравнительно небольшая подборка его стихов на русском языке была издана всего 1 раз в1981г., а стихи на идиш – в 1985г. Широкому читателю остались неизвестными многие его стихи.

   При жизни поэта были выпущены следующие его книги:

«Лидер ун поэмс» (Стихотворения и поэмы), Минск, 1935.

«На жизнь и на смерть», на русском языке, Минск, 1935.

«Пролетарке, твестер майне» (Пролетарка, сестра моя), проза, Минск, 1935.

«Тойт одер ройт» (Мертвый или красный), Минск, 1937.

«Милхоле лидер» (стихи о войне), Москва, 1947.

«Избранное», на русском языке, Москва, 1958.

«Рукопожатие», авторизованные переводы Ю. Мориц, 1964.

Коллективный сборник «Ойсдервейлтс» (Избранное), Москва,1965.

   После смерти поэта в журнале «Советиш Геймланд» напечатана его проза « А нит – фарэндикте

дерцейлунг» (Неоконченная повесть), 1984.

    Выпущены его сборники:

«Песнь о братьях» на русском языке, Москва, 1981.

«Лидер, баладес, поэмес» (Стихи, баллады, поэмы), Москва, 1985.

   Стихи Тейфа переведены на иврит и изданы в Израиле.

   В связи со 100-летием со дня рождения Моисея Тейфа, отмечавшемся в 2004г., ему был посвящен целый номер журнала «Корни» № 22, где впервые опубликованы в переводе на русский язык его «Лагерные стихи», потрясающей силы, автобиография «Альпинезл» (Чудом выживший), воспоминания о нем родных и друзей. Сам Моше Тейф считал свои лагерные стихи, как самое большое богатство и самое ценное в его жизни. В №27 журнала «Корни» так же помещено много материалов о Тейфе, новые переводы его стихов,

рассказано о вечерах памяти Моисея Тейфа, прошедших у него на родине в Минске с участием его вдовы Эсфири Абрамовны Блущинской-Тейф и в 5-ти городах Израиля с участием его приемной дочери Леи Дар, сокамерника поэта Михаила Спивака, писателей Миша Лева, который с ним сотрудничал в журнале «Советиш Геймланд» и Эли Бейдера, встрече в Союзе еврейских писателей Израиля. В Израиле к 100-летию М. Тейфа издан сборник его стихов на идиш.

   В период заключения в Воркуте М. Тейфа связывала дружба с Александром Клейном и Михаилом Байтальским. О своих встречах на Воркуте с Моисеем Тейфом пишут в своих книгах воспоминаний бывшие воркутинские политзаключенные Михаил Спивак «Через гетто, ГУЛАГ и галут», Москва – Иерусалим,2002,

Илья Гольц «По дорогам и ухабам жизни», Иерусалим, 2003, Цви Прейгерзон «Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949-1955)», Москва – Иерусалим, 2005.

    Статью о Моисее Тейфе поместил в книге «От Воркуты до Сыктывкара. Судьбы евреев в Республике Коми», том 2, Сыктывкар, 2004, В. Полещиков.

   По непростительному недогляду стихи М. Тейфа не попали в Антологию «Поэзия узников ГУЛАГА», Москва, 2005.

   В №9 за 2006 г. журнала «Лехаим» напечатана статья Л.Кациса о Моисее Тейфе и подборка его стихов.

ИЗ ЛАГЕРНЫХ  СТИХОВ

И всё? И это мой конец?

Нет! Не умрут стихи мои так скоро.

Я не из тех слепых овец,

Что шли навстречу живодеру.

Он здесь! Его я слышу рык!

Вот-вот вопьется он зубами!

Он рад бы вырвать мой язык,

В пыль истолочь меня с костями.

Как злобный волк меня схватить

Он среди ночи тайно хочет

И в логово свое втащить…

(Видать, я – лакомый кусочек!).

Эх ты! Мастак заплечных дел.

Полчеловечка в полузвере!

Тебя на власть и беспредел

Послал Вождя приспешник, Берия.

Вождю, однако, невдомек,

Что ждет его и тех, кто рядом:

Пьют кровь они, как сладкий мед;

Но станет кровь им смертным ядом.

                     Друзья! Когда уйду я в мир иной,

                  Пусть красный флаг поднимут надо мной!

                                       Давид Эдельштат

Наш красный флаг, наш красный флаг

Вел поколенья в бой и пламя.

Нам этот флаг милей всех благ –

Наш стяг родной, святое знамя!

Как полыхал он надо мной.

Над колыбелью в детстве раннем.

Он нес меня над всей землей

На мощных крыльях урагана.

Когда же веры я достиг,

Что он привел нас к райской жизни,

Древко вонзил он в мой язык –

Не пикни, дескать, и не взвизгни!

Я гордо нес его в руках,

Всю жизнь ему я поклонялся…

Наш красный флаг, наш красный флаг –

Змеей, змеей ты оказался!

Перевод с идиш Моисея Ратнера  

Из книги

ЦВИ ПРЕЙГЕРЗОН

«ДНЕВНИК ВОСПОМИНАНИЙ БЫВШЕГО ЛАГЕРНИКА (1949 -1955)»

Москва – Иерусалим, 2005г. Перевод с иврита И.Б. Минца.

   В середине сентября 1955г. я, как инвалид, получил освобождение из лагеря. Правда, это было частичное освобождение: выезд из Воркуты мне был еще запрещен…

   В ноябре ко мне приехала жена. Мы жили вместе в моей комнате в лаборатории. Как и я, жена полюбила моих друзей, в том числе и Шенкара, этого дорогого мне человека, семью Мошковичей, Абрама Бандерса и его Этеле, Моше Тейфа  и других.

   Моше Тейфу было лет 50, у него была острая бородка (эспаньолка). Он писал звучные стихи и переписывался со стареющей девушкой лет сорока, Хавой Иосифовной, жившей в Москве (я иногда встречаюсь с ней и теперь). До начала переписки они не были знакомы и никогда не видели друг друга. Но она занималась его делами, ходила на приемы в прокуратуру и, как мне кажется, посылала ему посылки.

   Я вспоминаю, что в один из зимних вечеров мы с женой собрались, чтобы посидеть в кругу друзей. Там мы встретили Тейфа. Он читал свои стихи, среди которых было немало по-настоящему хороших.

             Из архивной справки :

                     Прейгерзон Герш Израилевич,1902,Шепетовка,

                     доцент Моск.Горного института,беспартий-

                     ный,еврей.Арестован 1.03.1949г2 Гл.Управ-

                     ением МГБ СССР как еврейский националист.

                     Осуждён ОСО при МГБ СССР 3.12.1949г,

                     ст.58-10 ч.1 Ср 10 лет...На Воркуту прибыл

                     17.12.1954г из Минлага /Инта/.

                     Освобождён 17.10.1955г.

         Этот человек никогда не был членом Союза Советских Пи-

сателей уже только потому,что при его жизни в СССР не было опуб-

ликовано ни одного созданного им литературного произведения -

просто не было повода рекомендации ему давать для вступления.

         Еврейский прозаик и поэт Цви Хирш /Григорий Израилевич/

Прейгерзон родился в Шепетовке, которая очень хорошо нам помнится

по роману Николая Островского "Как закалялась сталь", в 1900 году.   

         Отец его был раввином, но образование сыну решил дать

светское. В мальчике рано проявилась одарённость в иврите, он пи-

сал песни, стихи, рассказы, которые отец собрал и отвёз в Одессу

к великому еврейскому поэту Хаиму-Нахману Бялику /1873-1934/. Тот

посоветовал дать ребёнку образование в Палестине, в гимназии "Гер-

цлия". Отец послушался совета Бялика.

         Как лучшего гимназиста Прейгерзона представили пред свет-

лые очи турецкого султана...Казалось бы, впереди ему уготовано

блестящее будущее в Палестине, но вмешался Его Величество Случай :

и самые лучшие гимназисты остаются обыкновенными мальчишками, ко-

торым никогда не чужды игры, шалости, поиски приключений...

         Увидев впервые самолёт, а это ещё в 1913 году, он вместе

с мальчишками забрался на крышу дома, чтобы лучше и дольше разгля-

дывать невидаль. А крыша рухнула - мальчишка сломал ногу. Отец за-

брал сына лечиться в Россию. Обратную дорогу в Палестину прегради-

ла начавшаяся Первая мировая война.

         В России Цви Прейгерзон готовится поступать уже в россий-

скую гимназию и в 13-летнем возрасте изучает русский язык. Это да-

ётся ему легко и в русской гимназии он поражает своих учителей

знаниями поэзии Пушкина, творчества других русских писателей.

         В 1919 году он добровольцем вступает в Красную Армию,а

после Гражданской войны поступает учиться в Московскую академию

горного дела. Казалось бы, неожиданное решение молодого человека,

имеющего тягу к писательскому ремеслу, блестяще образованного в

вопросах религии, но он решил стать горняком. И впоследствии стал

одним из ведущих советских специалистов по обогащению угля, что

ему очень поспособствовало в Воркутлаге.

         Но и занимаясь наукой, Прейгерзон не оставляет литератур-

ного труда : он становится ревностным сторонником, проповедником,

служителем возрождённого древнееврейского языка - иврита.

         Однако, в Советском Союзе этот язык находится под запре-

том и увлечение ивритом таит в себе опасность.

         Прейгерзон рассылает свои произведения в заграничные ив-

ритские журналы. Но время неумолимо шло к тому, что такое сотруд-

ничество становилось смертельно опасным.В 1930 году Прейгерзон

получил в последний раз гонорар из зарубежья за опубликованные

там рассказы - несколько долларов.

         Приходится ему начинанать писать в "стол", причём,такая

форма литературного творчества растянется на 40 лет.

         Началась война. Прейгерзон записывается добровольцем в

народное ополчение, но стране нужны его научные знания : его на-

правляют в Караганду как специалиста по обогащению угля.

