Российские власти не решают психологические проблемы военных, вернувшихся из Украины. Глава центра «Насилию.нет» Анна Ривина — о том, как в этих условиях НКО помогает женщинам

Отложенный эффект войны

— У меня три важные темы для разговора, и каждую я буду начинать с блиц-вопросов. Сначала поговорим про уровень домашнего насилия. Я правильно понимаю, что во время военных конфликтов всегда происходит всплеск домашнего насилия?

— Да.

— Боевые действия в Украине идут уже шесть месяцев, но в России всплеск домашнего насилия еще не начался, потому что многие военные или еще не вернулись, или не отрефлексировали то, что делали и видели?

— Потому что он будет больше, когда все вернутся. В России нет статистики, и нам не с чем сравнивать.

— Российское государство плохо работает с ПТСР — посттравматическим стрессовым расстройством, или, можно сказать, совсем не работает.

— Мне неизвестны удачные примеры системной работы государства с этой темой.

— Теперь поговорим подробнее. Сразу после начала вооруженного конфликта в Украине очень многие социологи, активисты, работники НКО говорили, что уровень насилия в России увеличится. Но, как мне кажется, сама эта фраза превратилась в фигуру речи, обыватели, которые не сталкивались с домашним насилием, воспринимают ее как пугалку.

— Я бы сказала, что тут есть два момента, и на каждый можно посмотреть и с плохой, и с хорошей точки зрения. Хороший момент — раньше тема домашнего насилия вообще не фигурировала в повестке дня. Прогрессивная часть российского общества долгие годы исторически игнорировала насилие в семье. Поэтому то, что эта оговорка появляется, означает, что тема становится видимой.

Но проблема заключается в том, что когда мы о чем-то говорим много раз, аудитория перестает воспринимать это чувствительно. Объясню на примере ВИЧ-инфекции: проблема с ВИЧ в России по-прежнему существует, но на нее уже не реагируют так, как когда она была новой темой. Сейчас это воспринимается так: шел дождь и шел ВИЧ. С домашним насилием мы получаем ту же историю.

Хорошо, что сейчас об этом говорят. Плохо, что нет дальнейших шагов по решению проблемы, потому что общество, конечно же, должно ее идентифицировать и признавать, без этого не получится системного решения, и государство должно реагировать. Но государство не хочет делать ничего.

— Некоторые российские правозащитники предполагают, что в ситуации военных конфликтов солдаты могут насиловать женщин — жен, сестер, дочерей своих врагов. И возможно, что жены этих солдат знают, что совершают их близкие, но не придают этому должное значение. Они не понимают проблему в деталях или пытаются уйти от нее?

— Одно не отменяет другого. В нашем видео о последствиях войны мы говорим, как это происходило на протяжении XX века, когда право солдата на так называемый секс считалось абсолютно легализованным. И руководство той или иной силы пыталось создать условия, когда солдат мог пойти и спокойно получить секс с кем угодно. Изнасилование не воспринималось изнасилованием.

Большое количество женщин, которые не имеют феминистской оптики, не прошли путь понимания женских прав, могут рассуждать так: «А как же мужик-то без секса?». Они укладывают это в очень патриархальное восприятие.

И если мы говорим про врага, то начиная с тюремной риторики и заканчивая гендерным насилием, конечно же, взять человека силой — это его опустить, унизить, проявить свою власть над ним. На что тоже дается добро тем, кто якобы наказывает плохих.

— Я недавно перечитал «День опричника» Владимир Сорокина. В начале книги опричники приходят в дом бывшего чиновника, который оказался в опале. Они убивают его, а жену по очереди насилуют. Главный герой говорит, что ему нравится «воспитывать» врагов народа таким образом. Сорокин так часто делает — абсолютизирует зло.

— В России дело обстоит печально. Никогда не забуду свой шок, когда жена одного из известных оппозиционеров написала в соцсети, что бывшая помощница главного редактора радио «Эхо Москвы» Леся Рябцева такая отвратительная, что ее хорошо бы пустить по кругу. И это было написано буквами. О чем мы говорим? Не сильно-то и отличается [от произведения Сорокина].

— Мы мало понимаем про ПТСР, которое может проявиться у военных дома. Если говорить коротко, как ПТСР чаще всего проявляется?

