Модернизация и либерализация: с христианской точки зрения

Нам всем грозит свобода,
Свобода без конца,
Без выхода, без входа,
Без матери-отца,
Посередине Руси
За весь прошедший век.
И я ее страшуся,
Как честный человек.
Д. Пригов

    Приведенные строки известного поэта-концептуалиста засвидетельствовали тот иррациональный ужас, с которым в 90-е годы встретил либерализацию «честный человек». Уже тогда стало понятно, сколь хрупка и неосновательна конструкция молодой российской демократии. Поэтому не приходится удивляться тому, что категория свободы сегодня оказалась за скобками провозглашенного модернизационного проекта. Трудно не увидеть, что это не просто упущение, это упущение фатальное, т.к. сознание, индифферентное к категории свободы (не скажу «рабское») абсолютно не восприимчиво к инновациям (речь здесь идет, разумеется, не о шарашке сталинского типа, а о диалогической, транспарентной архитектонике современного мироустройства). Очень хорошо, на мой взгляд, эту мысль выразил М.Б. Ходорковский в своем анализе предложенного модернизационного проекта:    «Построить современную самовоспроизводящуюся систему отбора, выращивания, мотивации, международной интеграции и эффективного использования кадров, творческой энергии миллионов специалистов, а не систему эксплуатации нескольких тысяч интеллектуальных рабов имени Л.П. Берии, без демократизации страны невозможно. Сталинский опыт это показал, а китайский — подтвердил. Копировать — можно, согнать сотни тысяч чертежников, расчетчиков и мобилизовать их в счетный конвейер — можно, даже можно обеспечить творческую псевдосвободу нескольким десяткам избранных.
    
Но обеспечить инновационный конвейер, не впасть в интеллектуальный застой, достичь экономически эффективного производственного тиражирования в крайне сжатые сроки, ограничиваемые международной конкуренцией, — не получится».
    
Об этом же говорится в нашумевшем докладе Института современного развития (попечительский совет которого, напомню, возглавляет Д.А. Медведев) – документе, фактически ставшем антропологической концепцией новой перестройки, провозгласившей,  что «полноценные модернизации постиндустриальной эпохи в условиях несвободы в принципе не реализуются».
    
Но оставим в стороне технический и политический аспекты модернизации – нас интересует совсем не это. Вполне допускаю мысль, что в умах элиты отсутствует жесткая корреляция между наличием политических свобод и «индексом модернизируемости» государства. Много важнее для нас здесь иное, а именно то, что вместе со свободой  в стране, где православная церковь становится ведущей идеологической силой, за бортом «корабля современности» оказываются … Просвещение и Евангелие. Мне неудобно формулировать очевидное: христианство (не как идеологическая твердыня государства, а как метафизическое откровение о свободе) подразумевает как минимум эти две взаимосвязанные друг с другом ценности. Сегодня всевозрастающей правотой наполняются слова Мераба Мамардашвили, с печеринской болью констатировавшего, что Просвещение и Евангелие в России потерпели провиденциальное поражение: «Любой жест, любое человеческое действие в русском культурном космосе несут на себе печать этого крушения Просвещения и Евангелия в России".
    
Здесь нужно остановиться и сказать несколько слов о роли либерализма в российском модернизационном проекте применительно к его гуманитарно-антропологической составляющей, поскольку сам образ либерализма за последнее десятилетие был до предела искажен и очернен. Нам необходимо ответить на главный вопрос – о  виновности  либерализма в приписываемом ему превращении ценностей в некие элементарные релятивные конвенции. Поскольку в сегодняшнем мире либерализм ни в коей мере не дифференцируется от релятивизма, и даже объявляется братом-близнецом последнего, уточним, что современная цивилизация развивается по двум стратегически противолежащим «фронтам» релятивизации: с одной стороны, это фундаментальная релятивизация ценностей, удушающая и нравственно обезличивающая человеческое сообщество. И, думается, вовсе не случайно Понтифик  Бенедикт XVI, призывая бороться с этой тенденцией, в качестве образца гражданского мужества и внутренней свободы назвал Андрея  Дмитриевича Сахарова. Но аксиологический релятивизм не является либерализмом в буквальном значении слова, как, например, не может являться либерализмом анархистская вольница.
    
