Ученый Александр Рубцов: Российская экономика – это блондинка на горящем Ferrari

Вслед за экономистом Натальей Зубаревич, на сыктывкарском баркемпе 2015 рассуждал о причинах и последствиях современного кризиса Александр Рубцов ― руководитель Центра философских исследований идеологических процессов, заместитель заведующего отделом аксиологии и философской антропологии Института философии Российской академии наук, а также член Комитета гражданских инициатив. Свою речь он начал весьма провокационно. «7x7» приводит полную расшифровку его выступления.

«Идея кризиса возникла у нас в идеологии»

Наталья Зубаревич нарисовала вам весьма депрессивную картину. Должен сказать, что все не так плохо, как кажется. Все гораздо хуже.

Понимаете, если немножко пофилософствовать, то можно попытаться понять, а что мы имеем в виду, когда говорим о кризисе. Обычно на бытовом уровне кризис мы понимаем примерно так, как мы его видим: начинается спад производства, кончаются деньги, потом выясняется, что с безработицей еще не все так плохо и так далее, социальные расходы оказываются под вопросом, Пенсионный фонд начинает лихорадить, продукты начинают дорожать и заканчиваться.

Но это повседневное представление, которое порождает такую иллюзию, что не так все страшно ― просто по масштабам бедствия. А во-вторых, что через какое-то время все может наладиться. Но я сейчас призываю вас вспомнить то, что было буквально несколько лет назад, когда впервые у нас в стране заговорили о кризисе, хотя тогда, казалось бы, еще ничего такого не было. Когда идея кризиса, который неизбежно надо будет преодолевать, возникла у нас в идеологии, которой я, собственно, и занимаюсь.

А возникла она вот когда. У нас тогда должен был смениться президент. И как раз перед сменой президента, перед выборами Медведева все стали скоропостижно писать стратегические программы. В том числе, был заказ нашим главным структурам: Минэкономики, аналитическим центрам ― стали писать программы «2020». Нужно это было понятно для чего: приходит на президентское место другой человек, но, тем не менее, надо было показать, что есть некая стратегическая программа, которую этот новый президент и будет реализовывать. И автором этой стратегической программы, естественно, должен был являться наш нынешний президент. Тогда даже возникли такие слова: «План Путина».

Так вот, что такое «План Путина» и тогда было не очень понятно, и сейчас, но, тем не менее, были написаны весьма основательные стратегические проекты, и писали их не самые глупые люди. Поэтому там было очень много верного, и, в частности, тогда впервые речь зашла о модернизации. Если вы помните, тогда практически в одночасье сменилась лексика. Вдруг мы узнали, что помимо модернизации есть инновации, экономика знания, человеческий капитал, необходимость смены вектора развития и так далее. И тогда же были произнесены такие пронзительные совершенно слова: на расширенном заседании Государственного Совета Владимир Владимирович Путин сказал, что «если мы не сменим вектор развития, то мы поставим под вопрос само существование страны», ни больше ни меньше.

По идее, зал должен был вздрогнуть, сказать: «Так, Владимир Владимирович, остановитесь, с этого момента поподробнее». Но у нас к таким словам как-то относятся спокойно. Решили, что это так, для красоты сказано. Хотя на самом деле это было очень серьезное заявление.

У нас тогда было два претендента на президентский пост. Сергей Иванов, который сейчас руководит Администрацией, поехал в Псков, где открывался какой-то технопарк, и там он сказал, что «техниковнедренческие зоны» спасут страну, когда рухнет сырьевая экономика. Тут я призываю вас вдуматься: не «если рухнет», а «когда рухнет». То есть тогда всем действительно было понятно, что это тупиковая ветвь развития и надо что-то срочно предпринимать. У меня тогда же сразу возник ряд вопросов: а понимаем ли мы вообще, о чем идет речь?

«Риск с катастрофическими последствиями надо блокировать вне зависимости от степени его вероятности»

Ну, прежде всего, что такое обрушение сырьевой экономики? Тогда было много разных версий. Ну сколько лет еще можно продержаться на этой ренте, о которой говорила Наталья Зубаревич? Кто-то говорил: через два года, через пять лет все это может рухнуть. Но было достаточно много людей ― и сейчас их хватает ― которые говорят: ну, вообще-то, еще лет 30-40 нам еще «нефтянки» хватит, так что можно немножко расслабиться, ну а там будет видно.