         Прейгерзон не оставляет литературных занятий.В Караганде

он начинает писать роман "Когда угаснет светильник". Ему не чуждо

остроумие в выборе способа конспирации : беспартийный обогатитель

Прейгерзон покупает собрание сочинений Карла Маркса и в букваль-

ном смысле между строк автора "Капитала" набрасывает страницы

своего романа.

         После войны Прейгерзон покидает Караганду. но, как оказа-

лось, ненадолго.

         В Москве образуется кружок людей, которые хотели бы изу-

чать иврит и говорить на нём. В кружок был внедрён провокатор,ев-

рейский юноша, сумевший убедить Прейгерзона, что уж он-то сможет

поспособствовать переправке рукописей писателя в Израиль. Прейгер-

зон поддался этому соблазну. Аресты начались в 1948 году. За Прей-

герзоном пришли последним.1 марта 1949 года он был арестован.

         Многомесячные допросы, десять лет лагерей - и в Караганду

обогатителя уже этапируют как заключённого.

         Из Караганды его путь лежал в Абезь. Здесь он впервые на-

блюдает северное сияние и даёт ему характеристику - "взвивающиеся

змеи, то вздымающиеся, то уходящие к звёздам".

         Затем Воркута, лагпункт № 9, имеющий свою мрачную крова-

вую историю, эпизоды которой Прейгерзон, уже будучи свободным,

внесёт в "Дневник воспоминаний" /1957-1959/.

         Но разговоры первого же дня пребывания на воркутской зоне

были прерваны появлением в бараке углехимиков комбината "Воркута-

уголь",которые пришли знакомиться и предложить работу в лаборато-

рии по обогащению угля. Эту лабораторию того времени можно смело

назвать самой именитой в мире, ибо там работал зек с 1938 года,

профессор, по чьим учебникам учились во всем мире обогащать уголь.

          Георгий Леонтьевич Стадников, которому уже исполнилось

73 года, был бодр и крепок. Срок у него был 20 лет, числился про-

фессор с мировым именем в лаборатории лаборантом, но лагерные

власти закрывали глаза на то, что этот лаборант занимается науч-

ной работой,преподаёт. Одно осталось незыблемым : каждый день

Стадникова под конвоем приводили в лабораторию, а вечером конвой

возвращал лаборанта-учёного в барак. Так же стал ходить на рабо-

ту и Прейгерзон.

          Они дополняли друг друга и проработали вместе три года.

          С 1954 года лаборатория уже значилась в только что соз-

данном Печорском научно-исследовательском угольном институте.

          /Как химик, я проработал в химической лаборатории этого

института несколько лет, но свободным и с 1962 года. Но мне пом-

нятся рассказы,восторженный шопот давних работников института об

этих патриархах воркутинской науки/.

          Правда, в отличие от Стадникова, Прейгерзон не только

служил науке, но и проджолжал писать.Наверное в это время им напи-

сан рассказ "Иврит", который автобиографичен. Рассказ этот ныне

введён в школьные программы Израиля. В нём повествуется о доп-

росах,избиениях арестованного, который в знак протеста против

беззакония,отказывается разговаривать со следователем на русском

языке...Следователь вынужден искать переводчика с иврита, что

ему не составляет никакого труда : в кабинет входит тот самый

молодой чловек, которысколько-то времени назад упросил будущего

арестанта стать его учителем иврита.

          Можно представить себе, как терпеливо готовили арест

неугодного ученого, если с замахом на пару лет подослали донос-

чика.А коли иврит под запретом, можно будет для улучшения ста-

тистики позже посадить и доносчика - зачем учил иврит?

          Бедные следователи! Если бы они только знали, что в

детстве Прейгерзон якшался аж с турецким султаном,сколько бы они

экономили времени и какую бы турецкую шпионскую сеть срлели...

          ...Прейгерзон возвращается в Москву. Ему 57 лет, но он

продолжает учиться.Идёт в Ленинскую библиотеку, читает там "Мою

жизнь в искусстве" Станиславского,изданную на иврите, и сравнивает

перевод с оригиналом. Сетует на то, что за время его отсидки иврит

обогатился терминами в различных областях знаний - это всё надо

освоить!

          И продолжает писать.Через сотрудников израильского по-

сольства его рукописи попадают в Тель-Авив. В 1966 году там изда-

ётся роман "Вечный огонь" под псевдонимом Цфони /Северный/.Ему

доставляют эту книгу в Москву. Конспирация была такая, что его

дети узнали о ней только после смерти автора, обнаружив в его

столе эту книгу.

          Пять последних лет он работал над романом о жизни еврей-

ской семьи в России "Врачи".Роман должен был завершаться "делом

врачей". Но не успел...

          Небольшое отступление. Проведав на отдыхе в Комарово

А.В.Македонова, доктора геолого-минералогических и  доктора фило-

логических наук, бывшего узника Воркутлага, я на столе увидел : с

одного края стола лежали геологические книги, с другого - литера-

туроведение.Перехватив мой взгляд, Адриан Владимирович улыбнулся :

          -Не удивляйтесь. Это две мои вечные спутницы жизни. Они

друг к другу уже не ревнуют...

          Вот так и Григорий Израилевич жил с двумя верными спут-

ницами жизни - наукой и литературой. Вот как изложил его уход из

жизни М.Синельников в предисловии к сборнику рассказов "Бремя име-

ни",изданных в Санкт-Петербурге в 1999 году :

          "...Он умер, не завершив труда /роман "Врачи"- А.П./.

Умер от острого сердечного приступа. За несколько дней до смерти

сдал в печать последнюю монографию по обогащению угля.Купил стру-

ны для своей старенькой скрипки.

           И решил отныне полностью посвятить себя писательству...

           Прейгерзон умер 15 марта 1969 года.Выдающегося специ-

алиста по обогащению угля хоронили в Москве коллеги, ученики,

представители Министерства угольной промышленности..."

           Через год, по завещанию писателя, урна с его прахом

была захоронена в Израиле.Выполнили завет Григория Израилевича

жена Лия Борисовна, дети Аталия,Нина и Борис : уезжая в Израиль,

они смогли вывезти с собой весь архив мужа и отца...

                                                                                        Анатолий Попов 

                                                               Цви Прейгерзон

ИВРИТ

Прошло много дней, но моей войне со следователем не было видно конца.  Впрочем, какая между нами могла быть война! Воевать со мной следователю было легко и просто - ему же государство помогало, система! Вот он и свирепствовал, как хотел. А что мог я? Замученный и безза­щитный, брюки висят - вот-вот упадут, если их не держать... Кругом железо, решетки... И пудовая дверь, за которой круг­лые сутки  бдит мой "страж". День и  ночь он  ходит по коридору, и шаг его тверд, как поступь державы! Постоян­но, в одно и то же время, клацает железный волчок, - мое окно в мир, - я и поныне вздрагиваю, вспоминая его скри­пучий резкий звук.

Мой следователь - коренастый, приземистый мужик. Желтоватое лицо его - ни то ни се, так себе, никакое. Смот­рит, будто хочет пронзить тебя взглядом. С ним-то мы и "коротаем" все эти долгие ночи, полные жуткой яви...

Теперь, когда все уже позади, кажется, что совсем недав­но это было, погибли миллионы евреев, и в мире перестала существовать треть еврейского народа! А вскоре после этого родилось государство Израиль. Засиявшие глаза евреев тот­час же устремились в сторону молодой страны. С надеждой поглядывали туда и советские евреи, но в глазах советских властей было совсем другое, - вражда, затаенная ненависть. Стояло время, когда все мы кланялись одной иконе, когда тюремно-лагерная сеть покрывала просторы огромной стра­ны, и самый большой в мире аппарат исполнителей отстре­ливал население своего государства. Война уже закончилась, но отныне, в воспаленном мозгу "хозяина" неотвязно стуча­ла мысль: с евреями пора кончать!

Сказано - сделано! Еврейская культура была уничтоже­на, начались повальные аресты. Но главное и, как оказа­лось, самое страшное, нас ожидало впереди, да только – не успел родимый! Неудивительно, что на всем этом заре­шеченном пространстве растерзанной страны осталось не­много смельчаков - любителей иврита. А среди них и мы - я, мой давний друг Шмуэль и прилепившийся к нам некий Шрага Вайсфиш, "в миру" Сережа. Так вот, этот самый Сережа совал свой нос везде и всюду, где только пахло еврейским духом. А этим "пахло" сильно, поэтому он бегал к нам и к таким, как мы. И поскольку я был занят своей основной, инженерной работой, то мне было просто некогда копаться в душевных качествах нашего молодого знакомца. Но зная, что Шмуэль был к нему расположен, я не стал противиться завязавшейся с ним дружбе.

Вскоре он попросил меня обучить его ивриту и, таким образом, застрял в моем доме в качестве постоянного гостя и ученика. И пусть его знания были неглубоки, но, каюсь, мне было лестно сознавать, что я его чему-то выучил.

Однажды Сережа взял у меня один из моих рассказов. Он знал, что я давно пишу на иврите, и что в этом я видел смысл моей жизни. Кстати, случилось это как раз в то вре­мя, когда на Израиль напали соседние государства, и было неясно, что об этом думает наш могучий СССР. Хотя, вроде бы Громыко уже произнес свою речь в ООН, где голосовал за Израиль, и наши страны успели обменяться посольства­ми. Однако мы, советские евреи, далеко зашли тогда в на­ших мечтаниях. Поэтому, да и не только поэтому, когда в июне сорок восьмого в большой московской синагоге со­стоялось собрание, сюда набежало столько народу, что ябло­ку негде было упасть, и большая толпа не попавших внутрь осталась стоять на улице. Синагога была украшена зелеными ветками, а вдоль ее фасада тянулся транспарант: "НАРОД ИЗРАИЛЯ ЖИВ!"

