|
Отец мой любил вспоминать веселые годы НЭПа, кабачок "Нерыдай", где возле эстрады стоял длинный стол, за которым собирались начинающие и уже известные молодые артисты, драматурги, поэты. Их там бесплатно кормили, а они за это должны были развлекать богатых посетителей остроумными репликами, песенками, танцами, стихами, конферансом. Среди этой молодежи были Рина Зеленая, Сергей Мартинсон, Вера Инбер, Виктор Ардов, Борис Бабочкин, Николай Эрдман, у которого в театре Мейерхольда с огромным успехом шла комедия "Мандат". У Владимира Масса в театре Фореггера, возникшего при Московском доме печати, шли злободневные пьески-буффонады, самая популярная из которых - "Хорошее отношение к лошадям"- пародировала как раз такие вот литературные кабачки типа "Нерыдая".
С 1923 года Николай Эрдман и Владимир Масс часто работали вместе. Это соавторство, просуществовавшее десять лет, оказалось очень плодотворным. Они писали музыкальные спектакли для мюзик-холлов, песенки, пародии, басни. С их /в соавторстве с В.Типотом/ спектакля "Москва с точки зрения" начался Московский театр Сатиры. Молодой Леонид Утесов со своим джаз-оркестром приобрел шумный успех благодаря веселому спектаклю "Музыкальный магазин", авторами которого были Эрдман и Масс. А начинающий кинорежиссер Григорий Александров, оценив успех этого спектакля у публики, предложил авторам написать на его основе сценарий кино-комедии, с Утесовым в главной роли. Так началась работа над фильмом "Веселые ребята".
В конце августа 1933 года кино-группа, вместе с авторами,уехала на съемки в Гагры. Работа почти заканчивалась, оставалось нанести последние штрихи перед триумфом.
И вдруг жаркой гагринской ночью оба автора были арестованы и увезены в Москву на Лубянку.
Многие мемуаристы и литературоведы считают, что причиной ареста были басни, которые прочитал на концерте в Кремле знаменитый артист МХАТа Василий Иванович Качалов, и которые вызвали гнев Ворошилова. Так считал и мой отец, и сам Качалов, который до конца своих дней переживал эту историю. Кстати, ни отец, ни мать никогда его не винили. Ну, откуда он мог знать, что так получится?
Он в те годы много читал всякого озорного, даже хулиганского - Баркова, например. Его попросили прочитать смешное - он и прочитал. Тут не было никакого умысла.
Однако, не исключено, что история с Качаловым была лишь поводом для ареста, а причина была в другом. Существует версия искусствоведа Анатолия Агамирова:
В двадцатые годы Николай Эрдман дружил с семьей наркома просвещения Луначарского, бывал у него дома в Денежном переулке. Человек энциклопедически образованный, сам писавший пьесы, Луначарский высоко оценивал талант Эрдмана - автора нашумевшего "Мандата".
В 1929-м году Эрдман принес Луначарскому рукопись второй своей пьесы - "Самоубийца". Луначарскому пьеса очень понравилась, и он предложил устроить общественную читку у него дома.
В назначенный день Эрдман пришел к Луначарскому читать пьесу. Он ожидал, что будут театральные и литературные деятели. Однако, Луначарский пригласил слушать пьесу не их, а тех, от кого гораздо больше зависела судьба пьесы и самого автора - членов правительства: Пятакова, Радека, Ворошилова. Эти люди, в числе прочего, занимались и проблемами культуры, ведь министерства
Культуры тогда еще не было.
И вот Эрдман читает пьесу "Самоубийца", полную остроумнейших реприз и ситуаций. Читает при полном и угрюмом молчании. Ни на одну репризу аудитория, собравшаяся за дубовым резным столом, не реагирует.
Читка закончилась. Начался ужин. О пьесе - ни слова. После ужина гости встали и, сославшись на то, что их внизу ждут машины, ушли. Эрдман, подавленный, огорченный, попрощался с хозяевами и пошел в переднюю одеваться. Луначарский подал ему пальто и сказал:
- Коля! Вы написали гениальную пьесу. Но пока я - нарком просвещения, она не будет идти на советской сцене. Поверьте, так будет лучше. /Историю эту привожу со слов Анатолия Агамирова, чья мать была родственницей жены Луначарского и присутствовала на читке пьесы/.
Напрасно Эрдман пытался пристроить пьесу во МХАТ, в театр Революции. Все попытки оканчивались неудачей. Пьесу так и не разрешили.
А дальше - басни и арест.
Так что, возможно, Ворошилов еще с того вечера затаил недоверие к Эрдману. Он понял опасность его пера. Но поскольку Луначарский, из желания спасти Эрдмана, постановку пьесы не разрешил, и она нигде не шла, то придраться было, вроде бы, не к чему. Тогда придрались к басням.