С другой стороны, неуклонно приближается время «релятивизации готовых методологий», по точному определению В.В. Бибихина. Еврейская Голгофа 20 века показала, к чему ведут «готовые истины» и «твердые принципы» (уровень бытовой нравственности в нацистских государствах был на порядок выше, нежели государствах демократических, и сегодня, когда очередной трепач с ораторской аффектацией призывает к директивному «укреплению армии, семьи и веры» как к панацее против «бездуховности современной жизни» мне вслед за Ольгой Седаковой кажется, что мир или кончился, или вообще никогда не начинался). Подобная релятивизация и является, на мой взгляд, истинным либерализмом, который как многомерная инстанция духа и полифоническая, диалогическая компетенция личности неотъемлем от гуманизма, христианской этики и совести. Скажу более определенно – такой либерализм наряду с гуманизмом суть одно из имен христианства. Заранее предвидя возможные возражения, считаю необходимым пояснить свою мысль.
    
Либерализм христианства с точки зрения многих уязвим именно тем, что он не дает положительной программы. Но стоит вспомнить, что сама христианская теология традиционно подразделяется на положительную и отрицательную, апофатическую и катафатическую. Положительная говорит о Боге, что он есть то-то и то-то, путь, истина, дух, жизнь. Отрицательное богословие говорит о том, что Бог не есть этот идеал, Бог не есть материя, Бог не есть энергия и так далее, и тому подобное. И либерализм в этом смысле не противоположен христианству и церкви или, точнее, он их дополняет, как отрицательное богословие дополняет богословие положительное. Еще Николай Бердяев в своей книге "Философия неравенства" (1918) упрекал либерализм за то, что тот слаб, потому что не может прямо сказать о своих христианских основах. По сути об этом же писал историк Ларри Зидентоп, отмечая, что одним из главных источников либерализма является учение Господа Иисуса Христа.
     
Здесь уместен вопрос: почему же тогда в реальной жизни христиане вновь и вновь выступали и выступают против либерализма, предпочитая ему часто даже нацизм и фашизм? Почему в современной России в своем противостоянии либерализму многие христиане предпочитают смыкаться даже с исламом? И так ли неизбежно противостояние христианства и либерализма?
    
Для ответа на эти вопросы перейдем от рассуждений о сакральном субстрате либерализма к его общественно-политической и идеологической эманациям. Сформулируем вопрос так: что отличает общество либеральное от общества тотального? В первую очередь как раз то, что в нем последний интерес вызывает индивидуальный, атомизированный мир личности. В обществе же тотальном вместо этого в повседневное сознание людей транспонируются под разными предлогами некие виртуальные, фантомальные модели - с философско-антропологической точки зрения совершенно фиктивные, вроде модели страны, нации, народа, класса, общества, государства с его  интересами, величием, которое перед лицом Бога не существует вовсе. Разница между либерализмом и фундаментализмом, либерализмом и консерватизмом – это разница между либерализмом и антилиберализмом. Это не вопрос о том, существует ли истина, это вопрос о том, кто имеет право глашатайствовать от имени истины, кто имеет право транслировать и инспирировать людям истину, если кто-либо имеет это право вообще. Джеймс Бернем писал о либерализме: «Он не предлагает людям убедительных причин для личных страданий, личных жертв, личной гибели... Он выводит на сцену группу бескровных абстракций - не имеющих ни малейшей связи, ни единого корня в прошлом, в чувствах людей и в их страданиях"
    
По существу либеральная идея отличается от идеи тоталитарной только тем, что не уничтожает своих противников. Она предоставляет это Богу, времени, ходу вещей. А потому свободное и открытое общество всегда отдаст предпочтение тысячекратно скомпрометированному либерализму перед «величием замысла» безвкусной в своей монотонной пошлости тоталитарности, несущей ему такую красивую, такую безупречную гибель.
     
В «лихие» 90-е годы наш народ как из Египта вышел к обретению автономного мировоззрения. Сегодня существует реальный риск того, что мировоззрение, какое б оно ни было, заменят упрощенные концепции жизни. Сегодня снова всплывает соблазн прыжка в утопию, сколоченную жесткой регламентацией. Соблазн окончательного решения, единой истинной идеи, оправдывающей любые средства. На Западе это можно не заметить. Запад успешно борется с симптомами кризиса и врачует их методом проб и ошибок. Над нами же дамоклов меч «готовой истины» висит постоянно, и нужно непрестанное духовное усилие, чтобы не дать одной идее овладеть обществом и стать национальным безумием. Демократическая перекодировка, вопреки экзальтированным упованиям А.Н. Яковлева, никак не затронула сами парадигматические основания русского сознания. Оно остается, как и прежде, по-манихейски дуалистичным: и в плане противостояния власти и подвластного, и в плане оппозиции «богоизбранной» империи и ее «вражеского» окружения.    
    
