Вятское

Киров, все-таки, странный город. Разинув рот, смотрит он в сторону столиц, обезьянничает, пытается соответствовать, лепит себя, воссоздает, но все получается с какой-то своей, вятской искоркой. И смешно, и аляповато и сурово, аж жуть берёт.

С давних, коммунистических времён, как бы надсмехаясь над собой, называет он улицы свои именами немецких проституток, еврейских бандитов, бородатых революционеров, которые иначе как варварами русских не называли.

Я уж не буду обыгрывать его название в честь сластолюбивого большевика, наизгалялись и без меня многие.

А вот улицы Олега Куваева в городе нет. Скажут, что он же костромской, родился в Паназырево. Но, тут как с Гоголем, не важно, где родился, а кем ощущает себя человек. Олег Куваев всю жизнь считал себя человеком вятским и немудрено, с пяти лет жил недалеко от Свечи. Главный герой его «Территории» Сергей Баклаков – это сам автор и никуда не деть воспоминания Баклакова о вятском детстве, об отце, железнодорожном служащем, матери – сельской учительнице, которая зимой ходила с вилами по лесной дороге, волки кругом. Куваев – вятский по уму, по самоощущению. Один из самых ярких писателей двадцатого века, а улицы на родине нет. Как так? Или родина какая-то не родная или писатель не достоин. А Воровский с Карлом Марксом достойны. А Володарский, Гольдштейн Моисей Маркович, так вообще вятский мужик, козопас из деревни Бздюли, как в его честь улицу не назвать. Приколы у вятских такие.

Нет в Кирове и  улицы Леонида Дьяконова, не в Вятке и не про Вятку писал он своего Оленя, не наш город прославил он на всю Россию. А может люди, от которых зависит переименование улиц, люди от которых зависит смоет ли Вятка с себя грязное пятно из своего прошлого, просто не читали Леонида Дьяконова, не читали Бориса Порфирьева? Тогда они просто читать не умеют. Только считать и муслякать.

Может быть, хватит нам придуриваться? Ну и что, что в Москве Ленин валяется на Красной площади, надо ли нам быть  настолько глуповцами, чтобы ходить по улице Дьявола из Симбирска? Говорят, а как отнесутся к этому переименованию ветераны? Кто такие ветераны? Двадцать пять лет назад, когда впервые встал вопрос о переименовании вятских улиц и всего города, тоже задавали этот вопрос. Оставили, пожалели отцов. Сейчас я уже сам ветеран, моему поколению искренне похер на этого лысого политического.  Не должно быть улицы упыря в городе. Или уж давайте переименуем ее в Упырскую. А что? Прикалываться, так уж до идиотизма, по-вятски, чтоб с ног валило.

Скольких еще людей,  чьи имена накрепко связаны с Вяткой мы забыли. А вот набережная Грина есть. На кой? Никогда не считал себя этот поляк вятским человеком, да писал здорово, но в Вятку не вспоминал, а оказаться мог в ней только этапом, если бы пожил еще пять лет. Вычеркнуть и забыть. А Мария Исакова и Борис Чирков обязаны быть на карте Вятки.

А сколько еще достойнейших людей я не забыл? Священников, врачей, педагогов, спортсменов. Может хватит быть дурачьем не помнящим ни родства, ни совести?

Нажраться успеем, а дети должны получить от нашего поколения прекрасное, светлое имя города и улиц, украшающих, а не безобразящих его своими названиями. Они, эти улицы, обязательно будут и удобными, и красивыми и достойными своих жителей, а, главное великих имен на их табличках.

Вы меня хоть убейте, но не может быть на улице Моисея Соломоновича Урицкого ничего хорошего. Хоть золотой плиткой ее выложите, не туда выведет этот Моисей.

ВЯТСКОЕ

Эх, родная дыра, лай собак и сержантов,

Заскорузлая муть, да похлебка в обед.

Догадал меня черт и с душой и талантом,

Разрешенья не взяв, здесь явиться на свет.

Солнце льется на снег, на лепёшки навоза,

Разлетается вширь золотой перезвон,

Утекли в небеса вдовьи тихие слёзы,

Подливающих мне волооких кумён.

Я продам воротник, голубую цигейку,

В Каринторфе возьму, чтоб залить свою грусть,

И в вагончик вожмусь, и по узкоколейке

В добрый город Чепецк, может быть, доберусь.

Будет лето плясать вслед за мной на исходе,

Материться, рыгать на ковровый настил,

Там, где совесть была, что-то выросло, вроде,

То, что я от души на весь Киров ложил.

Оглушительный свист вдоль Разбойного Бора,

Льет вишнёвый сироп на стремнину заря,

Где-то слышится гул, катера Рыбнадзора

Пролетят, как всегда, до Котельнича зря.

В Верхнекамской тайге носят водку в гондонах,

Разбавляя слезой зеков скудную снедь,

Здесь хозяин один, со звездой на погонах,

Одуревший от сна, вислощёкий медведь.

Развелось стукачей, словно вшей за подкладкой,

Вот из зоны в Лесном, уже видно вполне,

Как тюремный режим, строевые порядки,

Расползаются вширь по притихшей стране.

Распахнула беда свои черные веки,

Над Опарино флаг, дом с казённым бельём,

Мы в обнимку с дождём, от аптеки к аптеке,

Не хватает огня, душу перцем зальём.

Жарко дышит в лицо мне Уржум перегаром,

А в Туже в КПЗ вход бесплатный открыт,

Ох, не даром мне в грудь берцем тычут, не даром,

Надо как-то бы встать, да всё тело болит.

Не печалься, сестра, заварить чифирку бы,

Чтоб хоть как-то раздуть дня седые угли,

Омутнинскую злость мои синие губы

Целовали взасос и по шее текли.

Я в Кильмези тонул, а в Фалёнках был битым,

Из Уней-****** кое-как выползал,

Ночь глухая течёт, как расплавленный битум,

Стал я старым, пустым, как свечинский вокзал.

В Афанасьево пил, допивал в Синегорье,

Санчурск дал мне любви бестолковые дни,

Хоть корней слободских, я умру в подзаборье,

Будешь в Проснице, друг, там меня помяни.

Опадают цветы моей жизни вчерашней,

Облетает листва в муть покинутых рек,

Я уйду навсегда опустелою пашней,

И засыплет мой след верхобыстрицкий снег.

Эх, родная дыра, край замшелый и куцый,

Буреломная глушь, да туманы вдали,

Стайки светлых берёз к избам брошенным жмутся,

И курлычут, прощаясь навек, журавли.

В.Рылов