Дальше - допросы, которые вел следователь Шиваров, и ссыльный этап. Масс был отправлен в Тобольск, Эрдман - в Енисейск. Оба отделались сравнительно легко: всего лишь по три года ссылки и "минус десять", то-есть, без права проживания по отбытии ссылки в Москве и в других крупных городах.
Из искусства "всего лишь" были вырваны два его ярких представителя в расцвете лет и творческих сил: Эрдману было тридцать три года, Массу - тридцать семь.
Съемки фильма тем временем продолжались. "Веселые ребята" вышли в январе 1934 года и начали свой триумфальный путь во времени и пространстве, только фамилий Эрдмана и Масса не было в титрах.
В Тобольске, в те годы совсем крохотном городишке, отец организовал театральную студию при рабочем клубе и поставил несколько спектаклей. Читал лекции по искусству. Через три года он переехал в Тюмень, город побольше, со своим драматическим театром. Стал работать в нем завлитом и постановщиком. Еще через два года, хлопотами Леонида Утесова и театра Вахтангова, где работала моя мать, он получил разрешение переехать в Горький, на должность художественного руководителя молодежного театра-студии им. Чкалова. Когда началась война, театр организовал фронтовую бригаду и отец ее возглавил. И наконец, в 43-м году он был "прощён", ему разрешили проживание в Москве. Здесь у него появился новый соавтор, молодой писатель-сатирик, фронтовик, демобилизованный после тяжелого ранения, Михаил Червинский.
Одна за другой начали появляться их пьесы-комедии, эстрадные обозрения, популярные песенки и конферансы, создавшие известность многим эстрадным артистам. Они писали для Аркадия Райкина, Мироновой и Менакера, Мирова и Дарского /а потом Мирова и Новицкого/, Тимошенко и Березина. Их оперетты шли по всему Советскому Союзу. Их стихотворные фельетоны печатались в самом популярном сатирическом журнале "Крокодил". Конечно, своей " острой язвительной сатирой" они бичевали, в основном, язвы американского империализма, да смеялись над нашими "отдельными недостатками". На большее не замахивались и дозволенную черту больше не переступали.
Содружество Масс и Червинский просуществовало два десятка лет, распавшись только со смертью Червинского в 1965 году. Последние годы отец работал один. Был он человек медлительный, углубленный в себя, но не закрытый, любознательный, очень добрый и деликатный. Когда его что-то возмущало - взрывался, но быстро остывал. Мог работать запоем, однако, ценил застолье, остроумную беседу. Радовался чужому таланту. Не знал чувства зависти. Перед Советской властью не заискивал, но и бороться с ней считал делом бесполезным, поэтому приспосабливался, стараясь делать это с наименьшим ущербом для своего достоинства. В этом ему, как и многим его друзьям, помогало чувство юмора. В старости отец считал, что прожил счастливую жизнь. Обожал внуков.
Умер отец в возрасте 83-х лет, в 1979 году.
А Николай Робертович Эрдман? Как сложилась дальнейшая судьба создателя "Мандата" и "Самоубийцы", двух пьес, вошедших в золотой фонд мировой драматургии?
Отбыв трехлетнюю ссылку в Енисейске, он переехал в Томск, а перед войной - по иронии судьбы - был взят на должность литконсультанта в ансамбль песни и пляски НКВД. В этот ансамбль, созданный по инициативе самого Берия, приглашались известнейшие деятели искусства, такие, как Шостакович, балетмейстер Касьян Голейзовский, руководитель театра Вахтангова Рубен Симонов. Эрдман впоследствии говорил со свойственным ему юмором: "Нет, это только в нашей стране могло быть. Ну кому пришло бы в голову, даже в фашистской Германии, создать ансамбль песни и пляски Гестапо? Да никому! А у нас - пришло!"
Работали в этом ансамбле, кроме Эрдмана, и другие ссыльные писатели, например, Михаил Вольпин, вместе с которым они перед войной написали сценарий знаменитой кино-комедии "Волга-Волга", и который стал его постоянным соавтором.
После войны ансамбль расформировали. Все еще ссыльный Эрдман, чтобы быть поближе к Москве, перебрался в Калинин. Наезжал в Москву на два-три дня - больше было опасно: нарушение паспортного режима грозило новой ссылкой.
Лишь в 1948-м году Николаю Эрдману было, наконец,разрешено жить в Москве. И тут они с моим отцом наконец-то встретились. Николай Робертович пришел к нам в гости. Мне было лет 13. С ним была его жена, красавица-балерина Наташа Чидсон. Еще были за столом Михаил Вольпин, композитор Матвей Блантер, писатель Виктор Ардов - человек библейской внешности и невероятного, как мне казалось,остроумия. Тише и скромнее всех был Николай Робертович. Что-то непередаваемо привлекательное было в его облике, негромких репликах, меланхоличных, спокойных манерах, даже в легком заикании. В нем было то, что называют мужским обаянием.