Поэтому от того, изберет ли наш народ продолжение свободы, даже такой неприглядной, какой  она получилась у нас, новому упорядочиванию «по вертикали», будет зависеть его будущее. Предпочтет ли население России строить христианскую, действительно новую страну, где безусловным приоритетом будет презумпция уважения человеческого достоинства, попиравшегося все предыдущие века? Пойдет ли сама страна вперед, подобно Лоту, не оглядываясь назад на всю предшествующую Гоморру российской истории с ее прялками и очагами или предпочтет участь соляного столба, окаменевшего имперского дерьма, пользуясь образом Мераба Мамардашвили, – вот магистральные вопросы нашей современности.
    
Минувший век, по глубокому наблюдению Григория Тульчинского, поставил в центр не борьбу за свободу и даже не достижение свободы, а переживание свободы, способность ее вынести. Россия начала XXI века продемонстрировала, как это переживание может обернуться бегством от свободы, уходом в невменяемость, свободой воли как волей к неволе, а то и прямым произволом, насилием над природой, обществом, другим человеком.
     
Эта удивительно точная мысль философа позволяет поставить последний, но отнюдь не по значимости, вопрос: что стало причиной трагического краха российского либерализма в конце 90-х?  Размышляя над этим, С.С. Аверинцев обронил как-то, что «наш либерализм был слишком мало либерален, слишком нечуток ко всему, что не укладывается в медиально сообщимые лозунги». Едва ли сегодня я могу солидаризоваться с уважаемым ученым в этом мнении. Напротив – российский либерализм, на мой взгляд, был либерализмом в полноте и с избытком. «Письмо 42-х» - единственный прецедент, когда калиброванная либеральная интеллигенция проявила решимость (да и того ей по сей день «честный человек» не может простить).  Вспомнить хотя бы, сколько демократов повторяли как заклинание слова Вольтера: «Я не разделяю ваши убеждения, но готов отдать жизнь, чтобы вы имели возможность их высказать». В результате сегодня, по меткому замечанию Мариэтты Чудаковой, имеют возможность высказаться лишь те и наследники тех, кто семьдесят с лишним лет высказывался, заткнув рот всем остальным.
     
Мне думается, что внутренняя трагедия российского либерализма в том, что он апеллировал и продолжает апеллировать к ценностям (таким, например, как свобода и ответственность), никогда не являвшимся предикатами русского национального самосознания. По крайней мере, в устоявшейся московско-ордынско-византийской транскрипции (я не говорю здесь о традициях новгородской вечевой демократии, от которой до наших дней едва ли дошло что-либо). Свобода выбора модели ярма или сорта колбасы органично укладывается в ментальные установки среднего человека (как сказал Евгений Евтушенко, «ему бы – корма образцовые, ему бы – почище хлева...»). В 1991 году русские сделали героический шаг в  сторону такой свободы (и тут же, почесав загривок, прокляли Гайдара при виде изобилия – мол, экося, товар-то, оказывается, стоит денег, а хорошо бы бесплатно).
    
А вот свобода как метафизическая данность, воспетая Гете, свобода, за которую ежеминутно нужно идти на бой, боюсь, на теле нашего народа еще и не почивала. Нам никогда не приходилось, в отличие от тех же польских соседей, бороться за свою свободу. Выход из тоталитарного варварства XX века стал освобождением, полученным даром, сверху. Никак нельзя сказать, чтобы это была отвоеванная, заработанная, выстраданная нашим обществом свобода. И сегодня, когда власть актуализирует идею строительства «гражданского общества» вне правовой парадигмы Монтескье, обосновавшего саму идею такого общества (и больше того, обосновывая для себя глобальный императив в виде историко-диалектического оппонирования Западу), это практически никого не удивляет и не смущает.
   