Но понимаете, когда мы говорим о такого рода угрозах, мы должны понимать, что такое риск с неприемлемым ущербом. Атомные станции не строят по принципу, что если рванет, то накроет всех, но это вряд ли, потому что их не так много. Если есть риск с действительно катастрофическими последствиями, то его надо блокировать независимо от степени вероятности.

У меня тогда был разговор с одним достаточно высокопоставленным человеком. Я говорю: «Вы понимаете, что может произойти все, что угодно?». И тогда считали, что сырьевая экономика в первую очередь может рухнуть под давлением каких-то технологических новаций: сланцевый газ, нефть из песков и так далее. Грубо говоря, нефть есть везде. Вопрос только в том, сколько стоит ее добыть и транспортировать.

И в принципе, было достаточно много прогнозов, связанных с тем, что это может рвануть по-настоящему. Потому что, когда возникает перспектива рентабельности такого рода технологических новаций, туда начинают вкладывать безумные деньги, а капитализм фантастику, как вы знаете, не финансирует, деньги вкладываются в эти проекты, если они весьма основательны. И для меня всегда было очевидным, что это те самые риски, с которыми надо разбираться в любом случае.

И вот когда я разговаривал с тем самым достаточно высокопоставленным человеком, он сказал: «Сань, ну я знаю, о чем ты говоришь, но я все-таки думаю, что это будет скорее всего более-менее плавно развиваться, как-то мы это еще переживем». И тогда я привел ему такую аналогию: «Представь себе, что сейчас в кабинет врывается ФСО, и говорит, что по их данным кабинет заминирован, но вероятность не очень большая ― 3-5%. Из того же источника известно, что если рванет, то минут через 10-15, но есть некоторые шансы, что и через две минуты рванет. Как мы будем эвакуироваться из кабинета: опережая собственный визг или собирая документы, рассуждая, какая вероятность, а скорее всего не рванет и так далее?».

«Кто не успеет вскочить на подножку уходящего поезда ускоренного развития, тот никогда его не догонит»

В этом есть очень серьезная психологическая аберрация. Даже вполне продвинутые наши экономические эксперты, на мой взгляд, не очень это понимают. Потому что они привыкли иметь дело с какими-то мегапроектами в экономике. Если вдруг обвалится проект ― ну что? ― рухнет компания, потеряем много денег. Но здесь-то речь идет, вообще-то, о судьбе страны. И когда говорили, что мы поставили под вопрос само ее существование, я действительно верю, что здесь угрозы гораздо более серьезные, чем нам кажется.

Ведь что такое рентная экономика? В Комитете гражданских инициатив есть такой замечательный человек ― Василий Мельниченко. Это такой очень продвинутый фермер, он такой самородок, который каждый раз приезжает с какими-то шутками. И вот он однажды приехал и сказал: «Россия производит впечатление великой державы. И больше ничего не производит».

И в самом деле, если покрутить головой дома, посмотреть на технику, которая нас окружает, пройтись по магазинам: там что есть из того, что мы с вами производим? В основном все это импорт. Мы импортируем технологии, товары, что касается хай-тека. Это вообще все импортное. Мы когда-то на лампах могли конкурировать, сейчас уже все ― очень серьезно отстали.

Кроме того, есть еще проблема так называемых догоняющих модернизаций. Мы как-то привыкли, что можно немного отлежаться на печи, а потом, как Илья Муромец, встать, приникнуть к родной земле и крушить все улицами и переулками. Так выходить в лидеры, потом опять куда-то проваливаться. Но сейчас ситуация кардинально меняется, и отставание становится необратимым. То есть сейчас лидеры идут вперед намного быстрее, чем догоняющие. И кто-то может еще успеть вскочить на подножку этого уходящего поезда ускоренного развития, а кто не успеет ― тот никогда не догонит. Необратимость отставания ― она тоже придает совершенно другое значение всему тому, о чем я сейчас говорил.

