Супруга активиста Дадина Анастасия Зотова о пытках в колониях: Если мы сейчас все бросим, их убьют

Жена осужденного за одиночные пикеты активиста Ильдара Дадина Анастасия Зотова приехала в Петрозаводск, чтобы вместе с членами Совета по правам человека при президенте России попасть в карельские колонии, пообщаться с заключенными и доказать, что многих из них пытают. Но Федеральная служба исполнения наказаний отказала правозащитникам в доступе в колонии и СИЗО. В итоге члены СПЧ вынуждены были ограничиться обсуждением проблемы за круглым столом.

О том, почему государство не сажает всех подряд по статье 212.1, почему ФСИН идет в контратаку против правозащитников и заключенных, которые жалуются на пытки, и почему надо продолжать борьбу с этой системой, — в беседе корреспондента «7x7» Глеба Ярового с Анастасией Зотовой.

 

«Если по закону, уже должно сидеть с десяток человек»

— Настя, давай начнем с конца. В России появился второй обвиняемый по статье 212.1. То есть по той статье, по которой отбывает наказание Ильдар.

— Ты о ком?

— О Марке Гальперине.

— Господи, Марк Гальперин еще раньше Ильдара был обвиняемым. На него завели дело по этой статье в январе 2015 года.

— Ну да. Но его задержали, правда, потом отпустили.

— Его задержали по статье об экстремизме. По всей видимости, его не хотят сажать по «ильдаровской» 212-й статье. Потому что когда человек сидит за одиночные пикеты — он мученик. Когда человек сидит за экстремизм — он экстремист и террорист. А что будет с 212.1 — непонятно. Там какие-то странные телодвижения происходят.

 

Когда человек сидит за одиночные пикеты — он мученик. Когда человек сидит за экстремизм — он экстремист и террорист

 

— Зачем надо власти отменять такую «хорошую» статью?

— Попробую объяснить. Что сейчас происходит: они Ильдара посадили, а дальше, в Москве, у нас есть дофига людей, которые под эту историю подпадают. Если бы все было по закону, по этой статье, то уже на десяток человек они бы эти дела завели и они бы уже их посадили.

— Почему тогда Ильдар? Он был той самой костью в горле?

— Ну, может быть два варианта. Во-первых, они его посадили за то, что он был на Майдане, такая скотина, а второй вариант — что это был просто пробный шар.

— То есть взять не самого одиозного и показать: «Ребята, не суйтесь»?

— Ну, возможно так. Я не знаю, почему так произошло, но произошло. Ильдара посадили, а всех остальных, у которых тоже 4–5–10–20 административок — не сажают. Это как в истории о том, когда в Индии тысяча человек во главе с Ганди вышла к морю выпаривать соль, англичане отменили закон [о монополии на производство соли], потому что тысяча человек не могли бы получить одинаковое наказание. То есть тюрем столько не хватало. А у нас все наоборот: один человек за это получает наказание, а другие не получают. Непонятно, почему так происходит.

Вот сейчас ЛДПР заявила, что эту статью надо отменить. Может быть. Но все крайне сомнительно и странно в любом случае. Если они приняли эту статью, чтобы сажать по ней людей, они должны были уже всех пересажать. Это логично. А они после Ильдара никого не посадили, даже Марка [Гальперина], который уже два года под этой статьей ходит. И, похоже, по Марку это дело тихо умрет там по истечении срока давности.

— Чего мы ему и желаем.

— Да. И, возможно, потом они скажут, что эта статья — полное ..., днище и надо ее отменить. Или она там останется, но будет, условно, не работающей какой-нибудь страшилкой.

 

 

«Хочется — не хочется»

— Есть ли, с твоей точки зрения, гипотетическая возможность того, что до людей во власти, в силовых структурах доходит, что они перегнули палку?