Руководители еврейской религиозной общины, воодушев­ленные невиданным зрелищем, решили послать приветствен­ные телеграммы Сталину, Бен-Гуриону* и главному раввину Израиля. Кантор и хор спели подобающие случаю молитвы, а также исполнили "Изкор", поминальную по уничтожен­ным нацистами миллионам.

А когда по субботам и праздникам в синагоге появлялась Голда Меир*, то сейчас трудно даже представить себе, какое возбуждение царило среди евреев, и как они толпами уст­ремлялись туда. Дошло до того, что многие из молодых порывались немедленно, сей же час, отправиться в Израиль, чтобы помочь своему народу выстоять в неравной борьбе... Тут пошли повальные аресты, и я, как и многие другие, попал вначале на Лубянку, а после в другую тюрьму. Так начались "ночные посиделки" с моим майором.

На первом же допросе он меня озадачил:

- За что тебя арестовали?

Я удивился и сказал:

• Вам лучше знать, вы же меня арестовали!
• Ах ты!..  - заорал он, употребив  известные примеры матерного фольклора. И припугнул, что я напрасно пыта­юсь скрыть свои преступления, ибо у них уже имеются все обвинительные материалы. Я растерялся. Мне стало ясно, что отныне мне придется провести в камере долгое время...За дверью по  коридору вышагивал охранник, его  гулкие шаги и монотонный лязг "глазка", казалось, били по моз­гам. Эти звуки кого угодно могли свести с ума. Что, между
  прочим, не так уж редко и случалось...

И снова ночь, и снова допрос. В который раз я сажусь за столик, - его холодная, шершавая поверхность покрыта чер­нильными пятнами. Но я-то знаю, что на самом деле это не пятна, а застывшие крики измученных душ моих предше­ственников...

Когда меня привели в очередной раз на допрос, следо­ватель ударил меня сапогом и деловито перешел к допросу "с пристрастием". В комнату вошел полковник, крепкий сорокалетний мужчина с глазами навыкате.

• Ну, как? - спросил он следователя, ткнув пальцем в мою сторону.
  • Молчит, б..!

Остановив на мне каменный взгляд, полковник усмехнул­ся и сказал, что я, должно быть, не понимаю, где нахожусь. А для того, чтобы у меня не оставалось никаких сомнений на этот счет, он так врезал мне кулаком между глаз, что я отлетел к стене... Я всегда, когда вспоминаю об этом, воздаю ему должное, - удар был мастерский, он отлично знал свое дело! Потом он, как ни в чем не бывало, сказал следователю:

-Пошли обедать!

Голова гудела и раскалывалась от боли, но я, неожиданно для самого себя, глотнув воздуха, громко произнес:

-Разрешите обратиться, гражданин полковник!

Насмешливо посмотрев на меня, он кивнул головой.

-Вчера меня избил гражданин следователь, сегодня вы...но ведь такие методы запрещены в нашей стране! Я требую встречи с прокурором!

Не успел я договорить, как полковник, злобно выругав­шись, ударил меня в ухо. По щеке у меня поползла струйка крови, и я на мгновенье ослеп. Делая усилие, чтобы не упасть, я закричал:

• Вы не разрешаете мне встретиться с прокурором, оск­верняете русский язык, вы применяете недозволенные меры,так знайте, что отныне я буду говорить с вами на моем родном языке, на иврите!
  • В карцер его! - взревел полковник.

Хорошо сказать - "в карцер!" Это был темный шкаф в полуподвале, с цементным полом. В углу торчал треуголь­ный выступ, так называемый стул, сидеть на котором было сущей пыткой. Прежде чем втолкнуть меня в этот стоячий гроб, с меня содрали одежду, оставив только рубашку. Ут­ром и вечером я получал кусок хлеба и кружку воды. В этом полуподвале было много таких душегубок, и до меня доно­сились стоны и крики моих товарищей по несчастью. Дро­жа от боли, холода, бессильного отчаяния, я упрямо прика­зывал себе: "Ты поклялся говорить на иврите, только на иврите!"... Сжавшись в комок, я провел там три дня, твердя как заклинание: "Иврит! Иврит! Только иврит!"

Наконец щелкнул замок, и меня вывели. Резкий переход из темноты в освещенную комнату, из холода в тепло по­действовал на меня одуряюще. Меня била дрожь, и я с трудом смог сесть за арестантский столик.

• Ну? - начал следователь. - Будешь говорить?
• Я уже сказал: говорить буду только на иврите!..
• Ты у меня заговоришь! - заорал он, выплюнув очеред­ной мат. Он нажал на кнопку, и в комнату вошли люди.Это мне сразу же не понравилось. Но я, как это и следовало арестованному, когда кто-то входит, встал. И понял, что дело плохо, очень плохо. Полковник, вращая рачьими глазами, медленно проговорил: 
• Будешь говорить?
  • Иврит! Рак иврит!

Он наотмашь ударил меня в лицо и разбил его в кровь. Вошедшие тесно обступили меня и замкнули круг. Избиение началось. Не знаю, сколько времени это длилось, но одно могу сказать определенно: бить они умели. Я перестал чувствовать боль, и только какая-то безумно-веселая нена­висть душила меня. Вдруг я боковым зрением заметил тень, скользнувшую за дверью, и кто-то тихо произнес:

-Достаточно!

В тот же миг круг разомкнулся, и все вышли. Остался только следователь. Он, как бы желая показать, что - ах, как же трудно ему прийти в себя после такого моего упрямства, картинно откинулся на спинку кресла и знаком велел мне сесть.

Я протянул ему на ладони свой сломанный зуб и громко сказал на иврите:

• Сволочь! Твои бандиты сломали мне челюсть!
• А ты не будь б..., тогда и бить не будут! – неожиданно примирительно ответил он. Зажег спичку и закурил папиро­су. А я вдруг почувствовал свое превосходство  над ним. Ведь я его понимал, а он меня - нисколько, ни полслова! А про зуб он понял, потому что я ему показал!

"Вот тебе, Амалек*! - злорадствовал я. - За моей спиной сотни поколений, и всю свою жизнь им приходилось сра­жаться с подобными тебе тварями! Ты считаешь меня пре­ступником, потому что я еврей, сын еврейского народа! Тебе велели стать моим мучителем и медленно меня убивать! А ты решил, что я сразу же в штаны наложу со страха, сдамся тебе, сволочь? За червя меня держишь? Думаешь, сломали мне челюсть, и я кинусь тебе ноги лизать? Как же, выкуси!.. Плевал я на тебя и на всю вашу свору! Могу тебе сообщить, что уже выросло то дерево, на котором тебя повесят! Тебя, и тебе подобных!.."

Передо мной сидел обычный человек небольшого роста, в форме советского майора и в надраенных до тошноты сапогах. Он молча и тупо смотрел на меня. Потом вызвал солдата и велел отвести меня в камеру. За те три дня, что я просидел в карцере, я основательно запаршивел. Возблагода­рив Бога за несомненное превосходство моего теперешнего положения, я помылся, как смог, и лег спать.

В шесть, как всегда, лязгнуло железо, и дежурный крик­нул в глазок "подъем". Потом железо лязгнуло вновь, и мне выставили утреннее "угощение" - хлеб, кусочек сахара и кипяток. Я с жадностью проглотил все и почувствовал себя настоящим победителем над силами зла.

Прошел день, кончился вечер и в двадцать два тридцать меня снова повели на допрос. Следователь сразу сухо зая­вил, что если я буду по-прежнему упорствовать, то он, не откладывая, арестует мою жену и двенадцатилетнюю дочь. "Потому что, - сказал он мне, - все в твоей семье предатели и националисты!.."

Что я помню о тех ночах? Нестерпимую боль от побоев, когда я, с трудом ворочая языком, в беспамятстве упрямо повторял: "Иврит! Иврит! Только Иврит!"

И вдруг наступило затишье. Какое-то время про меня словно позабыли. Потому что прошла ночь, одна, другая, и следующая, а меня все не зовут! Но зато я получил возможность отоспаться. Через несколько дней, однако, меня снова увели. Готовый ко всему, я сел на свое обыч­ное место. Дверь отворилась, и в комнату вошел... Вайс-фиш! Сережа, мой бывший ученик и гость! Но, похоже, он не был заключенным. Он вошел в комнату как свобод­ный человек, как входил в нее сам следователь! И я дол­жен был немедленно подняться, что и сделал. Он же, бро­сив на меня быстрый взгляд, спокойно сел рядом со сле­дователем.

• Ты знаешь его? - спросил меня следователь. Напрягшись внутренне, я что-то промямлил, - мне надо было по­нять роль Вайсфиша.
• Он будет твоим переводчиком! - сказал следователь. Я удивился: подумать только, на всем пространстве могучей организации не нашлось никого, кроме этого подонка, ко­торого я, зря не послушавшись своего внутреннего голоса, в свое время не прогнал взашей.
• Очень, очень приятно, - произнес я на иврите, - прият­но поговорить с человеком на языке, которому я же его и научил!  Впрочем, - добавил я едко,  -  не уверен, что ты справишься со своими обязанностями, ты не был успеваю­щим учеником!.. 
• Вайсфишу пришлось проглотить эту пилюлю и в точно­сти перевести следователю мои слова. Допрос начался.

• Сколько у тебя было учеников?
• Сергей Владимирович хорошо знает, что он был моим единственным учеником.

Потом следователь спросил, слушал ли я "голоса", какие, с кем и когда...

-Да,  -  отвечал я, -  слушал часто  по  просьбе Сергея Владимировича и в его присутствии.

Вайсфиш при переводе последние слова опустил.

• Переведите полностью, Сережа! - потребовал я. Отведя глаза, он быстро проговорил:
  • Последняя фраза непонятна...
• Тогда не играйте в переводчика! Мне кажется, я ясно выразился: вы сами хотели слушать "голоса"!

