В моем детстве были маленькие гастрономические праздники

***
В моём детстве были маленькие гастрономические праздники. Родители приносили их из магазина, когда случалась скидка.
Батончик «Несквик» или конфета «Джек. Шоколадные истории».
Обеды и ужины были у нас тогда впятером. Мама, папа, я и два старших брата.
Мы еле помещались за кухонный стол. И порой я садился за подоконник с видом на бескрайнее небо и лес на горизонте.
К чаю я разрезал принесенную родителями конфету на пятерых. Получались очень маленькие кусочки. Каждый раз я придумывал, как есть свой кусочек подольше.
Ведь казалось, что ничего вкуснее в жизни не пробовал.

И теперь сижу на той же кухне. Ем те самые конфеты, а мне в знакомых обертках подсунули что-то не то, не получается пятикратной радости.
А по старому радио второй день подряд сообщают, что президент удивлен ростом цен на продукты.
Сначала я гневно думаю: «Да как же так? Он что, в магазины не ходит?» А потом понимаю. Не ходит.
У него наверняка даже чисто физически на это нет времени. И еще, я уверен, он не хочет смущать покупателей длинной пробкой из едва помещающихся между кассой и ограждающими перилами широкоспинных охранников.
И мне по-человечески грустно за него. «Наверняка за эти 20 лет подаренной им нам более-менее безоблачной жизни он так ни разу и не узнал радости принесения домой конфеты по акции для своей дочери».
С другой стороны, этот несомненно выдающийся человек, за столько лет сношений с всевозможными мастерами спорта по финтам ушами, сохранил (уж простите за фамильярность, я так чувствую) практически детскую способность делать открытия в чем-то привычном, как оборот часовой стрелки.
Мы говорим: «Снова выросли цены на бензин и продукты».
А он удивляется.

***
Мы пришли с любимой к доброму человеку. В маленькой комнатке, завешанной картинами чепецких художников, пили чай и говорили о жизни. Я не помню, как до того дошло, но Л’ спросила:
- Почему вы стали атеистом?
- Я лежал тогда в кардиологии. Ожидал операции. Много рисовал портретов соседей по палате. А было, зашла молодая мать. И просила нарисовать новорожденного.
Он смиренно спал. И чуть приоткрытым ртом вдыхал в себя чудо творения Божьего. И маленькими губами своими воссылал благодарную улыбку небу.
Я водил мягким карандашом по бумаге и думал: «Воистину сих есть Царствие Небесное».
А потом малыш не пережил операцию. Окрестить не успели. Не наследовал, получается, Царствия Небесного.
Я свою операцию пережил. А вера моя – нет.

Ребенок вырывается из чрева матери навстречу первым в его жизни лучам света. Первый крик.
Вокруг ходит много важных людей. Они заботятся о младенце. Но не находится ни одного, кто подошел бы с важным видом и юридически точно написанными бумагами.
Никто не говорит: «Здравствуйте, гражданин мира сего, родившийся в N-й год от Адама. Простите, я не знаю, как к вам обратиться, ведь у вас еще нет имени. Вам необходимо поставить под этим документом свою роспись. Роспись о том, что вы согласны на вступление в права наследства первородного греха от отца вашего и матери вашей, и от праотцев наших...»
И, может быть, в своем первом крике младенец пытается возвестить: «Нет, не согласен на вступление в права наследования первородного греха от отца, матери и всех поколений до меня!»

И живет человек, живет со своим наследством. Под старость тяжело становится нести, наклоняется к земле. «Ничего, - думает, - посижу чуть-чуть на камушке придорожном, отдохну. И дальше понесу».
И вот сидит. Но не камушке. Время то уже не то. Ну на вахте какого-нибудь предприятия, например. И свои вверенные ему несколько квадратных метров пространства обустраивает с обстоятельностью доброго хозяина. Раскладывает канцелярские принадлежности по полочкам, беспокоится, когда куда-то пропадет со стола ручка или карандаш. Подкручивает винтики, если где-то ослабнут и читает свежую газету.
А мимо проходит много людей. Те помоложе, не тяжело им груз от рождения данный носить. Они вообще много всего носят. Кто-то носит даже уханьский грипп.
И уходит хозяин от своих нескольких квадратных метров. Попадает в тесную палату. Вокруг ходят усталые врачи в химзащите. Серьезный (и тоже уставший человек) со свойственным привычке канцелярским тоном отвечает в трубку: «Состояние тяжелое, ничего обещать не можем».
А старик лежит, не может вдыхать, как младенец, полной грудью чудо творения Божьего. И как старец теперь тоже вдыхать не может.
Но когда приходиться звонить домой или друзьям, он говорит голосом юноши.
И работники больницы звонят по номеру из медицинской карточки (они не понимают, что звонят по номеру пациента, а не его родственника). И не могут дозвониться. И за окном садится солнце. И человек на койке лежит в одну линию с лесом за окном. И его выпрямившееся, а не сгорбленное тело – не немая полоса кардиограммы, а линия между землей и небом.
И уходит человек не исповеданный и, скорее всего, некрещеный.

И я хочу верить, что со спины его наконец-то упал груз, полученный в наследство от отца, матери и всех праотцев.

Оригинал