— Если бы я была человеком во власти, то до меня бы дошла другая вещь. Вот есть условный Ильдар Дадин. Он одиночные пикеты устраивает. И его никто не знает вообще. А потом кто-то кидает ссылку, что вот, про него «ОВД-инфо» писало. И тут Ильдара Дадина сажают. И про него пишет «Новая газета» и всякое такое. А потом Ильдар Дадин сообщает о пытках. И тут уже про него сообщает Первый канал и еще кто только не сообщает, и «Лайфньюс» выводит меня в прямой эфир, где я говорю, что в России возрождается фашизм, а в Карелии — концлагеря. На глазах у изумленного ведущего, который мне не может ничего сказать в ответ, потому что охренел. Про Ильдара Дадина узнает все больше людей.

Так вот, вопрос: зачем власти пиарить таких активистов? Для власти, мне кажется, намного выгоднее, что есть, условно, Ильдар Дадин, или Марк Гальперин, или Вася Пупкин. Он ходит с этими одиночными пикетами каждый понедельник или каждую субботу. И пусть ходит! И пусть до старости своей, с детьми, внуками и правнуками он ходит в эти одиночные пикеты каждое воскресенье.

— Ну они же этого не позволяют делать. То есть они задерживают народ до сих пор. Вот вышли с пикетами в поддержку Ильдара в Москве — тут же всех скрутили, хотя понятно было, что никаких нарушений нет.

— Вот это как раз очень странно, потому что когда людей задерживают, то про них пишут газеты, интернет-порталы. Это создает людям популярность, которая власти, по логике, совершенно не нужна. Ходит этот человек в одиночные пикеты — и пусть ходит. Никто на него не обращает внимания. Все довольны, все счастливы, и нет никакого международного скандала. И никто не напоминает Москальковой [Татьяна Москалькова, уполномоченный по правам человека при президенте России], которая ездит на все международные конференции, про этого Дадина. И тысячи человек не шлют письма и открытки в Следственный комитет из Европы с требованием освободить Дадина. Никто про это все не знает.

Я понимаю, если бы там были какие-то революционеры, которые бы собирались в кружочек и думали: «Вот мы захватим власть!». Это была бы одна история. Да, власть могла бы их опасаться. Но людей, которые выходят с одиночными пикетами… Они не представляют вообще никакой опасности.

— Но у них написаны разные вещи, условно, «Путин — враг народа». Это же неприятно.

— Неприятно — это когда тебе по голове в подъезде дали. А когда кто-то написал на стене «Маша — дура», то это фигня.

— С твоей точки зрения, это никак не должно ущемлять самолюбие человека?

— Ну да, это не только не ущемляет закон, это еще и для власти никак не опасно. Я была на этих одиночных пикетах, даже сама пару раз в них участвовала. Я стою-стою полчаса. Вот люди какие-то смотрят. Обращают внимания не больше, чем на стоящую рядом елку. Даже с елкой фотографировались, а со мной — нет.

— То есть фактически одиночные пикеты или небольшие акции протеста, с точки зрения 86% людей, — это такое маргинальное явление.

— Даже с точки зрения не 86%, а еще 10 из 14% оставшихся. Есть там разумные люди, которые хотят жить, как в Европе, хочется, чтобы было красиво, но при этом люди, стоящие с плакатами, не вызывают у них желания присоединиться. Стоять с плакатами, как дурак, им не очень хочется.

Вот для этих людей выбор — участвовать в президентской кампании, например. Президентская кампания для них — это серьезно. Ты сидишь в офисе с большими стеклянными окнами, у всех макбуки, айфоны и, не знаю, духи от Dior. С этим себя ассоциировать хочется, а с какими-то товарищами, которые на улице стоят с плакатами — ну как-то не очень. Эти люди, которые стоят с плакатами, — они маргиналы вообще для всех. Зачем их сажать — непонятно совершенно. Точно так же, как с пытками, на самом деле.