Вайсфиш перевел мои слова следователю, но добавил:

• Врет он все!
• Видишь, друга оговаривает! - укоряюще заметил следо­ватель. "Друга", - это уже было чересчур! Это уже было похуже мата! Оно меня сильно обожгло, это слово, но я был вынужден сдержаться. И вдруг подумал: а что, если они потешаются надо мной, вот, мол, дурак, выучил нашего че­ловека ивриту!..

Между тем следователь не сходил с этих "голосов". Янастаивал на том, что только слушал, а Вайсфиш обстоятель­но комментировал их. Следователь сатанел, и допрос кон­чался побоями. Мой переводчик сидел, закинув ногу на ногу, и равнодушно глядел на происходящее.

Ай-я-яй! Надо ж было такому случиться! Человек целых два года два раза в неделю аккуратно являлся ко мне в дом, и, оказывается, после каждого своего посещения пе­редавал в органы очередное донесение. Вот она, разбух­шая папка его доносов, на столе!.. Да, пожалуй, допрос с этим "другом" сделался для меня горше всех карцеров и побоев!..

В тот день, когда меня уже перед самым рассветом верну­ли в камеру, я долго обдумывал свое положение. Со времени своего ареста я успел перевидать сотни заключенных, многие из которых, не выдержав, согнулись под тяжелой рукой своих следователей. А их семьи, раздавленные и оплеванные, с за­стывшим в глазах страхом!.. А крики из карцера!.. И еще этот негодяй - вон он! - сидит себе рядом со следователем, как ни в чем не бывало, и спокойно курит!.. И ведь я сам вырастил им помощничка! Выходит, что он, "работая" теперь со мной, еще и упражняется в языке! Потому что там, на свободе, я занимался с ним два раза в неделю, теперь же я еженощно работаю на них, улучшая его язык!.. Ярость душила меня, и тогда я твердо решил отомстить этому слизняку.

Но как? Запустить в него стулом? Смешно и наивно... Оружие? Где ж его возьмешь? Каждая мелочь, все что режет и колет, было у меня отобрано, даже пуговицы, и те, были срезаны. Нет, так не годится! Нужно немного поостыть и взять себя в руки. Да и вообще надо быть с ними начеку, как бы чего не заподозрили!.. И я долго и мучительно пытался вспомнить, где же это я читал, что какая-то женщина ногтя­ми вырвала глаз у своего обидчика! А, Гамсун! Ну, конечно, он! Нет, не годится этот пример из литературы!.. И вдруг мне в голову пришла простая мысль: а что, если мне удастся уда­рить его ногой в пах и сделать навсегда инвалидом!

Итак, у меня родилась идея, и отныне я начал жить ею. На дворе все еще стояли холода - Вайсфиш приходил в теплом пальто, и оно, это пальто, мешало мне. "А вот в мае... - мечтательно думал я, - когда он снимет это толстое пальто... Ну, а пока, брат, тренируй ногу!" 

И я, с отвращением смотревший на тюремное пойло, отныне решил не брезговать, есть все подряд, набираться сил, укреплять мускулы. И повнимательнее присмотреться к переводчику, чтобы правильно рассчитать удар. Словом, пер­спектива покалечить его подняла мое настроение, смягчив отчаяние, в котором я пребывал... А пока что "контора" наша работала, следователь спрашивал, я отвечал на иврите, а Вайсфиш переводил.

Однажды следователь спросил меня:

• Почему ты не печатал свои рассказы здесь?
• В нашей стране иврит запрещен!
• Ты на вопрос отвечай!
• Чего он хочет, этот гой? - сказал я Вайсфишу, намерен­но решив внести нотку близости в наши с ним отношения. Но мой бывший ученик на это не купился. Более того, он в точности перевел мои слова следователю, подчеркнув, что я ухожу от ответа.
• Вы неверно поняли меня, - попытался я спасти положе­ние. - Я не печатался здесь, потому что не знал адреса изда­тельства..

-        Ах, адреса не знал! - процедил следователь.
  Наступило время, когда они обычно уходили на обед, что и сделали, оставив со мной солдата. Мы с ним посидели молча с полчаса, но молчание это не было мне в тягость. Солдаты нас не били - это было привилегией начальства. Вскоре они вернулись с полными желудками и выражением удовлетворения на лице. Движения их сделались замедлен­ными. Я не спускал глаз с Вайсфиша, и когда он на миг задержался у дверей, чтобы закурить, еле сдержал себя, что­бы не броситься на него. Я еще не был к этому готов, а он, как назло, словно подначивая меня, стоял так, что мне труд­но было удержаться от искушения, тем более, что руки его были заняты...

-Сядь! - бросил мне следователь, когда я поднялся. Сле­дователь ковырял в зубах спичкой, Вайсфиш докуривал свой "Казбек". Внутри у меня все клокотало, но внешне я оставался спокоен. В ту и в последующие ночи следователь инте­ресовался только моими рассказами. Но это была наша, так
называемая ночная жизнь. В дневное же время я упражнял ногу, ухитряясь делать это так, чтобы не заметил надзира­тель. Благо, мне теперь было чем заполнить тянувшееся, как резина, тюремное время. Предо мной стояла определенная задача, теперь все мои помыслы занимал Вайсфиш да моя
правая нога. Вот поднялся "глазок" - это надзиратель инте­ресуется, не заснул ли я, чего доброго! Но я тут как тут, мои глаза послушно устремлены в его сторону. "Глазок" упал, тюремщик ушел, а я продолжил упражнения. Так, день за днем, неделя за неделей, я тренировал ногу и наконец при­шел день, когда я решил, что можно действовать. Нога, подчинившись моей воле, научилась проделывать самое не­вероятное. Я смог зарядить ее своей яростью, и она мгно­венно, по первому же моему знаку, выбрасывалась вперед... Той ночью все произошло быстрее, чем я мог предста­вить. Когда этот подонок вошел, я встал. Я понял, что вся моя жизнь сконцентрировалась в моей правой ноге.

-Здравствуй, Сережа! - и в тот же миг я молниеносно ударил его в пах. Он тотчас же согнулся, и я успел заметить, как он неестественно побледнел, открыв рот. Следователь, опешив, вскочил с места. Вбежал солдат и поволок меня в карцер. И только по тому, как долго болели после пальцы у меня на ногах, я понял, с какой силой ударил его!

Через пять дней меня выволокли из карцера и повели на допрос. Следователь, как всегда, сидел, погрузившись с голо­вой в кипу бумаг.

• Ну? Будешь говорить по-русски или снова позвать тво­его Вайсфиша?
  • Вайсфиша!

       - Сволочь! Ты за это поплатишься! Вайсфиш в больнице!
       Меня удивило, что следователь произнес это без особой злобы, не меняясь в лице и не брызгая слюной. И даже не делая страшных глаз.

-А! - обрадовался я. - В больнице? Давайте протокол! Теперь можно и по-русски поговорить!..

Прошли годы, с тех пор утекло много воды, пришли новые люди, исчезли старые, и у каждого оказался свой соб­ственный путь, уготованный ему одному.

Ушли в прошлое долгие годы лагерей, где въюжные ночи сменялись яркими сполохами на северном небе. Многое было в моей жизни - набитые людьми бараки, каторжная работа, отчаяние и надежды, но в то же время было и много душевного тепла от друзей по несчастью... Слава Богу, мы дождались своего часа, настали новые времена...Однажды, прогуливаясь как-то вечерком по улице, я уви­дел его. Но нет, не тот уже гусь был Сергей Владимирович, изменили переводчика новые времена! Я даже с трудом уз­нал его! Согбенный и потухший, он шел не спеша, опираясь на палку.

- Шалом, Сергей! – крикнул я. Его мышиные глаза на миг остановились на мне, и вдруг он резво повернулся и побежал, припадая на ногу и стуча палкой по асфальту. На меня напал приступ смеха, я прямо-таки зашелся, а он все бежал... Мимо проходила старушка, она остановилась, по­глядела на меня и, перекрестившись, поспешила прочь.                                                                           1960

Перевод с иврита Лили Баазовой

  Иосиф Керлер в период заключения в Воркуте

ОБ ИОСИФЕ КЕРЛЕРЕ

Из книги Цви Прейгерзон «Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949-1955)», Москва «Возвращение», Иерусалим «Филобиблон», 2005.

   Что было моей утренней молитвой? Я пел еврейские песни, пел их на иврите или напевал мотивы без слов. Все годы в лагере я собирал и запоминал песни на иврите. Многие я знал еще с детства, но здесь я не пропускал ничего. Большое количество новых песен я узнал от Йехезкэля Пуляревича, Израиля Ребровича, Шмуэля Галкина, Моше Вайсмана, Мордехая Грубияна, Иосифа Керлера и особенно от Лени Кантаржи – моего молодого друга, которого я очень любил (стр. 64).

   Перехожу к Иосифу Борисовичу Керлеру, умному славному человеку, живущему теперь в Москве.

   На прошлой неделе он был у меня с женой, мы вместе провели вечер. Керлер пока еще не устроен в жизни.

(«Дневник…» написан Ц. Прейгерзоном в 1957-1958 годах).

   Керлер родился в Гайсине – еврейском местечке на Украине. Колорит этого городка сохранился в сердце Иосифа по сей день. Отец Керлера (он еще жив) был мелким торговцем. В начале тридцатых годов, после НЭПа, когда проблема существования и пропитания встала перед семьей очень остро, они переехали на постоянное жительство на юг страны, в одну из еврейских «колоний».

   Жизнь еврейских поселений на юге страны в тридцатых годах била ключом, и песни носились в воздухе. Этой жизнью и этими песнями жил Гайсинский молодой человек Иосиф Керлер. Затем пришел день, когда этот парень запел собственные песни. Он переехал в Москву и поступил учиться в театральную студию ГОСЭТа, став учеником Михоэлса. Иосиф писал стихи на идиш, изливал в них душу. Он был сильным и красивым парнем.