Меня звали к столу, но я была ужасно стеснительная, и не пошла. Но смотрела на застолье в дверную щелочку из коридора. Как только кто-нибудь оборачивался в мою сторону - я шмыгала на кухню, как мышь. За столом царил Ардов, рассказывались анекдоты, все хохотали... И я хохотала под дверью, зажимая рот. Пока не услышала диалог, который меня страшно расстроил: рассказывая о ком-то из знакомых, Вольпин сказал, что тот влюбился в женщину умную, но некрасивую. А Николай Робертович ответил чуть заикаясь:
"А п-по мне, будь она хоть Спиноза, но если некрасивая, то это н-не для меня".
Я была просто убита, потому что в свои 13 лет как раз считала себя некрасивой, но умной. Он мне не оставил в жизни никаких шансов.
Отец с Эрдманом и после ссылки остались друзьями, хотя вместе больше не работали. В 1989 году, уже после смерти обоих, пришла бумага об их реабилитации. Мне позвонили из Управления КГБ и предложили ознакомиться с "делом" отца. Я пришла на Кузнецкий.
Читала "дело". Следователь, уже, конечно, не Шиваров, а другой, сказал: "Вот, ваши хорошо держались. Каждый брал на себя. А то ведь были такие, что спихивали на других. Тоже, конечно, можно понять людей..."
Конечно, можно понять. Но мне было приятно узнать, что "наши" хорошо держались.
А о дальнейшей судьбе Шиварова я узнала из книги-дневника Василия Катаняна "Лоскутное одеяло". Этого следователя, "специалиста по писателям", арестовали в 1938-м, а в 1940-м он покончил с собой в лагере.
Эрдман и Вольпин писали интермедии к Шекспировским спектаклям для театра Вахтангова, сценарии фильмов, таких известных как "Актриса", "Здравствуй, Москва!" "Смелые люди". В цирке шли клоунады и целые представления по их либретто. Они стали обеспеченными людьми. Их обожали на киностудии "Союз Мультфильм". Считали своими авторами. Они написали такие шедевры как "Федя Зайцев","Остров ошибок", "История одного преступления", еще десятки прелестных мультфильмов. Им нравилась эта работа: смешные человечки, лошадки, медвежата, зайчики - и никакой политики! Их рисованные фильмы были о любви и предательстве, о совести и дружбе - в сущности, о самом главном. И написаны так мастерски, доходчиво, трогательно, увлекательно, смешно, что проникали детям прямо в душу. Да и взрослым тоже.
Талант оставался талантом. И все-таки это было тенью прошлого. По этим вещам можно лишь отдаленно представить, какой творческий взлет был прерван у Эрдмана арестом. Потому что все, что происходило с ним после ссылки, можно назвать затянувшейся трагедией сломленного человека. Скепсис, постоянное ожидание начала новых арестов, душевная горечь, заглушаемая алкоголем...
И там знали, что он сломлен, и что бояться его больше нечего.
В 1962-м году Николай Эрдман купил дачный участок на Красной Пахре, в писательском поселке, где и у нас была дача по-соседству.
Участок принадлежал писателю Олегу Писаржевскому. На строительство дома у Писаржевского все никак не хватало денег, и на участке стоял только крохотный досчатый домик-времянка, в котором постоянно жил старичок-сторож. Он был когда-то художником, но теперь рисовать не мог. Семнадцать лет отбыл в Сталинских лагерях и от всего пережитого у него тряслись руки. Свой художнический дар он перенес на цветы - выращивал замечательные гладиолусы. Весь поселок приходил на них любоваться.
И вдруг Писаржевский умер, и участок перешел к Эрдману. Все переживали за старичка - куда же он теперь денется? Эрдман ответил: "Как куда? Никуда. Пусть живет в этой времянке, всегда".
Строительством дома руководила жена Николая Робертовича, уже не Наташа Чидсон, а другая, тоже балерина, тоже красавица - Инна Кирпичникова. Кажется, к этому времени она уже не была балериной.
Молодая, зеленоглазая, надменная, всегда роскошно одетая, она проносилась за рулем своей машины по узким аллеям поселка, распугивая пешеходов. С ними жила ее мать, тихая женщина. Николай Робертович говорил: "Вот с тещей мне повезло".
Друг-архитектор предложил проект. И по этому проекту дом встал как раз на то место, где росли гладиолусы. И старичок как-то очень быстро умер. И гладиолусов не стало.
Инна сама доставала материалы, договаривалась с рабочими, за всем следила, платила, торговалась - ее энергией дом был построен очень быстро. Он получился странный, не похожий на другие дачи поселка с их двускатными крышами. Какой-то плоский, с высоченной трубой как крематорий.