Представьте, что цены на нефть и газ упали в пол ― вот так резко. И что у нас будет в стране? Ну, понятно, морошку мы будем собирать, как нам только что объяснили, но на какие деньги мы будем покупать даже не айфоны, а запчасти для наших автомобилей и так далее? А перспективы, надо сказать, весьма плачевные.

Примерно в то же время в Администрации стали говорить о необходимости преодоления технологического отставания. Но понималось это, прежде всего, действительно в плане развития технологий. Надо было продвинуть что-то в науке, в технологической сфере, но через некоторое время вроде стало доходить, что никакие технологические прорывы невозможны без изменений в экономике.

«Никакие прорывы в технологиях невозможны без радикальных изменений в экономике»

Вот сделали Сколково, которое должно было продвинуть нас в плане хай-тека, новых технологий и так далее. Но сделали это очень интересно. Если вы возьмете закон о Сколково, то увидите, что там есть целый раздел ― а я в свое время занимался техническим регулированием: стандарты, регламенты, сертификация, лицензирование, допуск на рынок, государственный контроль и надзор ― и целый раздел был посвящен тому, что все эти системы технического регулирования для Сколково отменяются. То есть можно работать по любым международным стандартам, не надо проходить никаких экспертиз и согласований ― все на усмотрение управляющей организации. То есть люди прекрасно понимали, что если это не отменить, эту обузу не снять то сделать ничего не получится даже вот в этом идеальном проекте, каким был задуман Сколково.

Но дальше возникает вопрос: а если вы, не дай бог, в этом Сколково что-нибудь сгенерируете, куда вы это понесете? Ваш продукт выйдет за границы Сколково и попадет в экономику, которая инновации просто на генетическом уровне отторгает. Ведь там-то все сохранилось, институциональная среда осталась той же, что и была. И все это тут же и умрет. Тогда постепенно стало возникать понимание, что никакие прорывы в технологиях невозможны без изменений, причем весьма радикальных, в экономике.

Потом возникло такое относительное понимание того, что изменения в экономике невозможны без изменения системы институтов, то есть институциональной среды, о которой говорила Наталья [Зубаревич]. Причем проблема здесь тоже фатальная, потому что институциональная среда в стране может быть только одного типа ― двух не может быть. Вот эта институциональная среда рассчитана на экономику перераспределения. Если говорить на уровне арифметики, то это отнимание и деление, а никакого прибавления и умножения эта среда не предполагает. Она в принципе враждебна собственному производству. Я уж не говорю про голландскую болезнь, когда просто математически доказано, что если есть высокие мировые цены на углеводороды, предположим, то в принципе, даже просто по курсовым значениям, нам гораздо проще купить что-то чужое, чем производить свое. Даже не проще, а дешевле. А потом, когда возникает необходимость восстанавливать собственное производства, от этого и восстанавливать уже и нечего.

Но здесь возникает более серьезная проблема: изменить эту систему институтов вы опять же не можете, если не произойдет серьезных изменения в политике. При таком политическом курсе каким-то образом реформировать институты тоже не очень получается. В начале нулевых годов пытались провести и административную реформу, и реформу технического регулирования. И тогда политическая обстановка в стране была гораздо более либеральной. А вот как сейчас проводить институциональные реформы? Меня пугает эта система норм, правил отношений между государством и людьми, которые что-то пытаются делать в стране.

«Когда все богатство страны качают из недр и гоняют по трубам, народ никакой ценности не представляет»

Это проблема, которая на следующем уровне выходит уже в идеологию, потому что изменить что-то в политике и идеологии, не меняя архетипов сознания даже на таком уровне, тоже невозможно. Поэтому возникает такая вертикаль, которая показывает, что просто так что-то изменить на уровне каких-то оперативных решений вряд ли получится. Тем более, нам показывают, что если надо где-то что-то развить, надо куда-то вбросить деньги, сделать это приоритетом, дать толчок. Но это всегда напоминает аналогию с автомобилем, у которого уже блокированы тормоза, а вы давите на газ. И что это будет для автомобиля? Есть даже такая легенда, что на Рублевке блондинка сожгла новый «Феррари». Тормоза заблокировало, она газанула, и все это загорелось. Вот то же самое бывает и в экономике, если вы пытаетесь вбрасывать деньги, когда у вас сама возможность движения, возможность развития заблокирована.