— Я кандидат юридических наук, не буду строить из себя психолога. У меня на этот счет примитивные познания. Но могу сказать, что ПТСР и его последствия в виде домашнего насилия зафиксированы даже в тех странах, где есть комплексная система помощи людям, вернувшимся с поля боя, и женщинам, столкнувшимся с насилием.

Недавно мне удалось пообщаться с девушкой, которая была в отношениях с американцем, прошедшим Ирак. Она рассказывала, как он собирал ребят, которые с ним служили, и это показывало поразительный уровень ПТСРа. В его компании двое бывших военных совершили суицид. И это в стране, где проблема зафиксирована, женщинам помогают, солдат не оставляют, как у нас.

У нас, как я помню из своего детства, кинематографа и своего жизненного опыта, воевавших в Афгане и в Чечне не воспринимали как людей, которым надо всячески помогать, государство бросало их в одиночку разбираться с последствиями. Они возвращались домой, люди смотрели на них и говорили: «Ну да, они прошли такой ад, чего от них еще можно ожидать». Им и многое поэтому прощалось, их не воспринимали как людей, полностью осознающих свои действия.

Я разговаривала с полицейскими, которые были вынуждены убивать людей во время своей работы. Один парень рассказал, как ему было плохо, как его тошнило, когда он в первый раз убил человека. Конечно, психика это все не выдерживает. У нас же в государстве любят проблему не замечать, не признавать.

— Сделало ли государство какие-то шаги в этом вопросе за последние 20 с лишним лет после второй чеченской кампании?

— Если бы эта система была рабочей и доступной, то люди бы про нее знали, про нее писали бы журналисты, ее изучали бы ученые. Ничего этого нет.

Мы говорим про десятки тысяч человек, которые возвращаются с войны. Такая информация не может потеряться в стоге сена, как иголка. Если бы государство занималось реабилитацией солдат, то оно пиарило бы свою заботу о людях.

А про какие истории говорят сейчас? Что государство обещает солдатам и их родственникам деньги и, возможно, не всегда выполняет эти обещания.

— Какие еще факторы влияют на уровень домашнего насилия сейчас в России?

— В России нет статистики по домашнему насилию. Я готова эту фразу написать у себя на лбу. Что еще говорить?

Страны по всему миру фиксировали рост насилия во время пандемии. Россия не представила никаких цифр. Наоборот, у нас говорили, что полиция отметила спад обращений.

Сейчас наши прекрасные коллеги из Консорциума женских неправительственных объединений провели исследование уголовных дел в России, которое показало, что с 2011 по 2019 годы 65% из всех убитых женщин умирали в результате домашнего насилия, а сейчас эта цифра перевалила за 71%. И это только убийства женщин увеличились на 6%. Мы не знаем об изменениях в сфере причинения тяжкого и другого вреда здоровью.

Если говорить про насилие именно во время войн, начнем с того, что на протяжении существования человечества люди не обращали внимания на рост не только домашнего насилия, но и гендерного.

Международная организация женщин судей (IAWJ) с 2009 стала активно говорить про «сексторшн» — это когда женщины вынуждены давать взятки сексом, потому что это единственное, что они могут предоставить взамен чему-то. Такое происходило с беженками из Сирии, когда им, например, надо было уехать из страны, пройти через КПП. Кто фиксирует такие случаи? Никто. Что я хочу сказать: если мы видим такое в других странах, то почему этого в России не может происходить?

Я каждый раз привожу пример, который мне кажется поразительно показательным. После военных действий на юго-востоке Украины в 2014 году украинские военные вернулись домой, и местные правозащитные организации зафиксировали рост домашнего насилия. В обществе началась дискуссия об этом: можем ли мы про этих героев говорить, что они бьют? Или какими бы они героями ни были, они не должны бить домашних? В итоге правозащитницы, журналистки, фем-активистки настояли, и этот разговор состоялся. Украинцы согласились, что сколько угодно можно страдать своим ПТСР, но это не оправдание для распускания рук дома. Это была колоссальная общественная реакция, которой мы в России можем только завидовать.

— В американской армии, которая воевала в последние годы на Ближнем Востоке, служат контрактники. У них зачастую другой уровень образования, другой социальный статус. Если мы возьмем российскую армию, мы увидим большое количество людей из регионов, где уровень жизни низкий, а армия для многих — единственный социальный лифт. Как коррелирует уровень насилия с социальными факторами?