   В начале войны его мобилизовали в армию. На фронте он был тяжело ранен в лицо. Зубы были выбиты и заменены вставными. В 44-м году его демобилизовали, и он уехал в Ташкент, где находился в это время Московский еврейский театр. Он туда прибыл, как говорится, гол как сокол. Коллектив театра встретил Иосифа очень сердечно. Он продолжал писать стихи на идиш, видя в этом свое призвание, печатался в газете «Эйникайт». После возвращения театра и редакции газеты в Москву туда переехал и Керлер. В Еврейском антифашистском комитете он был своим человеком, сотрудничал и с Советским информбюро, во главе которого стоял Лозовский. Как и другие писатели и поэты, Иосиф передавал свои стихи для публикации за рубеж ( Еврейский антифашистский комитет имел широкие связи с еврейской печатью за границей). Вскоре Керлер женился. Жена у него была русская, кажется, врач. Она болела туберкулезом и много месяцев проводила на юге страны, в Крыму.( В годы его заключения она также жила в Крыму, где и скончалась.)

   Керлер был тесно связан с еврейской культурой в Советском союзе, хорошо знал ее творцов – артистов, певцов, поэтов, писателей и общественных деятелей. И вот этот мир рухнул – погиб Михоэлс, арестованы Зускин, Бергельсон, Фефер, Добрушин, Квитко, Галкин, Маркиш, Гофштейн и еще десятки людей, известных и малоизвестных. Были арестованы члены Еврейского антифашистского комитета, ликвидированы еврейское издательство «Дер Эмес», газета «Эйникайт», ежемесячник «Геймланд», были закрыты еврейские театры, арестованы певцы народных песен Эпельбаум, Шульман, Любимов и другие. Взорвался мир, в котором жил Иосиф Керлер, и сам он тоже стал жертвой репрессий: его арестовали вместе с Моше Бройдерзоном.

   И вот Иосиф Керлер в 9-м ОЛПе Воркуты, облаченный телогрейку, ватные брюки и лагерную матерчатую ушанку. Он – один из зэков с номерами на одежде, надрывающийся на общих тяжелых работах… Его жизнь в лагере была совсем не сладкой. Он не имел никакой подходящей для лагеря специальности. До ареста он был членом Союза писателей СССР. Керлера направили работать в шахту, но вскоре вывели на поверхность и поставили работать кочегаром на  паровозе. Для него и это был тяжелый труд, но все же не всегда приходилось работать на морозе – иногда удавалось побыть и в тепле. Когда началось сокращение, его сняли первым. Его направили на работу в свинарник. В нашем лагере выращивали свиней. Их кормили остатками пищи из столовой. Это было в 53-м – 54-м годах, когда заключенные стали получать наличные деньги. Недостатка в питании не ощущалось. Из пайков зэков оставалось много супа, каши, объедков хлеба, трески. Свиньи кормились, жирели и размножались. Им отвели половину старого барака, и они жили там в райских условиях. Среди заключенных шли разговоры о том, что среди лагерного стада немало свиней принадлежит начальству ( их частная собственность).

   Несколько раз я заходил в свинарник вместе с Лейбушем Кантаржи, близким другом Керлера. Последний устроился там неплохо. Если не принимать во внимание запах в свинарнике, можно сказать, что все довольно сносно. Топились печи, при необходимости Иосиф варил картошку. И вот мы трое сидим у стола, за сковородкой с жаренной картошкой и обсуждаем мировые проблемы. Мощная электролампа освещает свинарник. В середине проход, а в отгороженных клетях, справа и слева, вовсю хрюкают свиньи…

   Однако для Иосифа этот «рай» длился недолго – с этой работы его сняли. Причину я не помню – то ли начальство начало сомневаться в его свиноводческом таланте, то ли нашелся настоящий знаток в этой области. После ухода из свинарника он опять был на общих работах, а затем устроился ассенизатором. К этому времени уже начали делать «зачеты», и ассенизаторам засчитывали три дня за день. В общем, для Иосифа это была прекрасная работа, и он – член Союза советских писателей – говорил, что Маяковский был ассенизатором революции (в поэме «Во весь голос»), а он, Керлер, - ассенизатор контрреволюции.

   Но не везло хорошему еврею. Вскоре его сняли с этой «приятной» работы, дававшей ему, кроме зачетов,

Свободное время для писания стихов. Тем не менее Керлер не прекращал свою творческую деятельность и сумел в лагере написать немало прекрасных стихов. Всех я не помню, но на одно из них – «Вэн их нэм а биселэ яш» («Когда я выпиваю рюмку водки») – я написал музыку…

   Но главное в Керлере было не пение, а его стихи и его рассказы, проникнутые иронией. Несмотря на тяжелую работу, он не опускался и, как правило, бывал в приподнятом настроении. Иосиф многое подмечал, давая меткие характеристики людям своего окружения, высмеивая их поведение… Приятно было слышать его низкий, степенный голос, несколько простуженный, который расправлялся с теми, кто этого заслужил.

   Через какое-то время Керлер устроился на работу у Динабурга, ответственного за лагерных лошадей, быков и за перевозки. Он жил в бараке с работниками конюшни и извозчиками. Там он изучал иврит, вернее, начал учиться языку у Лени Кантаржи. Они даже достали какой-то учебник для начинающих. Это было уже в 55-м году. Их барак был маленький, тесный, полный дыма и разговоров извозчиков. Представьте себе: у замызганного стола сидят Керлер и Леня и изучают иврит, читают и пишут. Что-то святое было в этой картине. Был бы я художником – непременно постарался изобразить это (стр. 192-195).

   В одном бараке с Фердманом долго жил зэк Михаил Исаакович Мительман, уроженец Белоруссии – «Золотая борода» или просто «Рыжий», как его прозвал Иосиф Керлер, любивший давать людям меткие клички. И в самом деле, Мительман был рыжим, действительно у него была длинная вьющаяся борода, за которой он тщательно ухаживал. В лагере это тоже немаловажная работа – холить бороду…(стр.211).

   Цитленку было не менее пятидесяти лет. У него было широкое и круглое лицо. Он хорошо говорил на идиш, с приятным литовским акцентом. Не помню, какое прозвище придумал для него Керлер, но в этом не было надобности, так как все его называли «Цыпленок» (стр.214).

   Менахем Вольфович Леви был толстяком (Керлер шутил, что из-за живота он лет двадцать не может увидеть свои мужские достоинства). У него была красивая голова, лицо широкое с крупным широким носом. Внешне он не походил на еврея.

   Об этом человеке можно говорить что угодно, но его никак не назовешь легкомысленным и пустомелей, Керлер иногда изображал, как тот ходит: медленная походка, живот выставлен вперед, руки заложены за спину.

   Уж таков был Керлер – даже Менахема Вольфовича разыгрывал и подшучивал над ним. Но Леви был не из тех, кто вызывает смех: мы его все уважали (стр. 216).

   С этим Айзнером был настоящий театр. Во-первых, он почти не слышал – беседуя с ним, надорвешь глотку. Во- вторых, он был немного тронут или симулировал психическое расстройство. Ему было 57 лет, он был ниже среднего роста, грузный, с красным лицом, совершенно седой. Он был инвалид и имел много свободного времени. Над ним часто подшучивали, особенно Керлер, который умело, артистично ему подражал. Айзнер интересовался политикой, и его разыгрывали, рассказывали всякие небылицы, сочиняя то, чего не было и в помине (стр. 223-224).

   Саша (Александр Израйлевич) Айсерович работал техником по рентгену ( в нашей санчасти был рентгеновский аппарат для сердца, легких и других органов)…

   …Саша не получил еврейского воспитания, даже почти не знал идиш, был воспитан на русской культуре. Его отец был старым большевиком ( кажется, и он прошел ГУЛАГ).

   Однако в лагере Саша столкнулся с новыми, неизвестными доселе явлениями и начал интересоваться своим народом и его культурой. Он научился читать на идиш и, хотя дружил с Колей Старцевым, главным «культоргом» КВЧ, близко сошелся и с некоторыми евреями – с Кантаржи, Керлером, Гельфондом (тоже работником санчасти) и Жоржем Грином (последний был хорошим инженером – электриком) (стр.237).

   …В конце 53-го года к нам в лагерь был привезен Володя Спектор – молодой еврейский парень лет двадцати шести, брюнет с приятным лицом и красивой улыбкой. Он любил смеяться, открывая при этом два ряда белых зубов, на один из которых была надета металлическая коронка.

   …У меня было с ним несколько бесед. Он рассказал, что был арестован в Германии за участие в переправке за границу евреев, желавших уехать в Израиль. Тогда он был советским офицером. Я питал к нему доверие и однажды привел его в барак со свиньями, где работал Керлер. Леня Кантаржи тоже был там. Мы ели жаренный картофель, приготовленный Иосифом Керлером. Тогда же мы были свидетелями остроумной перепалки Иосифа со Спектором. Последний был остроумным, приятным человеком, быстро устанавливал отношения с людьми. Он много видел, много пережил в лагере – его лагерный стаж был больше нашего (стр.243).

      В феврале 55-го года в наш лагерь привели первый этап уголовников…

      …Вначале меня перевели из 17-го в 43-й барак, но так как и туда поселили уголовников, то мне надо было устроится в другое место. Я попросил поселить меня к Динабургу. В его бараке, пристроенном к конюшне, жили конюхи, возчики и уборщики конюшен. Я знал там Динабурга, но главным образом Керлера. Барак был куда грязнее, чем тот в котором я жил раньше. Он всегда был наполнен дымом от махорки, водились и клопы. Но люди были хорошие, сердечные. К Керлеру и ко мне приходил Кантаржи. Они оба изучали иврит по учебнику для начинающих с картинками. Я любил этих молодых людей, особенно Кантаржи, моего душевного друга (стр. 251-252).