Теперь надо понять, что это за задача такая – сменить курс развития, сменить вектор развития. Перестроить экономику на инновационную модель, провести реиндустриализацию, наладить собственные производства и так далее.

Что значит «сменить вектор развития»? Ведь рентная экономика порождает ресурсную собственность. Если у вас богатство страны производится людьми – их талантом, инициативой, энергией – тогда каждый человек важен. И тогда возникает один вид собственности. А когда у вас все богатство страны качают из недр и гоняют по трубам, то вообще-то народ не нужен и никакой ценности не представляет. У вас совершенно автоматически начинает воспроизводиться другая модель.

Как вы можете это дело сломать? Тем более, что вам предстоит совершить исторический переворот, масштабы которого вы даже толком не очень себе представляете. До революции Россия была страной с более-менее рыночной экономикой. Потом построили плановое хозяйство, плановую экономику. Вы представляете, какой переворот произошел в истории? А потом, в начале 90-х, на руинах этой плановой экономики попытались построить какое-то подобие цивилизованного рынка. В политической философии это называлось «смена формации». Сменить вектор развития страны – это покруче задача, чем построить плановую экономику, а потом ее отменить и построить какое-то подобие рынка на этих руинах.

Надо просто понимать, какого уровня задача здесь возникает. Это вовсе не технология, не регулирующие решения – это серьезный переворот, причем он затруднен тем, что мы попали в историческую ловушку.

Как только вы пытаетесь провести институциональные преобразования, у вас начинается война за государство, потому что эта институциональная среда начинает сопротивляться. Люди этим живут. Я помню, как мы пытались провести реформу госрегулирования: само же государство восставало против этой реформы. На политическом уровне были приняты решения, законы, администрация все это курировала — была, что называется, «политическая крыша». И даже тогда вся эта средняя и низовая бюрократия, совершенно спокойно, используя ресурсы и федерального бюджета, и самого государства, благополучно топила эти реформы. И пока не рухнет сырьевая экономика, эта институциональная среда будет всегда побеждать в этой войне за государство.

Я не знаю, что надо сделать, чтобы взять и разрубить этот гордиев узел. Здесь нужны какие-то сверхнеординарные решения, которые по своим масштабам невозможно представить в полном объеме.

«Государство поставило крест на экономике»

Дальше возникает вопрос, как мы оказались в той ситуации, в которой находимся сейчас. Всегда предполагалось, что кризис сырьевой экономики будет связан прежде всего с технологиями. Но сейчас выяснилось, что мы в политике добились того, что не смог с нами сделать технологический прорыв. И вот этот кризис сырьевой модели, кризис рентной экспортно-ориентированной экономики – он сейчас уже налицо. Сейчас он, возможно, не настолько фатальный, как мог бы быть. Но мы сейчас уже вошли в полосу, когда у нас не осталось никакого ресурса времени для того, чтобы решить эту задачу и изменить модель.

Сейчас уже понятно, что с этим кризисом надо разбираться всерьез, отнюдь не ориентируясь ни на какие мелкотравчатые оперативные решения. Но тут оказывается, что у нас происходит еще один слом, связанный с моделью социума. Если буквально несколько лет назад у нас ключевыми словами были «модернизация», «инновации», «человеческий капитал», то в какой-то момент эти слова все куда-то делись, причем очень быстро – буквально за три года. И теперь у нас ключевыми словами являются «идентичность», «скрепы», «генетический код», «традиционные духовные ценности». А для меня как для аналитика это – революция. Это совершенно другая страна.

Это страна, где государство поставило крест на экономике, оно уже не ставит это никаким приоритетом, поскольку мы понимаем, что здесь в ближайшее время добиться вряд ли чего удастся. Но, тем не менее, воспроизводить систему власти хочется, а по ряду параметров мирно идти эта система не может. И тогда мы начинаем плавно сдвигаться в сторону того, что я называю идеократией – почти без кавычек.