— Давайте возьмем любую проблему, которая так или иначе не очевидна. Вот человек не пристегивается ремнем безопасности в машине — я помню детство: никаких штрафов, все бравировали своим мастерством, что ездят лихо и без ремня. А если я хотела пристегнуться, то в ответ могли и спросить: «Что, не доверяешь?» Сейчас такое поведение — исключение из правил, Москва — абсолютно европейский город в этом плане. Проблему признали — проблему начали системно решать — видим результат.

И то же самое, когда тебе никогда не говорили, что бить женщин нехорошо. Мужчины культивируют свою маскулинность, придерживаются позиции «Я тебе сказал, знай свое место». Зачем вообще искать диалог, разговаривать, уповать на харизму, интеллект, если можно, как древнему человеку, взять бабу за волосы и потащить в пещеру.

Не самые опасные

— Три коротких вопроса о центре «Насилию.нет». Центр продолжает работу, но силовики не давят на вас так, как на другие НКО или активистские проекты. Почему?

— Есть кто-то поинтереснее нас — есть беженцы, есть те, кто громче нас выступает против [Роскомнадзор]. У нас очень простая позиция: любое насилие — это плохо. Наша риторика пронизана нашим принципом быть против насилия, быть на стороне тех, кто слабее физически, быть за разговор и поиск решения. Это не так, что мы занимаемся, например, помощью детям и потом говорим, что еще мы против [Роскомнадзор]. Для нас [Роскомнадзор] — это максимум того насилия, против которого мы выступаем.

Еще сейчас очень много тех, за кем [силовикам] надо следить. Есть же независимые муниципальные депутаты, которых нужно скрутить и спрятать, потому что они самые злые люди на земле. А тут какие-то бабы, какое-то насилие. Мы не самые вкусные. Дойдут или не дойдут до нас, мы не знаем.

Сейчас мы понимаем, что правил у этой игры нет никаких. Никто не мешает треснуть нас по голове и закрыть. Но нам и так хватает постоянной отчетности в Минюст и всевозможных ограничений из-за статуса иноагентов. С другой стороны, нам полицейские тоже звонят и говорят: а помогите нам с этим, помогите с этим. Хотя государство не хочет нас легализовывать как партнеров, не хочет нас видеть частью гражданского или правозащитного ландшафта, который нужен этой стране.

Мы с силовиками работаем, но мы с ними не милы. Они нам не нравятся.

— Как вы в центре «Насилию.нет» встретили 24 февраля и какие первые решения приняли тогда?

— Я сказала нашей команде, что все сотрудницы могут рассчитывать на мою максимальную поддержку, что готова организовать переезд всех в другую страну. Понятно, какие взгляды у нашей команды. У нас есть девочки, у которых гражданская позиция похлеще моей, и они себе не изменяют. Это наш такой культурный код.

— Теперь подробнее про центр. Как изменилась его работа из-за военных действий в Украине?

— Мы ждали, что изменится качество и количество обращений, но пока этого не происходит. Мне кажется, причина в том, что о военных действиях наши подопечные говорят мало, потому что для них это не самая большая проблема на фоне домашнего ужаса, и они могут не связывать эти события.

В самом Центре мы стали аккуратнее говорить о происходящем, подбирать слова, чтобы сократить риски, но не изменять себе, не молчать.

После начала [Роскомнадзор] от нас в соцсетях отписалось очень мало людей. Некоторые говорили: «А чего вы лезете в политику? Вы же про женщин». Для всех остальных было понятно, что мы [выступаем] против насилия, и даже официально называемся «Центр по работе с проблемой насилия». Слова «женщины» и слов «домашнее насилие» там нет.

— Но ведь женщины и насилие — это политика.

— Наши не очень сообразительные лидеры государства наконец-то доперли, что женщины совершенно не удобны для авторитарного режима. Женские организации в Беларуси закрыл режим Лукашенко. У нас тоже началось разное давление несколько лет назад, оно усугубляется.

Феминистки говорили, что все личное — это политическое, они настаивали, что если женщину бьют дома — это политика. Но это было непонятно не только людям в Администрации президента или Думе, но и оппозиционным политикам. Например, Дмитрий Гудков во время дела сестер Хачатурян [девушек судили за убийство отца, который много лет избивал и насиловал их] писал, что это какая-то семейная разборка, игнорируя тот факт, что не работает именно государственная система. Но постепенно, с большой задержкой в развитии, все начинают понимать, что женщина — человек, а права женщин и права человека — это политика.