Николай Робертович устроил новоселье, пригласил друзей и дачных соседей. Отец рассказывал как там едва не произошел скандал, потому что приглашенный Юрий Любимов начал что-то рассказывать в своей манере, смело и раскованно по тем временам, а один из гостей-соседей, бывший министр, оказался ярым сталинистом.
Эрдман жил теперь на даче почти постоянно. В те годы в поселке жили многие известные писатели, деятели кино, композиторы, художники. По вечерам собирались часто за нашим столом - у нас был очень гостеприимный дом - Виктор Розов, Геннадий Фиш, художник Орест Верейский, Павел Антокольский. Николай Робертович приходил редко. Чаще отец у него бывал. Друзья приезжали. Иногда они с отцом гуляли по поселку в сопровождении большой доброй эрдмановской дворняги с грустными как у хозяина глазами.
Николай Робертович в этот последний период своей жизни иссох, выглядел понурым, скорбным, каким-то погасшим. Тяжелая болезнь, казалось, проступала сквозь серую кожу его лица. Он очень много курил и быстро дряхлел. В его доме, рядом с его женой, прочно угнездился некий молодой человек, якобы, дальний родственник жены.
Умирал Николай Робертович мучительно. Отец, навещавший его в больнице, возвращаясь, плакал.
В августе 1970-го Эрдмана не стало. Через год после его смерти умерла теща. Инна на глазах всего поселка спивалась. Этот ее возлюбленный, Аркадий, ее спаивал и обирал.
Как-то холодным осенним днем я увидела ее бредущей, пошатываясь, по аллее. Исхудавшую, в летнем коротком, измазанном в глине платье. Я поздоровалась. "Кто это? - спросила она. - Я не вижу ничего /хотя было светло/. Слушайте, возьмите меня за руку, отведите куда-нибудь, дайте мне поесть, я страшно голодная!"
Я привела ее к нам, мы ее накормили. Она жадно ела и у нее дрожали руки.
Через месяц она умерла в больнице.
Дача осталась бесхозная. Ее опечатали.
Вскоре отцу позвонила какая-то женщина, назвалась племянницей Эрдмана, его единственной родственницей, сказала, что ни на что из имущества дяди не претендует, только хочет взять бумаги и два кресла, которые Николай Робертович обещал подарить Юрию Любимову для его кабинета в театре на Таганке. Отец обратился в правление кооператива, и племяннице разрешили забрать то, что она просила.
Племянница приехала на машине. За ней следовал мебельный фургон. В сопровождении коменданта поселка, слесаря и понятого /понятой была я/ пришли на участок. Было начало декабря, мела метель. Пломба оказалась сорвана, дом заперт изнутри. Племянница решительным ударом локтя высадила стекло веранды, всунула руку, отодвинула задвижку... Мимо нас с воем пронеслась собака, запертая в доме. Я в первый раз очутилась внутри и обомлела. Там было удивительно красиво: Высокий - до крыши - холл-гостиная с камином, с громадным овальным столом, над которым низко висела люстра, вся из разноцветных подвесок. Вверх вела узкая ажурная лестница, вся оплетенная декоративной зеленью. На стенах - старинные бронзовые бра, картины. Наверху - баллюстрада и жилые комнаты, обставленные легкой изящной мебелью. Не только я, но и племянница обомлела. Но лишь на секунду.
- Это что же? - сказала она. - Всё - этому гаду? Ну уж нет! И начался самозабвенный грабеж. Мебель, лампы, картины грузились в фургон, бронзовые бра племянница вырубила топориком вместе с кусками штукатурки. Где-то в набиваемом фургоне среди мебели затерялись и те два несчастных кресла, что были завещены Любимовскому кабинету. "А вы что ж не берете?! - кричала в экстазе племянница. - Берите! Всё берите! Чтоб ничего гаду Аркашке не досталось!"
Комендантша забрала посуду и комод вместе с постельным бельем. Что-то досталось слесарю. Признаюсь, и мною овладела жажда наживы, и я с помощью грузчиков приволокла на свою дачу двуспальную тахту, которая и по сей день у нас стоит. Оставили только люстру с разноцветными подвесками, потому что устали и лень было ее откручивать, да и класть уже некуда.
А бумаг никаких не оказалось.
Племянница в сопровождении фургона уехала, а на следующий день приехал на своей машине "гад Аркашка", увидел разбитое стекло веранды, произнес: "Эх, черт, не успел!" Погрузил в машину люстру и уехал навсегда.
Беспризорная собака несколько дней бегала по поселку, питаясь подачками, пока ее насмерть не сбила машина. Шофер клялся, что собака сама бросилась под колеса.
Дача два года пустовала. О ней ходили дурные толки. Но в конце-концов ее купил писатель Холендро, поселился с семьей и,вроде, ничего.
|