 

Люди, которые стоят с плакатами — они маргиналы вообще для всех

 

«Да вы что, ничего такого не было»

— Давай про пытки. Ты ведь ради этого приехала на заседание Совета по правам человека.

— Да. Я совершенно не могу этого понять. Олега Кузнецова сажают в ШИЗО за то, что он умылся. Габзаева побили и отправили в ШИЗО за то, что он молился. Я могу понять мента и фсиновца, который бьет зека, который матерится, ругается, кричит «бей ментов — спасай Россию», ну что-нибудь такое. А когда человек молится… Ну за это его зачем бить? Это не только незаконно, но еще и не логично.

— Я говорил с двумя бывшими заключенными сегежской колонии. Они сказали, что 90% сотрудников ФСИН — люди с нарушенной психикой. Случайных людей в этой структуре, которые вот этим занимаются, устраивают пытки, практически нет. Есть некоторые, которые на это смотрят просто «сквозь пальцы» и понимают, что они все равно этого не изменят. Некоторые уходят оттуда, не выдерживают. Но в основном там просто садисты.

— Тут примерно то же самое. Когда у нас в Москве активисты собираются попить чаю в большом торговом центре, сидят там, тортик заказывают… И к ним приходят сотрудники Центра «Э». Стоят, действуют на нервы. Вот чем это объяснишь? Полный бред. Эшники развлекаются. Фсиновцы бьют людей — они так развлекаются. Делать им нечего, хотят изобразить бурную деятельность. Как полицейские задерживают человека, чтобы «палку» навесить. Тут то же самое. Это выгодно для полицейских, которые каждый день задерживают одиночных пикетчиков, пишут им протоколы и зарабатывают себе какие-то «палки». А для власти это вообще ни разу не выгодно.

— Понятно. Логики особой действительно не прослеживается. Что ты думаешь про карельский ФСИН?

— Про карельский ФСИН я думаю исключительно матерными словами.

— Интересно некоторое сравнение. Сейчас ты общаешься со многими правозащитниками, с членами ОНК из разных регионов.

— Сейчас я в основном общаюсь с зэками, к сожалению.

— И с зэками из разных регионов. Мне, как человеку, с этой ситуацией знакомому и продолжающему знакомиться, понятно, что ситуация в Карелии — необычная, мягко скажем. То, что здесь происходит, — это не норма для всех регионов. Это не норма для всех колоний. Здесь совершаются преступления, здесь людей пытают, причем в особо циничной форме, отказывая членам СПЧ в посещении, ну и так далее. Это какая-то особенность Карелии? Почему так? Этому есть объяснение? Может, кто-то пытался это анализировать?

— Вообще есть условно-хорошие регионы, есть условно-плохие. Плохие регионы — это Владимирская область, где ОНК умерло совсем, нет там ни одного нормального оэнкашника. Это Свердловская область, где ОНК совсем не умерло, но фсиновцы называют члена ОНК Ларису Захарову ... чуть ли не вслух, чуть ли не при ней. Говорят при ней, мол, вы ничего не сможете сделать, не дают ОНК заходить. ФСИН там совершенно сходит с ума, и из отчетов ОНК можно предположить, что там ситуация чуть ли не хуже, чем в Карелии. Потому что здесь жалуются в основном на угрозу изнасилования. На реальное изнасилование в Карелии жалуются только в одной колонии. Из свердловских колоний есть такие подробные описания: «Меня положили на стол, сделали то-то, то-то, то-то». И таких показаний много.

— А еще в каких регионах все плохо?