    В Воркутинском поселке Рудник жила семья Сольц – Хаим Рувимович, его жена Нехама и их дочь Сара…

    …В доме Сольцев царил дух иврита. Это был по-настоящему еврейский дом на Севере. Хаим и Нехама принимали зэков с радостью. Когда мы получили пропуска, каждый из нас нашел дорожку к этому приветливому дому, к светлому очагу. Там я встречался с Иосифом Керлером, Леней Кантаржи и Давидом Коганом (стр.254-255).

    Иногда у Хаима мы устраивали небольшие пирушки – это всегда было приятным событием. На такие встречи приходили Лейбуш, Давид, Керлер, Шенкар и другие. Все мы, кроме Хаима и Шенкара, хорошо выпивали. После этого мы пели от всего сердца. Кантаржи пел приятным и душевным голосом, я его поддерживал. Керлер, Бандес, Урман и другие тоже включались в общее пение (стр. 267).

    В 1955 г. у нашего друга Сольца родился сын, и нарекли его Рувимом. В праздник Симхат-Тора  мы устроили очередную встречу у Хаима и Нехамы. На вечере были наши друзья и знакомые – Керлер, Давид Коган, Шенкар, Урман с женой, Мошкович с женой и другие. Мы выпили по поводу праздника и рождения ребенка. Я посвятил этому несколько рифмованных строк на идиш. Мы пели, шутили, было хорошо и радостно (стр. 272).

    В Воркуте я пробыл до 20 марта1956 г. Руководство ВУГИ уговаривало меня остаться работать в Воркуте еще на один год. Заработок был высокий, но я не гнался за «длинным рублем». В Москве мой профессор заверил меня, что я буду восстановлен в должности доцента в Горном институте – там, где я учился и работал до ареста в течение 30-ти лет.

    Итак, я попрощался с Воркутой, с дорогими моими товарищами – Шенкарем, Хаимом и Нехамой Сольцами, Давидом Коганом, Керлером, Сашей Айсеровичем, Елиным, Пружанским и Виттенбергом, Яшей Мошковичем с женой, Луизой с мужем. Попрощался с работниками лаборатории. Присадский, Меленевская, Безсилко и Синюшин проводили меня до станции. Поездка до станции была радостной: я оставил позади себя лагеря – они еще стояли, окруженные колючей проволокой и сторожевыми вышками…

    Я попрощался с заключенными – они остались по ту сторону колючей проволоки… (стр.279).

Из предисловия «ОТ ПЕРЕВОДЧИКА» «Дневника…» Цви Прейгерзона - Исраэля Минца.

   Цви скончался 15 марта 1969 года, не приходя в сознание. Прощание с покойным происходило 18 марта в прозектории клиники1 Мединститута в Москве, и в тот же день состоялась кремация, согласно завещанию покойного.

   Мне было известно, что Цви был против кремации, он хотел быть похороненным согласно еврейской традиции, но так как ему было отказано в выезде в Израиль (в1967 году, до Шестидневной войны), он просил своих близких, чтобы после его смерти его тело кремировали и перевезли прах в Израиль для захоронения.

   В тридцатый день траура, в соответствии с еврейской традицией, в доме покойного собрались его родные, друзья и товарищи для поминовения. Слова воспоминаний были произнесены его близкими товарищами по лагерю, его друзьями: Меиром Базовым, Иосифом Керлером, Меиром Гельфондом и мною (стр. 9).   

 Из «ПОСЛЕСЛОВИЯ» к «Дневнику…»Цви Прейгерзона, написанного его сыном Веньямином (Бени).

    Упомяну некоторых замечательных людей, которые вместе с отцом были для меня источником неудержимого стремления жить в своей стране. Это Цви Плоткин и Меир Баазов (скончались в Москве), а так же Меир Гельфонд, Ицхак Каганов, Иосиф Керлер, Иехезкель Пуляревич, реб Мордехай Шенкар

(умерли в Израиле). Да будет благословенна память всех друзей – солагерников Цви Прейгерзона, ушедших из жизни! (стр. 282).

ПОЭТ ИОСИФ КЕРЛЕР 

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Керлер Иосиф (1918, Гайсин, Винницкая обл. - 2000, Иерусалим), еврейский поэт. В 1930-34 гг. жил с родителями в еврейском колхозе в Крыму. В 1934-37 гг. учился в Одесском еврейском машиностроительном техникуме. С 1935 г. публиковал стихи в газете "Одэсэр арбэтэр" ("Одесский рабочий").
В 1937-41 гг. Керлер учился в еврейской театральной студии при ГОСЕТе, по окончании которой ушел добровольцем на фронт. В 1944-м, после третьего тяжелого ранения, был демобилизован. В том же году увидела свет первая книга Керлера "Фар майн эрд" ("За родную землю"), куда вошли в основном фронтовые стихи.
Поэт сотрудничал в газете Еврейского антифашистского комитета "Эйникайт" ("Единство") и альманахе "hэймланд" ("Родина"), учился на филологическом факультете МГУ. В 1947 году переехал в Биробиджан. Сданная в печать вторая книга стихотворений Керлера так и не увидела свет: в апреле 1950 года он был арестован, приговорен к 10 годам лагерей строгого режима "за буржуазно-националистическую деятельность" и сослан в Воркуту.
В 1955 г. Керлер был реабилитирован и вернулся в Москву, где в 1957-м вышел в переводе на рус.яз. сборник его стихотворений "Виноградник моего отца", а в 1965-м - "Хочу быть добрым". В "Виноградник" поэт включил под рубрикой "Из песен гетто" цикл стихотворений о жизни в лагере.
Отсутствие периодической печати на идише (журнал "Советиш геймланд" появился лишь в 1961 г.) вынуждало Керлера писать для эстрады скетчи, миниатюры, тексты песен для композиторов З.Компанейца, М.Табачникова, В.Шаинского и других. Их исполнение Нехамой Лифшиц, Анной Гузик, М.Александровичем, М.Эпельбаумом, З.Шульманом распространялось в грамзаписях.
В 60-х гг. поэт начал борьбу за выезд в Израиль, публиковал за своей подписью стихи в американской газете "Форвертс", израильском журнале "Ди голдэнэ кейт" ("Золотая цепь"), в еврейском самиздате. Его стихотворение о начале Шестидневной войны на следующий день после написания появилось в израильской прессе. В 1970 г. Керлер зачитал группе иностранных журналистов свое открытое письмо советскому правительству с требованием предоставить евреям СССР свободу репатриации.
В марте 1971 г. И.Керлер с семьей приехал в Израиль, где вскоре вышла пересланная им из СССР книга стихов "Гезанг цвишн цейн" ("Песнь сквозь зубы", предисловие Д.Садана; удостоена премии имени И.Мангера).
Затем увидели свет сборники "Зэт ир дох..." ("Вы же видите...", 1972), "Цвэлфтэр ойгуст 1952" ("12 августа 1952" - о гибели виднейших еврейских деятелей культуры, 1978), "Ди эрштэ зибм йор" ("Первые семь лет", 1979), "hимлшафт" ("Небосвод", 1986) и другие.
Творчество И.Керлера отличают близкая к народной песне яркая искренность чувства, ясность поэтического образа и эмоциональная насыщенность. Его стихи переведены на иврит, русский, немецкий, английский, испанский, украинский, нидерландский, польский и другие языки.
С 1973 г. Керлер редактировал ежегодный "Йерушолаимэр алманах" ("Иерусалимский альманах"), в последние годы жизни - вместе с сыном Дов-Бером. Керлер-младший тоже стал идишским поэтом, его литературный псевдоним - Борис Карлов.

                                                 ИОСИФ  КЕРЛЕР

                                                 12 АВГУСТА 1952

Сжимается сердце при мысли о том,
Как ночью на казнь повели их тайком,
И единственным светом, блеснувшим во мгле,
Был залп, разметавший их тела по земле...
Ни могил, ни надгробий. Лишь список имен:
Маркиш. Гофштейн. Квитко. Бергельсон.
 

Перевод Р. Торпусман

Из статьи Марк Каганцов «КАК Я ОТКРЫЛ ДЛЯ СЕБЯ ИОСИФА КЕРЛЕРА»

«Корни» № 32.

      Начать мне бы хотелось с любимого стихотворения Цви Прейгерзона, написанного Иосифом Керлером в тяжелое время его пребывания в воркутинском Речлаге, на которое Прейгерзон сочинил музыку. Интересно, что позднее на эти же стихи написал музыку и Владимир Шаинский. Ни той, ни другой музыки я, к сожалению, пока не слышал, хотя не теряю надежды услышать  в будущем, но сами стихи звучат, как песня, созданная в лучших традициях клейзмерской и хасидской музыки, полной смеха сквозь слезы. Итак:

                                                                            ФРЕЙЛЕХС

Стоит мне винца отведать,
А винцо не квас, —
Я пустой стакан бросаю
И пускаюсь в пляс.

        Ой, горит душа, но в праздник

        Выпить не порок.

        За руки меня держите:

        Я без задних ног.
Что мне жинка? Что мне теща?
Ну их к сатане!
После первого стакана
Все они — на дне.

        Ой, горит душа, но в праздник

        И бедняк — богач.

        Знайте наших! С пляской-фрейлехс

        Я пускаюсь вскачь!
Что мне муки? Что напасти?
Все мне нипочем!
Боже! Дай хоть на копейку
Радости взаем!

        Ой, горит душа, но в праздник

        Веселится мир..

        Ах, кому продать несчастья?
        Славен этот пир!
Если я хоть каплю выпью,
Я совсем другой:
То я в пляске выше крыши,
То я гнусь дугой.

        Ой, горит душа, но в праздник

        Выпить бог велит:

        У меня болело сердце,

        Выпил — не болит!

       Перевод Г. Абрамова

Из книги Михаил Спивак «ЧЕРЕЗ ГЕТТО, ГУЛАГ, ГАЛУТ…»,

Москва – Иерусалим, 2002 г.

