"Лейлот лилах, лейлот лилах. Рейхам залаф - ло ли, ло лях". ("Сиреневые ночи. Улетучился их аромат, исчезло их очарование"). Это строки из стихотворения Хаима Ленского (1905-1943) "Сиреневые ночи". Тонкий томик стихов этого едва ли не единственного советского поэта, писавшего на иврите, Лили Шарон читала в последние дни своей жизни.

http://7x7-journal.ru/post/36513

Шуламит ШАЛИТ (Израиль)

«Друг мой, вспомни обо мне»

Tолько извечным недоразумением, когда композитор ищет стихи, чтобы написать на них музыку, а стихи ищут своего композитора, и они не находят друг друга, можно объяснить то печальное обстоятельство, что множество стихотворений Хаима Ленского просто просятся быть пропетыми, а широко известно израильской публике только одно, «Лейлот лилах» («Сиреневые ночи»), ибо стало песней:

Лейлот лилах, лейлот лилах,
Рейхам залаф — ло ли, ло лях
Рейхaм залaф, кисмaм халаф
Лахашти лях: ха-хен им лав?

(Сиреневые ночи… Улетучился их аромат, исчезло их очарование — и для меня, и для тебя).

Нежное, с улыбкой, воспоминание о первом любовном волнении, о неловкости, неумении выразить свои чувства. В 14-ти строках лёгкого ямба 29(!) раз использован звук «л» (эль), уже поэтому так вольготно в них голосу: лейлот — ночи, лилах — сирень. Перевести дословно — просто. А найти эквивалент не смысла, а звукописи, звукогаммы, в данном случае это аллитерация — повторение согласной «л» — невероятно трудно. Какую бы привести аналогию? Может, эти строки Бальмонта: «…волную волны, ласкаю ивы,.. / Лелею травы, лелею нивы…»

Северянин говорил: «Я — композитор: в моих стихах — чаруйные ритмы…»

Вот эта «чаруйность» в переводе подобных стихов пропадает. А Ленский, особенно в ранний период творчества, любил игру словами, любил шутку, упивался ритмами, рифмами. «Ло ли, ло лях» — «ни мне, ни тебе» обнаруживает разбивку слова «ли-лах» (сирень). Эта игра привносит в стихи воздушность, лукавство. Первое свидание с девушкой через годы вспоминается с улыбкой. И хотя звёзды погасли, девушка ушла, исчезла и, казалось, что не только мелкая птаха, но и вся вселенная насмехается над незадачливым ухажёром:

Вэ-алай циец кол оф ха-ган:
Макшан типеш! Типеш макшан! 

(в последней строке взамен ласкающего «эль» появляются шипящие звуки), — даже печальный конец истории не нарушает мелодики и поэтичности общей ауры.

Говорят, Ленский и сам играл на скрипке и мандолине… Не обязательно знать иврит, чтобы услышать музыку его стиха:

Кесэм ли касма ха-лаана
Би-мрирут мица хариф ха-реях
Рак ле-маана, ле-маанa
Над ани ва-нa — адам-орeях. 

Кeсэм — колдовство, волшебство, а лаанa, оказывается, полынь.

Какими чарами полынь зачаровала,
Но едок запах горького листа…

Произнеслось это так легко, что я было подумала: переведу! Но дальше не получалось, как вдруг нашла эти стихи давно переведенными Валерием Слуцким и опубликованными еще в 1990 году в издававшемся в Риге журнале «ВЕК» (Вестник еврейской культуры): 

Что наколдовала мне полынь,
Горечью дурманящего сока
Словно повелевшая: «Покинь
Свой очаг и странствуй одиноко»?
Дикий ветер в даль её занёс,
Чтобы у дорог под ноги бросить.
На зеленоватых листьях проседь
Для меня милей багрянца роз.
И не возмечтаю о кармине
Губ твоих, красавица. О, нет —
Вовсе я не скромник, не аскет,
Но — в плену у горечи полыни. 

Ло назир ани аф ло анаф —
Кесэм ли касма ха-лаана… 

Под этим стихотворением, как удар плети: «Ленинград, в тюрьме. 25.12.1934».

Под многими стихами Ленский проставляет место написания и дату. Чтобы не забыть самому? Или приблизить к своей душе читателя? А будет ли у него читатель?

По каким крупицам приходилось восстанавливать облик, образ этого редкостного поэта, как горько обжигали трагические страницы его биографии.

Накануне первого ареста они гуляли вдоль берегов Невы — поэт Хаим Ленский и его друг Саша Зархин.