Печально то, что в России XXI века приходится кому-то объяснять, что Запад – это отнюдь не политико-географическая реальность, но, прежде всего совокупность определенных духовных ценностей – в первую очередь, христианско-евангельских ценностей, материализующихся в Декларации прав человека и Пакте гражданских и политических прав. Христианства, при всех своих минусах, в потенциале демократия содержит много более, нежели все консервативные идеологии вместе взятые. Потому хотя бы, что не постулирует ценности высшей, нежели свобода личности. Ведь Сын Человеческий пришел на землю, чтобы поставить человека и его свободу выше любых идеологий и государственных интересов, за что и был распят современными Ему консерваторами и патриотами. Христианство заканчивается там, где начинается отказ человека от богодарованной свободы. Вспоминать об этом не очень приятно, зато полезно. А о том, насколько миру полезнее развиваться, нежели консервироваться, свидетельствуют безмолвные руины византийской, российской и советской империй.
    
Значит ли все это, что нам нужна «ориентация на Запад»? Несомненно. Но еще больше нам необходима опора на собственную глубину. Именно так: на глубину – а не на «корни», «традиции», «веру отцов», «почву», мифический «собственный путь», который «умом не понять». Мне кажется, что почвенничество, диалектически перетекающее у нас в религиозное западничество (иного в России не сформировалось), нужно было нам лишь для того, чтобы оттолкнуться от почвы и оказаться в некой «духовной диаспоре», пользуясь образом Г.Померанца («Человек ниоткуда»), в ситуации бахтинского «не-алиби в бытии». Этот путь невероятно труден. Жить на поверхности куда проще. Опираться на готовые идеи, изобретенные кем-то другим и не прошедшие через собственный внутренний опыт, - куда легче, чем быть самим собой, найти внутреннюю опору. Но истинно свободным может быть только тот, кто эту опору обрел.
   
Опора же на «почву», которую предлагают России «патриоты» всех мастей, сегодня малосостоятельна, ибо почва за минувший век слишком безнадежно сползла в бездну, и корни, пущенные в нее, с неизбежностью рано или поздно окажутся в пустоте, множа до дурной бесконечности новых варваров и «грядущих гуннов».  
 
Сегодня страна, как витязь на распутье, выбирает между двумя  диаметрально противоположными философскими модели преодоления кризисных состояний.  Одна неразрывно связана с либеральным отношением к личности, и именно в этом ее всемирно-историческая перспективность. «Иного не дано», как говорили идеологи великой исторической метаморфозы, во время оно сразившей наповал коммунистического идола.    
    
Другой путь можно определить как модернизацию вне экзистенциальных потребностей, вне гуманитарности, вне свободы как метафизической данности. Наконец, если угодно, вне либерализма как персонологического измерения личности и христианства как подлинно диалогического «модуса бытия» человека. Эта модель рискует прижиться в «православной России», но ее торжество станет лебединой песнью российской цивилизации, едва ли способной осознать, что модернизация – это в первую очередь религиозная эмансипация граждан от Левиафана, превращение "подданных" государственного истукана в автономно действующих в общественном, экономическом и духовном поле субъектов.
     
Я против того, чтобы находить и формулировать какие-либо «готовые» рецепты государственной кухни – слишком несоразмерен потенциальным успехам риск очередного духовного провала. Это единственное, что можно констатировать твердо и отчетливо. Духовный провал неминуемо приведет к политическому краху российской – пусть и весьма специфической – демократии. Так пала Римская империя, так пала империя советская. Боюсь, что нового политического краха наша страна, израненная коммунизмом и уродливыми реформами последних лет, выдержать уже не сможет. Можно сказать и иначе -  крах демократии в России станет одновременно и политическим, и духовным крахом и приведет к воскресению  отнюдь не исторической России, вопреки чаянию бесчисленных ура-патриотов, а многовековой «реторты рабства», тысячелетней парадигмы несвободы, удобренной непременной интенцией поиска вредителя в Другом, в неком инородческом, иноверческом микробе – всем тем, с чего начинается авторитарное мышление, черная сотня, фашизм. Единственная альтернатива свободе – азиатская деспотия и новый царь-модернизатор, поднимающий всю страну на дыбы, а всех сомневающихся – на дыбу. «Модернизация хомута», которая ни на миллиметр не приблизит нас к сокровенной тайне  Запада, ускользающей от нас которое столетие, - о том, что позволяет ему снова и снова оставлять нас позади с нашим «эффективным менеджментом», горами чугуна, стали, гниющих ракет и грезами о Третьем Риме.