— Ну вот пришел к нам недавно мальчик из Кировской области. Он приехал в тюремной робе, в тюремных ботинках и говорит: «Я только что освободился, я только что из Кировской области, там пытки». Задирает робу, показывает огромный шрам на спине. Говорит: «Мне сломали ребра, ребра загнили, их пришлось удалить». Его вывезли в больницу удалять загноение только после того, как он написал 500 жалоб повсюду, приехала какая-то проверка, и его увезли в больницу. А так у него тек гной и его никто никуда не вывозил. В первый день, когда он приехал сюда, он все показывал и спрашивал: «Как такое может быть?». Он сказал, что в Кировской области хуже, чем в Карелии. У него много знакомых осталось на зоне, а сам он теперь работает в организации «За права человека». И к нам теперь приходит огромное количество сообщений из Кировской области.

— В Кирове довольно неплохая ОНК, насколько я знаю.

— Я списывалась с Артуром Абашевым [член ОНК Кировской области]. Рассказываю ему, как мальчики из Кирова жалуются, что к ним приезжает ОНК и задает идиотские вопросы из серии «А как вам тут сидится?» или «Ну, как тут у вас обстановка?». Ему отвечают: «Ты чего, больной? Ты видишь, что тут решетки и стекла нету?». И Артур говорит, что в эту колонию ездил сотрудник ОНК, которого рекомендовал ФСИН. Нужно будет посмотреть его отчеты и спросить, почему там такое происходит.

Или вот мне прислали заявление:

«[имя не называется] 15.01.2016 приехал в колонию ФКУ ИК-6 УФСИН России по Кировской области около 18 часов. Сразу же после обыска его повели в сторону карантина. Сразу же начали избивать. Начальник учреждения, оперативник, начальник оперативного отдела. Повалили в снег. Стали накидывать на него снег. Запихивать снег в одежду. Применили удушающие приемы, от чего заключенный стал задыхаться. Эта процедура длилась около 30 минут. Затем его завели в помещение карантина, разорвали на нем одежду, голого вывели на улицу. Процедура повторилась. Потом его затащили в кабинет сотрудника, повалили на стол, и начальник учреждения стал засовывать в задний проход заключенного предмет в виде палки. Затем сотрудники достали искусственный фаллоимитатор и начали бить заключенного им по голове. Потом он получил удар по голове чем-то тяжелым и потерял сознание. Очнувшись, он увидел, что находится в женской одежде — в бюстгальтере и трусах. Это снималось сотрудниками на видеокамеру…»

Ну и там всякая ересь, как ему паяльник в попу вставляли…

— И вы из многих регионов получаете такие письма?

— В разных регионах есть такие истории. Причем есть такие, как Карелия, где такие истории повторяются из раза в раз. Условно, не один Дадин заявил, что его пытали. А заявил Дадин и еще сто человек. В Кирове, например, заявили этот заключенный и еще десять человек о том, что их пытают. В Свердловской области заявляют регулярно, сотрудникам ОНК жалуются, только сотрудники ОНК практически ничего делать не могут.

— Почему так происходит? Почему с этим не могут справиться правозащитники, даже зная о конкретных фактах и имея конкретные показания?

— Это и для меня вопрос. Тут, мне кажется, должно быть два условия. Во-первых, чтобы начальник регионального УФСИН был скотиной и на все это закрывал глаза, чтобы он все это покрывал. Потому что сам начальник колонии так рисковать не будет, если его никто не покрывает. Если начальник колонии знает, что его уволят и посадят за издевательства над зеками, то он этим злоупотреблять не станет. А если он знает, что в региональном УФСИН его поддержат, то почему бы и нет — прикольно же кому-нибудь в ... паяльник засунуть.

Второе условие — это какая-то спаянность Следственного комитета, прокуратуры и ФСИН, когда они все друг с другом за ручку здороваются, друг к другу ходят чай пить и на дни рождения детей, и никто никого из них, конечно, сажать не собирается.

— В Карелии что из этого?