— «Насилию.нет» позиционирует себя как московская организация. Вас упрекают в том, что вы девчонкам в регионах не помогаете?

— Начнем с того, что с 1993 года в России работает центр «Анна». Это организация, которая смогла создать единственную в стране горячую линию для пострадавших от домашнего насилия. Смешной и грустный факт, что они стали работать круглосуточно только при поддержке компании Avon, за что их признали иноагентами еще в 2016 году.

Во-вторых, у нас есть сайт и приложение, куда могут зайти все, карта кризисных центров по всей стране с контактными данными, чтобы люди могли пойти туда ногами.

В-третьих, у меня было огромное количество обращений об открытии филиалов «Насилию.нет» в разных городах. Но я выступаю за максимальную децентрализацию в России и не хочу строить еще одну вертикаль, которая будет замыкаться на центре в Москве. Я хочу, чтобы в каждом регионе были свои инициативы со своей спецификой. Я готова всячески помогать — к нам сейчас приезжали 30 специалисток из разных регионов России, мы их обучали, показывали свой опыт и наработки.

Порой инициативы в регионах намного круче, чем московские. В Екатеринбурге, например, есть договоренность между ФСИНом и профильными кризисными женскими организациями о том, что авторы насилия проходят программы по управлению гневом. Москва об этом может только мечтать. Или, например, Сыктывкар: там есть удивительная Надежда Касева, которая вместе со своим мужем создала сеть кризисных квартир, и ее знает каждый участковый полицейский в городе. Я не могу о таком в Москве даже мечтать.

Мне хочется не только децентрализации системы с политической точки зрения, но и чтобы люди все больше и больше понимали, что они сами могут решать свои проблемы.

— Почему авторитарные режимы боятся женских организаций?

— Потому что мы выступаем за уважение, достоинство, против насилия, за горизонталь и равенство, против властных вертикалей. И это подрывает авторитарную иерархическую систему.

Посмотрите на реакцию на [Роскомнадзор]: сейчас у протеста женское лицо. Журналистка «Новой газеты» Елена Костюченко провела много дней в Украине и показала такое, что у всех глаза на лоб полезли. А смелые и отвязные ведущие одного из самых популярных шоу «Что было дальше» — где эти дерзкие парни? Против [Роскомнадзор] выступает Феминистское антивоенное сопротивление. Где эти десятки тысяч мужчин, которые бы объединились, чтобы каждый день орать против призыва на [Роскомнадзор]? Почему столько надежд, что за нас все скажут и все остановят солдатские матери? И главное — женщины объединяются для того, чтобы сказать: «А мы не хотим рожать детей для того, чтобы их убивали».

Вход в «Лабиринт»

— Третий блиц — про ваш новый проект «Лабиринт». Кому он помогает?

— Женщинам, которые в силу военно-политической ситуации должны были уехать из своей страны и в другой стране столкнулись с гендерным насилием.

— Сколько запросов о помощи вы уже получили?

— Не могу сказать точные цифры, но мало, потому что мы не знали, какая будет волна. Мы сразу подготовили много психологов, которые могут консультировать десятки человек в день.

Сейчас мы развиваем нашу волонтерскую сеть, чтобы волонтерки в десятках городов могли ногами дойти в те места, где собираются вынужденно переехавшие женщины, и рассказать о том, как мы можем помочь им. У нас уже есть такие люди в больше чем 15 странах на разных материках, но основном в Европе, конечно.

— Почему сайт проекта работает на четырех языках — русском, украинском, белорусском и английском?

— Мы ориентированы на помощь пострадавшим из Беларуси, Украины и России. А английский язык является универсальным и дает возможность обратиться к нам всем, кому мы можем помочь и на английском.

— Когда появился проект и кто его придумал?

— Я три недели после начала [Роскомнадзор] была в шоке и думала, что делать. Придумала «Лабиринт». Потом поговорила с моей сестрой, с моим молодым человеком, они меня поддержали. И когда я переехала в Тбилиси, то собрала команду.

Я не получаю зарплату, но ищу деньги, чтобы оплачивать работу команды, которая работает ежедневно и полный рабочий день. У нас пока нет ни системного финансирования, ни пожертвований.