Кажется, в мае 1951 г. (за точность даты сейчас не ручаюсь) я познакомился в лагере с одним из немолодых евреев, который сыграл в моей жизни значительную роль. Его звали Григорий Израйлевич Прейгерзон. Это был человек среднего роста, не очень крепкого сложения, с умным, проницательным, все понимающим взглядом. Уже с первых минут разговора я понял, что передо мной человек большой эрудиции и большой нравственной силы, и в то же время очень скромный и добрый.  Когда мы познакомились, и я кое-что успел рассказать о себе, он мне сказал, что уже встречался с моим однодельцем Шикой Сухером, и тот ему очень понравился. Кроме того, он, оказывается, хорошо знал Меира Гельфонда. И от них слышал обо мне, о нашей семье.

   Меня он называл земляком, так как он сам был родом из Шепетовки, а это недалеко от Жмеринки – все это была знаменитая черта оседлости в прошлом, и именно здесь было большое количество еврейских местечек. Прейгерзон хорошо знал быт и нравы евреев, населявших эти края, относился к ним с большой симпатией, я бы сказал, любовью. И хотя по профессии он был горным инженером, крупным специалистом в области обогащения угля, он, оказывается, был в то же время писателем, писал на иврите, который выучил в детстве, так как родился и вырос в религиозной семье. Писал он на иврите стихи и рассказы, писал больше для души, так как любил этот язык, но читателей у него почти не было, ведь в советское время иврит мало кто знал, изучение его властями не одобрялось.

   Известен же Григорий Израйлевич был, как автор трудов по обогащению угля. По его учебникам тысячи будущих горных инженеров сдавали экзамены во время учебы в вузах. Я знал и то, что ему в лагере, можно сказать, повезло: его профессия  понадобилась в Печорском угольном бассейне, (воркутинские шахты относились к этому бассейну) и его, как крупного инженера-обогатителя пригласили на работу в коксохимическую лабораторию по обогащению угля. Эта «солженицынская шарашка» находилась в нашей зоне, Но была отгорожена от нас колючей проволокой, то есть, была по существу, зоной в зоне. Мы знали, что там, в этой внутренней зоне, работал целый коллектив вольнонаемных специалистов. И там же, среди них, работал зек Прейгерзон. Похоже на то, что не только руководил там работами, но и помогал многим в подготовке их диссертаций. Я говорю об этом потому, что часто, когда мы виделись с ним  (это было по выходным), он передавал мне то пайку хлеба, то грамм 200 сахара, и когда я не хотел брать, он говорил: «Это мне приносят за дополнительную работу. Так что берите, вам это необходимо». Он знал, что я не получаю посылок из дома.

   Я уже рассказывал, как я прочитал объявление и подал заявление, что хочу поступить на курсы газомеров. Потом попал на курсы, и дальше моя судьба на шахте пошла по другому. Тогда я считал, что это произошло само собой, просто так посчастливилось. И лишь позже я узнал, что произошло это во многом благодаря Григорию Израйлевичу. Во время одной из наших встреч с ним я сказал, что видел такое объявление, и хочу пойти на курсы. И он, оказывается, связался с начальником шахты, который его знал по книгам и очень уважал, связался то ли по телефону, то ли через начальника лаборатории, и просил помочь мне в этом. Так все и произошло. А если бы я остался навалоотбойщиком, то еще не известно, вернулся бы живым или нет.

   И еще об одном случае, связанном с этим человеком, мне хотелось бы рассказать. Как-то в разговоре с ним, я сказал о евреях, которые устроились в лагере на теплых местах – в администрации, в столовых, нарядчиками, в больницах, что все они, наверняка, платят за это стукачеством, и не случайно называют их «лагерными придурками». И еще добавил, что рано или поздно им придется за это расплачиваться. Я был под впечатлением случая, который произошел незадолго до этого: один 25-летник из украинцев-националистов зарубил топором стукача, затем принес топор на вахту и признался в том, что совершил. Это был не единственный такой случай – стукачей убивали иногда вот так, открыто, иногда тайком, но всегда все считали, что так им и надо.

   Григорий Израйлевич внимательно на меня посмотрел, помолчал, а потом спросил:

- Меня вы тоже считаете стукачом?

   Я рассмеялся  и сказал, что, конечно, нет. Он назвал меня болтуном и ушел. Недели две я его не видел. За это время я многое передумал. Потом я разыскал его, сказал, что понял легкомысленность своих суждений, и попросил извинить меня. Он, кажется, поверил мне. Больше мы на эту тему не говорили, и он продолжал относиться ко мне так же хорошо.

   И не только ко мне. Он вообще очень по-доброму относился к нам, молодым, старался помочь, чем только мог, старался поддерживать нас не только деловым участием (с устройством на более легкую работу, с питанием), но и морально, внушая нам, что мы обязательно выйдем из лагеря, будем жить совеем другой жизнью, и должны быть к ней готовы. Мы часто говорили с ним о молодом государстве Израиль, и он не впрямую, не в лоб, давал понять, что уверен, придет день, и мы будем жить там, на Земле Обетованной, в своем собственном государстве. Вообще об Израиле мы, евреи, говорили часто между собой, но старались говорить иносказательно, не произнося слово «Израиль», заменяя его другими словами, - говорили «там», «в том краю», «на юге» и т.п., опасаясь, что за эти разговоры можно получить новый срок. Но, разумеется, если бы нашелся провокатор, никакие иносказания не помогли бы. Как показала жизнь, не нашлось среди нас ни одного предателя.

   И еще об одном человеке, с которым свела меня судьба в лагере, хочу сказать несколько слов. Это был Моисей Соломонович Тейф, замечательный еврейский поэт, который перевел на идиш «Гренаду» М. Светлова, «Вильгельма Теля» Ф. Шиллера, а так же несколько знаменитых прозаических книг – «Тиля Уленшпигеля» Ш. Де Костера, «Айвенго» В. Скотта. Работал он в каптерке при лагерной бане, был чем-то вроде портного (их там было три человека, он и еще два украинца из Западной Украины). Задача у них была одна – ремонт лагерной одежды. Как только я с ним познакомился, он первым делом дал мне поношенную, но чистую телогрейку, которую я тут же одел под свою, и был ему очень благодарен, морозы на Воркуте достигали 40 градусов.

   Работа у этих троих человек была нелегкая. Старые вещи надо было выветривать, выбивать, чистить, зашивать. Я спросил его, почему их нельзя стирать, в ответ он засмеялся и сказал, что все они настолько старые, что если их замочить, они разлетятся в клочья. Я узнал, что он поэт, жил в Минске, потом переехал в Москву. Сидит уже вторично. В первый раз его посадили в 1937 году, но тогда каким-то чудом он остался жить, его выпустили.

   В начале войны он ушел на фронт, прошел всю войну, и опять чудом остался жив. А сейчас осужден по обвинению в национализме.

   С тех пор я часто заходил к нему, иногда мы встречались после работы, иногда по выходным. Он читал мне «Гренаду» в своем переводе, читал другие стихи, и я помню, с каким вдохновением звучал его голос, до сих пор этот голос стоит у меня в ушах. Стихи он писал постоянно. Записывал их на клочках бумаги карандашом и рассовывал по карманам. И еще я помню, как он рассказывал мне про Палестину, про историю еврейского народа.

   Он говорил: «Теперь у нас есть свое государство, своя Родина! Я счастлив! Может, я и не попаду туда, но ты, возможно, попадешь. И ты еще увидишь мои стихи в израильских журналах».

   В 1966году моя мать приезжала в Москву к брату, заходила к Тейфу, и рассказывала, как он расспрашивал обо мне, просил, чтобы я обязательно зашел к нему, если буду в Москве. Я собирался это сделать при первой возможности, но опоздал. В том же 1966 году он скоропостижно умер.

                                                      МИХАИЛ СПИВАК

 Михаил Григорьевич Спивак родился в 1929 году в г.Жмеринка Винницкой области. Поступил на юридический факультет Львовского университета. На втором курсе 18 февраля 1949 года арестован за участие в еврейской молодежной организации «Эйникайт» («Единение»). Приговорен к 25 годам лагерей. В Воркуту доставлен этапом в январе 1950 года. Работал на шахте №8 (Речлаг). Освобожден в 1955 году, оставлен на вечное поселение в Воркуте. В 1956 году реабилитирован. Эмигрировал в Израиль, где и живет в настоящее время.

Из книги

«ОТ ВОРКУТЫ ДО СЫКТЫВКАРА. СУДЬБЫ ЕВРЕЕВ В РЕСПУБЛИКЕ КОМИ»

Сыктывкар, 2004 г.

Вениамин Полещиков

МОИСЕЙ ТЕЙФ

   Впервые о нем, известном еврейском поэте, я услышал от Александра Клейна во время одной из бесед с ним. Оказывается, оба они отбывали срок заключения в Воркуте. Тейф Михаил Соломонович в то время – заключенный библиотекарь. Библиотека, которой ведал Тейф, поражала своим богатством. В ней имелись редкостные книги с автографами Горького, Бунина, Брюсова. Нет сомнения, что они раньше принадлежали «врагам народа». Одну из таких книг в Речлаге Моисей Тейф предлагал Александру Клейну.

   Примерно через год мне в руки попал очерк  Якова Этингера, помещенный в журнале «Карта» № 32-33 за 2002 г. В нем имеется упоминание о М.С. Тейфе: « В одной из пересыльных тюрем я познакомился с известным еврейским поэтом Моисеем Соломоновичем Тейфом, уроженцем Минска. Его родные и близкие погибли в минском гетто. Просидев в 30-е годы несколько лет в сталинских лагерях по вымышленному обвинению, он с первых дней войны ушел на фронт, прошел рядовым от Москвы до Берлина. Это был глубоко лирический поэт. В каждом его стихотворении, почти во всех поэмах и балладах присутствовал он сам, его судьба, судьба его поколения.