— В Карелии, как говорят заключенные, последнее. Сейчас еще зачитаю. Зеки говорили, что когда они пишут заявление о преступлении, то к ним приходит прокурор и говорит: «Забери свое заявление». И заключенные говорят, что, когда приходит прокурорская проверка, фсиновцы с прокурорами здороваются, чуть ли не целуются, жаргонными словами общаются. И ты понимаешь, что они там все друзья. Жаловаться этим прокурорам на Коссиева [Сергей Коссиев, начальник ИК-7 в Сегеже] — это то же самое, что жаловаться Коссиеву на Коссиева. Они там все такие, и никакие уголовные дела они возбуждать не собираются. Ну и Следственный комитет, очевидно, тоже, потому что следователь сегежская Лариса Стребкова почти добросовестно сходила по всем этим зекам. Почти добросовестно, потому что она приходит и говорит: «Ну, рассказывай». Она никаких вопросов ему не задает. Что рассказал — то рассказал. Рассказал, она зафиксировала, ушла. Дальше людей, которых он указал в свидетели, она не опросила, опросила только фсиновцев. Фсиновцы сказали: «Да вы что, ничего такого не было». И она отказала в возбуждении уголовного дела.

— Но у нее же должно быть много показаний об одном и том же.

— Именно. Ладно, если бы это был один зек. Она могла ему не поверить. Но когда десятки зеков пишут ей эти заявления, когда она приходит и видит своими глазами то, что у человека все переломано, синяки и нога распухла, как тумба... То есть в любом случае у Следственного комитета это должно вызвать какие-то вопросы. То, что это вопросов не вызывает, говорит о том, что человек просто для отписки сходил, потом сказал: «Не, ничего не подтвердилось». И никакое дело возбуждать не хочет. Я так подозреваю, что это не только в Карелии происходит, но и, например, в Свердловской области. Эти товарищи свердловские пишут заявления постоянно, и ни по одному уголовные дела не возбуждаются.

 

 

 

«Я стою рядом с этой колонией и понимаю, что сейчас там пытают людей. Только сделать я ничего не могу»

— Почему ФСИН так нагло себя ведет? Совет по правам человека приезжает в Карелию, делает выездное заседание, в первую очередь — из-за всех этих событий в Сегеже. Всем понятно, что они едут сюда ради этого. И за два дня до визита к ним приходит вежливый, с наилучшими пожеланиями ответ: «Мы вас не пустим в колонии». Как это можно объяснить?

— Значит, их поддерживают. По всей видимости, они не боятся. Когда они заявили, что не пустят СПЧ — это абсолютно точно, что они скрывают пытки. Когда туда приехали Игорь Каляпин и Павел Чиков и они не дали им документы — понятно, что они скрывают пытки.

Сначала они пытались держать хорошую мину при плохой игре: выступал Максименко [Валерий Максименко, заместитель директора ФСИН России], говорил, мол, мы такие хорошие. Он обещал, что выдадут внедорожник. А потом Рузанов [Александр Рузанов, руководитель ОНК Карелии] говорит, что они не поехали в колонию, потому что у них бензина не было.

Почему они чувствуют себя безнаказанными? Да потому, что у нас, похоже, каждый чувствует себя безнаказанным. В Карелии, по моему мнению, всех покрывает Терех [Александр Терех, начальник УФСИН по Карелии], а Терех — друг Нургалиева [Рашид Нургалиев, экс-министр внутренних дел РФ], а учился в одной школе еще с кем-то… Своих не сдаем. Понимают, что Совет по правам человека им ничего не сделает.