Какую проблему мы увидели? Девушка покинула свою страну из-за войны, пытается построить личную жизнь и сталкивается с насилием. А может быть, инициатор насилия — тот человек, с которым она уехала. Не будем забывать, что многие сейчас потеряли работу и с ней — независимость, а это прекрасные условия для того, чтобы руки-ноги начали вести себя, как угодно.

У меня было обращение от женщины из Америки. Они с партнером переехали, подались на политическое убежище, документы оформили на него как на главу семьи. После этого он начал делать ужасные вещи. И она не понимала, могла ли заявить об этом американским службам. Она боится того, что их могут депортировать, могут забрать детей, она ничего не понимает и боится что-либо спросить у официальных служб. Именно в таких ситуациях и нужны наши подробнейшие юридические инструкции, которые мы уже составили для почти 20 стран — и стремимся дойти до 50 до конца года.

— Как именно «Лабиринт» помогает женщинам?

— У нас три вида помощи. Первая — на каждую страну с помощью местных организаций, которым доверяем, мы пишем подробные инструкции: как вызвать полицию, что говорить, если приедет полиция, есть ли охранные ордера, что делать, если случилось изнасилование, куда пойти, чтобы получить помощь. Потому что у многих локальных организаций нет англоязычного сайта, никто не знает, что вбивать в поисковик, на какую помощь люди имеют право и каковы местные законы.

Вторая опция — это онлайн-психологи. Человек пишет, что нужна помощь, и мы в течение 12 часов подбираем время для созвона. Поскольку пока мы не говорим про долгую терапию, то гарантируем разовую встречу, чтобы человека поддержать, обсудить с ним план действий по безопасности. Когда этого требует ситуация, мы предоставляем несколько консультаций.

И третья опция — это волонтерская сеть, которую мы развиваем. Чтобы в каждом нужном нам городе, в каждой стране был человек, который прошел наше обучение, чтобы он мог сесть и поговорить с теми, кто оказался в беде, помочь им сходить в больницу или написать заявление в полицию. Чтобы это была информационно-юридическая, онлайн-психологическая и физическая поддержка, комплексная помощь.

Для меня «Лабиринт» — это абсолютное спасение, потому что я начала сходить с ума из-за [Роскомнадзор], потом поняла, что нужно что-то делать, чтобы стало легче. И я его воспринимала как временный проект, но потом меня убедили, что мы делаем крутую штуку надолго, которая актуальна и в мирное время. Если мы доведем до максимума количество стран присутствия, это будет агрегатор, который начнет жить своей жизнью, отдельной от всяких спецопераций и диктаторов. И через какое-то время люди будут знать, как вести себя в другой стране, куда идти за помощью. Мы надеемся, что у нас получится создать комьюнити женщин, которые готовы друг друга поддерживать.

— Я провел последние четыре месяца в Литве и много спрашивал у местных жителей, почему они оказывают столько поддержки Украине, столько эмпатии. Мне ответили, что литовцы понимают, какая цена у независимости, потому что сами сражались за нее. Люди в России не понимают эти ценности?

— Я могу ответить на примере гендерной тематики. Сначала Временное правительство, а потом Советы принесли в Россию гендерное равенство. У нас не было борьбы за женские права, как у суфражисток в Европе. У нас многие декреты, не только женские, права не давали, а дарили. Так их потом почти все и отобрали потихоньку обратно. Люди восприняли случившееся как данность. Когда тебе что-то приносят, как подарок, это воспринимается иначе, чем то, что ты с большим трудом и упорством приобрел, потому что тебе это очень надо.

Мы в России никогда не были знакомы с культом человеческого достоинства и уважения своих прав, с системой, которая бы не провозглашала, а защищала наши интересы.

Сначала крепостное право, потом ГУЛАГ, а теперь имеем то, что имеем. И говорим обо всем этом, находясь в Вильнюсе.

— Мы до сих пор не может выйти из схемы «хозяин — раб».

— Что далеко ходить, мой бывший руководитель в «СПИД.Центре» Антон Красовский [Анна Ривина была исполнительным директором «СПИД.Центра» с 2016 по 2018 год] всегда говорит про Путина «начальник». Кому менеджер нужен, а кому — начальник. Могла я себе в предыдущие годы представить нынешнего Антона? Никак. Вот и получается, что это может произойти с кем угодно, а это очень страшно.