К сожалению, мы недолго пробыли вместе. В 1955г., когда я уже возвратился в Москву, в квартиру, которую мы тогда временно занимали, кто-то постучал. На пороге стоял измученный небритый человек, одетый в потрепанную лагерную одежду. Это был М.С. Тейф, только что вернувшийся из заключения, и прямо с вокзала, узнав через адресный стол мой адрес, явился к нам. Мы привели его в порядок, накормили, дали одежду, помогли деньгами… Я потом с ним часто виделся. Со временем он пришел в себя. Вновь зазвучал его поэтический голос, были изданы его книги «Рукопожатие» и «Избранное». М. С. скоропостижно скончался в 1966 году».

   АЛЕКСАНДР КЛЕЙН    

 Александр Клейн (Клейн Рафаил Соломонович) родился в 1921 году в Киеве. После смерти родителей воспитывался дядей, Б.И. Клейном, учёным-микробиологом, доктором медицины, профессором АН УССР. После ареста дяди в 1938 г. жил в Самаре у родных покойной матери. После окончания школы поступил на актёрский факультет Ленинградского театрального института. С  3-го курса ушёл добровольцем на фронт. Участвовал в боях на Лужском рубеже. При выходе из окружения попал в плен. После удавшегося пятого побега был приговорён советским трибуналом к смертной казни, заменённой затем 20 годами каторги. Пять из них провёл в Воркуте. В 1955 г. был освобождён, ещё через десять лет реабилитирован. Остался в Воркуте. С 1955 г. начал печататься в  городской газете «Заполярье», руководил секцией поэзии, затем возглавил литобъединение. Тогда же стал артистом и одним из основателей Воркутинского театра кукол. Писал для него с 1957 г. пьесы-сказки.   В 1958 г. редактировал и составлял первый сборник воркутинских поэтов «Под полярной звездой». В 1964 г. переехал в Сыктывкар. В 1969 г. закончил театральный факультет Ленинградского госинститута театра, музыки и кинематографии.  Работал в Коми Республиканской филармонии артистом и режиссёром. С 1974 по 1999 преподавал в Республиканском культурно-просветительском училище. Автор четырёх сборников стихов, а также книг «Дитя смерти», «Клеймёные», «Улыбки неволи». Член Союза писателей и театральных деятелей СССР и России, кандидат искусствоведения, заслуженный работник культуры Республики Коми. Умер в 2007году в Сыктывкаре.

            ИРОНИЯ СУДЬБЫ

Стало явью, не кошмаром:

Голод, холод испытал,

Ждал награды – и задаром –

В Александровский централ.

Был крещён жестоким боем,

Жил в окопах, знал суму…

От врагов из-под конвоя

Убежал к своим…в тюрьму.

Угодил от смерти к смерти,

Из-под петли – на расстрел.

Чудом в этой круговерти

До сих пор почти что цел;

Не пойму, где черпал силы,

Проходя дорогой той,

Что когда-то завершилась

Заполярной Воркутой?

Не устану удивляться,

Но не смею унывать:

Мне уже три раза двадцать,

Плюс «довесок» - двадцать пять.

Без Вергилия поэта

(Ни к чему загробный гид)

В пекле жизни несусветной

Я изведал все круги.

В мир иной открыты двери,

Там не жду ни бед, ни зол:

Ад – не Данте Алигьери –

Я в «земном раю» прошёл.

Из книги Цви Прейгерзон « Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 – 1955)», стр. 161, Москва «Возвращение»,Иерусалим «Филобиблон», 2005. Перевод с иврита И.Б. Минца.

   25.9.57 –Сегодня канун еврейского Нового года, и в этот день я пишу о том, что было 31 декабря 1951 года.

     Группа заключенных – Володя, я и еще несколько человек – решила отметить Новый год хорошим ужином. В столовой достали миску винегрета. Кто-то раздобыл колбасу, у меня были рыбные консервы, добыли хлеб, достали, кажется и бутылку водки.

     Однако за два-три часа до встречи Нового года меня вызвали на этап: «Собирайся со вшами!»

     Я попрощался со знакомыми, собрал свои вещи (кстати, тут у меня украли книгу, которую я взял в библиотеке). Сказать по правде, несмотря на то, что была расстроена наша новогодняя встреча, я был чрезвычайно рад тому, что наконец-то оставляю этот ужасный лагерь.

     Я взял свои вещи из камеры хранения, и вот мы стоим, несколько заключенных, вблизи выходных ворот лагеря. Было темно и холодно, шел снег. Невозможно было стоять тут долго. Наконец-то пришли конвоиры, вооруженные автоматами. Мы вышли, пошли вверх, затем был спуск, потом опять подъем. Тишина, холод, темень. Наконец нас привели к закрытым воротам большого лагеря, и мы по команде остановились. Это был 1-й лагпункт Речлага, шахта «Капитальная». После шмона нас поместили в карантинный барак.

Из книги

ИЛЬЯ ГОЛЬЦ

«ПО ДОРОГАМ И УХАБАМ ЖИЗНИ»

Иерусалим, 2003г.

   В одном из этапов в карантинный барак прибыл известный еврейский поэт и писатель на идише Моисей Тейф. Об этом я тотчас сообщил Иосифу Меллеру. Тот его хорошо знал по идишистской литературе и просил меня тут же выяснить, чем можно помочь Тейфу. Я пошел в барак и коротко рассказал Тейфу о нашей группе, помогающей евреям – этапникам. Это явно обрадовало его. В ответ услышал: «Курева! Курева!» Вернувшись в зону, купил три пачки махорки. Вечером опять пошел к Тейфу и отдал ему. Он схватил пачки, как величайшую драгоценность. Оказывается, на всем пути от Москвы до Воркуты он почти не курил. Обращаться к блатным за куревом не хотел и только перебивался окурками, которые те бросали с верхних полок. В лагере я помог Тейфу устроится устроиться в качестве заведующего библиотекой в КВЧ, которой, кстати говоря, пользовались главным образом «краснопогонники», надзиратели, их чада и домочадцы.

   Большая часть евреев, прибывавших в лагерь, с радостью воспринимали известие о существовании в нем еврейской общины. Но мне пришлось встречать в карантинном бараке и других. Как только я начинал разговор о возможной помощи им с нашей стороны, тотчас следовала резкая реплика: «Оставьте меня в покое. Я не хочу иметь ничего общего с еврейской общиной в лагере». На этом, естественно, наша беседа обрывалась.

   Моисей Тейф. В бытность его в лагере, ему было 45 лет. Родился он и вырос в «черте еврейской оседлости» и был, как говорится, настоящим евреем, не то, что я, внук николаевского солдата, родившийся и воспитывавшийся в России. К тому времени, когда Тейф был арестован, он был известным еврейским поэтом на языке идиш. Как он мне рассказывал, после окончания Второй мировой войны еврейские лидеры Бруклина предлагали ему переселиться в Соединенные Штаты, суля всяческие материальные блага. Но Тейф отказался от всего этого в уверенности на либерализацию сталинского режима после войны и на расцвет еврейской культуры в СССР. Теперь же, после его ареста, Разгона Еврейского антифашистского комитета, убийства Михоэлса, ареста еврейских писателей и общего гонения на еврейскую культуру на языке идиш, Тейф впал просто в паническое состояние. Он говорил: «Когда я через десять лет освобожусь из лагеря, то на пушечный выстрел не подойду к идишской поэзии». Но, несмотря на такое настроение, в нем говорила душа поэта. Пользуясь благоприятной обстановкой в библиотеке, которой он заведовал, продолжал писать стихи на идише. Одним из великолепных по моему непросвещенному в поэзии мнению, было замечательное стихотворение « Генуг танцен а фремде хасене» («Довольно танцевать на чужой свадьбе»), которое он с большим вдохновением прочел мне однажды. В этом символическом стихотворении Тейф изливал свои чувства к Израилю и призывал Советских евреев к переселению на свою родину.

   Но чувства чувствами, а Тейф настолько твердо решил уйти из идишской поэзии, что выбрал для будущего профессию часового мастера. Тейф договорился с Давидом Финкельштейном, чтобы он взял его к себе в ученики в мастерскую, за что Тейф обязался «подбрасывать» ему что-либо из еды. Тейфу это сделать было не трудно, так как он был в хороших отношениях с заключенными, работавшими на кухне, которых он вне очереди снабжал чтивом. И вот Тейф, бывало, часами сидел, согнувшись над верстачком, упорно

постигая профессию часового мастера.

   Вспоминается, как наша еврейская компания решила встретить 1953 год, пятилетие нашей отсидки в лагере. Местом вечеринки была выбрана вещевая каптерка, которой заведовал в то время Тейф. Это было одно из безопасных мест, куда редко заглядывали надзиратели. В течение последней недели декабря мы начали доставлять в каптерку все, что можно было приобрести из продуктов в лагерном ларьке или достать «по блату» на кухне, на картофельной и овощной базах.

   31 декабря после вечерней проверки мы начали поодиночке пробираться к Тейфу в каптерку. Как и полагается в таких случаях, прологом праздника был вечер поэзии. Михаил Байтальский – по-русски, а Моисей Тейф на идише читали свои стихи, специально написанные к этому вечеру. После этого пошли антисоветские анекдоты и воспоминания о различных идиотских типажах из лагерного начальства. Для нас это были постоянные темы мрачного лагерного юмора. С приближением полуночи начались традиционные тосты и пожелания.  А когда наступил 1953 год, мы подняли «бокалы с шаманским» - жестяные кружки с хлебным квасом, который изготовил колхозник Рабкин из сухарей, предназначавшихся на свиноферму.

   Хотя прошло уже больше 30 лет, в памяти сохранилось, как Байтальский читал стихотворение Лермонтова

«Скажи мне, ветка Палестины, где ты росла, где ты цвела…» Это было очень символично! Оно задело наши души и всколыхнуло волну надежд увидеть когда-нибудь ландшафты далекого Израиля. Когда мы выходили из барака, на небе в эту новогоднюю ночь полыхало такое мощное феерическое, неописуемой красоты полярное сияние, которого мы не наблюдали за многие годы пребывания в Воркуте.