Абсолютно не в тему сейчас будет сравнение (я увлекаюсь книгами про эльфов): есть какая-то крепость, где орки держат наших хороших, добрых ребят-эльфов. И вот надо взять меч, пойти в эту крепость, поубивать всех орков, а своих освободить. Логично, да? А у нас так не получается. Стоит эта колония, и чего с ней делать? Я стою рядом с этой колонией и понимаю, что сейчас там пытают людей. Только сделать я ничего не могу. Меня туда не пустят. Ворваться туда с автоматом я не могу. Пушки или тарана у меня нет. Армии у меня нет. И все. Я могу заявлять все что угодно. Я могу там прыгать, петь, встать с плакатом постоять. Но я никак не могу изменить то, что этих людей пытают. Поэтому они и чувствуют себя безнаказанными — они за стеной, они с автоматами. Даже [Михаил] Федотов, который советник Путина, и он без автомата. Он может написать, что «ой-ой-ой, как нехорошо поступили, там людей пытают, мы страшно обеспокоены». Только эту бумажку возьмет Корниенко [Геннадий Корниенко, глава ФСИН России] и попу себе вытрет. Или Коссиев возьмет и попу себе вытрет. И ничего от этого не изменится.

— Ради чего вы это продолжаете делать? Собираете доказательства, которых на несколько уголовных дел хватит? Есть цель и понимание того, как к этой цели идти?

— Во-первых, просто невозможно сказать «ой, ну у нас ничего не получилось, разбирайтесь, как хотите» только потому, что ничего сделать невозможно. Там сидят люди, которых мы знаем — фамилии, имена, где родился, где учился… С мамами-папами общаемся. По крайней мере, пока к ним ездят адвокаты, их не бьют. Потому что боятся. Поэтому адвокаты к ним будут продолжать ездить, даже, может быть, не столько ради сбора новых доказательств, сколько ради того, чтобы было видно, что этих людей из Москвы держат на контроле и что не надо их больше бить. Если с пытками справиться не удастся, то, возможно, этих людей получится перевести в другое место, чтобы их там не убили. Если мы сейчас все бросим, их убьют. Это очевидно.

— Смотри, что получается: сейчас уже против двоих заключенных, насколько я понимаю, Габзаева и Шургая, завели уголовное дело за клевету.

— На Габзаева завели за то, что он якобы напал на охранника. А как появилось это дело, я могу объяснить. 20–21 декабря Габзаева избили. К нему пришел адвокат, и Габзаев рассказал, что его избили. Так как это было в тот же день — не прошло 30 дней, — мы решили всерьез озаботиться тем, чтобы изъять эти видеозаписи. Потому что избили его в первый раз не в том пресловутом коридоре, где нет видеокамер, а у кабинета Коссиева, и второй раз — внутри его камеры, где должен быть видеорегистратор. Мы написали письмо Пикленкову, это замглавы управления собственной безопасности ФСИН: «Давайте изымем видеозаписи». Потом написали письмо в приемную ФСИН. Потом я написала письмо в Следственный комитет, прокуратуру. И потом я лично разговаривала с Максименко со словами: «Ну что за хрень, сейчас 30 дней пройдет, опять эти видеозаписи пропадут, а мы уже 10 дней прыгаем и говорим, что их нужно срочно изъять». И, по всей видимости, уголовное дело на Габзаева завели как раз потому, что мы очень громко говорили, что его избили. И видеозаписи, по всей видимости, сохранились. Они хотят применение насилия к нему оправдать. Что они не просто так его по голове ударили, а потому что он первый на них напал. Ну вот было бы очень интересно посмотреть, потому что на видеозаписях будет видно, что он ни на кого не нападал.

— А они будут, видеозаписи?

— Если видеозаписей не будет, потому что никто их не изъял, то они будут голословно доказывать, что он на них напал. Если видеозаписи будут, то на них, скорее всего, будет видно только то, как сами фсиновцы бьют Габзаева. Исходя из этого, велика вероятность, что видеозаписей не будет. То есть на Габзаева завели уголовное дело, чтобы оправдать применение насилия к нему.

— А Шургая?

— Коба Шургая — это один из самых опасных для них людей, потому что у Шургая есть видимые телесные повреждения: переломанные ребра, которые, как адвокаты мне рассказывали, видны, когда он поднимает робу. Видны неправильно сросшиеся ребра. Шургая закатывает штанину и там видно, что одна нога такая, а вторая в два раза больше и черного цвета. Это уже полгода у него нога такая. Нужно привезти врачей.

