Набережная Забвения

Здравствуй, река! Я не праздным сюда – для раздумий.

Призван вот, ставить раз некому точки над «i».

Сколько тут вышедших к рампе истории «мумий»!

Вспомним, река, и о тех, кто молчит  п о з а д и.

Ветер тут важен. Бетона избыточно, камня...

Как отторгает – новьё отражает вода:

в чувствах своих остаётся она моногамна,

смотрит на всё в отстранённости, как из-под льда.

Сжавшие русло (так стянут на горле удавку)

карлики водам докучливы – н е д о м о с т ы,

коим прикольно Кокшагу держать за канавку;

старые – те уважали, хоть с виду просты.

Патыров помнишь? (Ничтожны в сравнении «боссы»).

На побережье из тех не стоит ни один –

недостаёт до обидного именно нашенским бронзы...

Думы о том хоть кого доведут до седин.

Этих земель собирателя помним едва ли,

первого... Схвачен предательством, сослан в Москву.

Грозному не отвечал. Плюнул. Четвертовали.

В камне Мамич – нам благой первёртыш в мозгу.

Вверх по течению, близко, гнездовье Бердея,

кто завещал нам достоинство рода беречь;

славные воины гибли здесь, в битвах редея...

Нет, не цари – а они возвышали тут речь.

И не графинь нам супружества будут примеры!

Верности жён черемисинов Грейс не извлечь:

этой реки вот, телами запруженной, меры

горе и святость их, бравших на мщение меч.

Думать наивно, что, кроме как Елизавете,

некому было б скакать тут, коня горяча;

кто же поверит истории истинной в свете,

будто бы кремль стоял тут, да из кирпича.

Лжи торжеству опечалься и крепче младенца,

Дева Мария, прижми к материнской груди.

Но оставайтесь, раз от фарисеев вам деться

некуда и исповеданы ваши пути.

Новых б детей от невежества заговорила,

чтоб укрепляли не стены, а память свою;

для высоты призови ещё и Гавриила...

Коль оберегом назвали – старайтесь вовсю!

Совести нашим паскудам наслали бы что ли...

– Плохо Вам, вижу, согбенному, Рембрандт-Рембрандт?

– Стыдно: есть  в а ш  тут стоять в воспитательной роли.

– Ты о Григорьеве? Да, но мариец он, брат.

Медичи – тот как нелеп, так не великолепен:

в тайной любви толстосума тиран и порок,

он не обыденней прочих сожителей слеплен –

взят из Флоренции тёпленьким, явно продрог.

Красного града кто имя дал шалой округе?

Местный из россов иль – думать боюсь – черемис?

Город-бельгиец?! Окститесь!.. По имени Брюгге?

То-то же дичи диковинной полон ремиз.

И не дотумкали: пепел отныне же Кла(а)са

будет стучать и стучать в молодые сердца –

смыслы будя из призывного древнего гласа...

Так вот и будет тревожить теперь без конца?

Но не хочу завершать бестолковостью гномов –

к Пушкину тихо подсяду: ну, здравствуй, оплот!

Если б ты знал, как устал от глупцов и изломов

мой добродушный, доверчивый слишком мой род.

Только представь: и в столице, и дебрях провинций

ставка, как встарь, на чинушу, вошедшего в раж.

Клон ты ведь тоже надутой персоны амбиций...

Нам бы по-своему облагородить пейзаж!

Видишь, поодаль там, словно невзрачности тайна,

домик стоит сиротой над Кокшагой-рекой.

Спорим! Не скоро жилище поэта Чавайна

ровней предстанет, вбирая музейный покой.

Хмурится классик и молвит, поверьте, без шуток:

– Я тут уселся не ради пролёта гусей,

не для слежения за бултыханием уток.

Будет вам где собираться!

И будет музей.

11.2014