Мы в этом отношении превосходим даже то, что было при советской власти. Тогда были такие слова, которые как волшебный ключик все открывали. Это политический вопрос. То есть люди приходили и говорили: «Вот, это невыгодно экономически. Это будет иметь такие-то последствия для страны, для людей, для государства». На это следовал ответ: «Это вопрос политический, вы просто не понимаете».

Я помню, в свое время обсуждался на градостроительном совете проект реконструкции Белорусской площади. И когда наш великий архитектор, главный политический вождь, представлял этот проект, все были в ужасе, потому что там такое было наворочено! Но люди просто боялись рот открыть. И тогда вдруг, откуда ни возьмись, вылез такой какой-то мужичок – пожилой, в мятом пиджачке. Он занимался организацией производства. «Это, - говорит, - мне все нравится, все замечательно. Но понимаете, я занимаюсь организацией производства. И даже если сейчас прекратить все строительство в Москве и Московской области, то все равно ресурсов нашей системы не хватит для того, чтобы реализовать один этот проект. На это ему было сказано: «Вы не понимаете. Ленинградское шоссе соединяет мавзолей Ленина с колыбелью нашей революции, а Белорусская площадь – это главные ворота на этой трассе. Вам все понятно?» - «Все». И все замолчали.

Но тем не менее, тогда каким-то образом более-менее сохранялся баланс между рациональностью, между расчетом экономическим и решениями политическими. Сейчас у меня такое впечатление, что политические интересы, как они понимаются наверху, они настолько превалируют над интересами экономики, над развитием технологии, институтов, производства, что говорить особенно даже не о чем.

Самая главная задача – это сознание людей. Может, это покажется каким-то преувеличением, но сейчас главная цель заключается в том, чтобы народ имел правильные представления, и чтобы у него было хорошее, бодрое настроение. Чтобы он мог в случае любых кризисных ситуаций собраться, организоваться и пойти на любые жертвы.

«Санкции – очень большая проблема. Но ее не надо преувеличивать»

Вот здесь возникает вопрос: как долго это может продолжаться? Ведь любая мобилизационная модель в принципе является тупиковой. И сейчас мы видим, что действительно отмобилизовали население. У нас очень бодрый настрой у народа. Люди довольны тем, как развиваются события. Экономика пока им особенно по карману не ударила, хотя для многих уже это стало достаточно чувствительным. Но, тем не менее, это компенсируется настроением масс. Но это же тоже вещь, которая требует постоянной подпитки.

Пресловутая борьба телевизора с холодильником в итоге когда-то приводит к тому, что холодильник если не побеждает телевизор, то сильно подрывает его возможности.
И для того, чтобы поддерживать этот бодрый настрой, нам приходится идти на резкие геополитические решения. Но ведь это тоже средство – максимально сильнодействующее. Крым и так далее – это тонизирует население максимальным образом. Но это – решение из разряда «последних возможностей», потому что инерция какое-то время продолжается, потом ажиотаж несколько спадает, и надо еще что-то. А что еще?

Такое впечатление, что мы постепенно подходим к пределу, когда новых стимуляторов – идеологических, политических, социально-психологических – может просто уже и не остаться.

Можно принимать какие-то решения, которые будут спасительными на короткой дистанции, но рано или поздно за это придется так или иначе расплачиваться, и тогда мне даже трудно сказать, чем это может закончиться.

На мой взгляд, санкции – очень большая проблема. Но ее не надо преувеличивать. И цена на нефть – это далеко не все. Есть такое мнение, что даже при цене в 200 долларов за бочку мы вряд ли будем выкарабкиваться из этой ситуации.

Недавно слово «импортозамещение» стало модным. Но мы, эксперты, об этом говорили в начале нулевых годов. Пакет институциональных реформ как раз был нацелен на решение проблемы импортозамещения. И тогда не получилось. Как это может получиться сейчас – это очень большой вопрос. Для реиндустриализации надо менять институциональную модель, а вы не сможете ее поменять без изменения политики, без изменения идеологии и без ломки архетипов сознания, извечных для нас.

Сырьевая модель, рентная экономика: лен, пенька, мед, лес. Знакомо? Это и есть сырьевая модель. И отношение к людям, которые торгуют пенькой в государстве, формируется естественным образом, и переломить эту ситуацию довольно трудно. Нужны действительно какие-то очень серьезные решения.