Я пыталась найти каких-то врачей, но это все очень сложно. Откликнулись два врача. Один из Берлина, другой из Краснодарского края. Я даже не очень представляю, как этот визит согласовывать, потому что сейчас мы из Краснодара врача выпишем, он приедет в колонию, поцелует там дверь и уедет, потому что его никто не пустит.

— Что делать? Шургая обвиняется в клевете. За его ноги, ребра и все остальное. Понятно, что система таким образом сопротивляется. Она не просто на всех плюет. А СПЧ приехали — «ну приехали и молодцы, мы вас сюда не пустим, у нас тут свои дела, свои законы и так далее».

— Во-первых, нужно будет за все это взыскивать деньги через ЕСПЧ [Европейский суд по правам человека].

— Это перспектива нескольких лет.

— Да, но даже через несколько лет этим заключенным не повредят деньги. Для ЕСПЧ у нас вся эта история собрана. Потому что есть человек, которого били. Есть свидетели, которые слышали, как его били. Есть адвокаты, которые видели эти телесные повреждения. Если получится пронести фотоаппарат — будут фотографии этих телесных повреждений. Вообще, для ЕСПЧ достаточно заявления заключенного и свидетелей. И того, что не пустили СПЧ.

— Вариант с ЕСПЧ длительный, но перспективный. Если Россия не откажется выполнять его решения.

— Если Россия откажется, то нужно будет уезжать, потому что тогда все: Россия — конченая страна. Больше ничего тут сделать нельзя будет.

— Что еще кроме ЕСПЧ?

— Хочется рассчитывать на Москалькову и Федотова. Что можно сделать, чтобы пытать перестали? Уволить садистов. Хотя бы главного садиста. Снять Тереха в данном случае. Снять Коссиева, Бондаровича. Хотя бы снять самых главных садистов. Как минимум. Как максимум — завести на них уголовные дела. Самый максимум — снять вообще всех сотрудников, потому что они все с повреждением головы. Я не знаю, смогут ли они быть вежливыми. Они пойдут бить всех подряд и попадут в ту же самую колонию, где им и место.

В документах еще не все написано, что на самом деле заключенные говорили. Там есть прекрасная история из ЛИУ-4 [лечебное исправительное учреждение], как одного заключенного ночью выгнали на улицу и как он там замерз насмерть. Но его никому не жалко, потому что он был «активистом», который бил других, сотрудничал с администрацией. А потом с администрацией поссорился и его решили наказать.

— У меня последний вопрос. Можешь на него не отвечать, если не хочешь. Вы с Ильдаром когда в последний раз общались?

— 8 января.

— Вы не договорили, там связь пропала, судя по всему. Но все, кто слушал запись разговора, немного поражены стилем общения. Вы говорили скорее на какие-то деловые темы, чем на личные.

— У нас эти деловые темы исключительно обсуждаются все те разы, когда мне удается попасть на свидание. Я прихожу с блокнотиком и записываю: прислать жареную курицу, прислать котлеты «по-киевски», выписать «Новую газету», прислать столько-то марок по столько-то рублей. Поскольку времени для общения мало, мы привыкли, что нужно говорить самое важное. Там не записалась часть разговора, я же не сразу диктофон включила. Там Ильдар в самом начале говорит, что у нас есть только 10 минут до того момента, как связь прервется. Понятно, что я много не сказала, поэтому, да, говорила самое важное. Когда приходила 9 ноября на свидание, то мы с Лилей [сестра Дадина] говорили, как его любим, пытались его успокоить. А так, в основном это было без всяких сюси-муси. Просто он надиктовывал то, что нужно сказать, и я это записывала.

— То есть сейчас ты считаешь это более главным, чем сюси-муси, потому что рано или поздно его выпустят и тогда можно будет?

— Иногда получить информацию в какой-то степени важнее, да.