Неужели Ленский надеялся, что сможет в советской России, да еще в те годы, не быть наказанным за дерзость творить на официально запрещенном иврите? А Саша Зархин мог ли предполагать, что ему, в отличие от друга, фортуна улыбнется, что в 1947 году он приедет в Израиль и очень скоро станет известным в Израиле учёным и изобретателем, придумает ошеломивший всех метод опреснения морской воды вымораживанием. Александр Зархин (1897-1988) нередко с грустью вспоминал друга юности: «Когда он читал свои стихи вслух, трудно было поверить, что так может звучать запертый на тюремный засов, загнанный за решётку иврит, и что каждый, кто пытается сделать его достоянием других, подвергает опасности свою собственную жизнь. Его иврит, живой, трепещущий, разносился в воздухе города Ленина. Казалось, подойди к усатому постовому на Невском, и даже он отдаст честь — долг уважения языку — и ответит ивритскими ямбами или хореями».

Я понимаю, о чем он говорил. Послушайте, прочтите нараспев, как это делают не чтецы, а сами поэты (все ударения на последнем слоге):

Аль питха шель ири ке-миньян ливним
Менагним бе-меа халилим леваним
Три-ли-ли, три-ли-ли
Ми-меа халилим пи меа нигуним
Вэ-кулам бишвили…

Содержание поэтично и изящно:

«На пороге города с десяток берёз играют в сто белых дудочек, а из ста белых дудочек доносятся помноженные на сто напевы — и всё это для меня».

Бялик¹ прочитал и ахнул. «Ваши стихи — настоящие, — пишет он в 1932 году 24-летнему Ленскому, — таким ароматом повеяло от них, тёплым и сладостным. Давно не доводилось мне ощущать вкуса отцовского дома в ивритских стихах. Ноги мои снова ступали по сочной траве, а не по каменному булыжнику…».

Явление Ленского — если не единственный, то ярчайший случай, когда еврейского поэта, сгинувшего в Сибири, в Израиле читают и любят, переиздают с конца 20-х годов прошлого века и защищают по его творчеству докторские диссертации, а мы, его прежние земляки, даже имени такого не слыхали. Поэтому мы можем говорить об отражении судьбы и творчества поэта в среде израильского, а не российского еврейства, ибо там, где он родился, жил, творил и исчез, — поэта Хаима Ленского не существовало.

Его прозвище среди друзей было диковинным — «Протоплазма». Хаим не вышел ни ростом, ни силой, был худ, порою тощ, и рано стал лысеть. Если добавить ещё очки и негритянские губы, то робкая, извиняющаяся улыбка довершит его портрет. Но другие помнили его иным — не мягким, а колючим, замкнутым, сторонившимся людей. Однако первое впечатление обманывало и тех и других. А второе поражало — в этом слабом теле бился буйный дух, таились сильнейшая сопротивляемость обстоятельствам, независимый характер. Постепенно сближаясь с ним, даже его не читая, многие понимали, что имеют дело с незаурядной творческой личностью. Он много знал, интересовался самыми разными предметами и проблемами и, если открывал рот, если говорил, то очаровывал аудиторию.

На иврите начинали свой творческий путь многие еврейские поэты. С его запретом большинство перешло на идиш или русский. Для Ленского и ещё, может быть, нескольких иврит навсегда остался языком их поэтического самосознания и самовыражения.

На иврите писал и Авраам Карив (Криворучко²). В России публиковаться было негде, они посылали свои стихи в Эрец Исраэль… И встретились на страницах журналов. По этим публикациям узнали друг о друге — один в Ленинграде, другой — в Москве. Стали переписываться. Подружились. Будто предчувствуя свою судьбу, Ленский за полгода до отъезда Карива в Эрец Исраэль, в обычном письме набросал по просьбе друга историю своей жизни. Благодаря этому письму мы и знаем кое-что о детских и юношеских годах Хаима Ленского. Краткая автобиография добавляла загадочности его поэтическому облику. Перескажу, сокращая, но и кое-что добавляя, ибо мне посчастливилось найти его израильскую родню…

Хаим Ленский родился в 1905 году в Слониме, под Гродно. Он пишет: «Прежде чем я научился выговаривать «мама» и «папа», развелись мои родители. Они разъехались по миру. Он — в глубь России, она — в Австрию. Меня взял к себе в дом дедушка (по отцу)». Дед был человек религиозный, на хлеб зарабатывал «ведром и топором» — был водоносом и дровосеком. «Дед тянул свою лямку буквально от темна до темна… Ужимались в еде, но плату за моё обучение вносили вовремя». Мальчик учился и в хедере, и в немецкой гимназии. Ни единым словом не высказывает прямо своей обиды на родителей. Отец, он просил называть себя Маркус, хотя его звали Мордехай-Янкель, преподавал где-то по соседству русский и французский. Он изредка навещал сына, приезжая на невиданном транспортном средстве — на велосипеде: «ребята в хедере завидовали, как мне повезло с таким отцом…». Побудет несколько дней и исчезает, оставляя в местечке целый шлейф разговоров да пересудов. Свою мать (мне удалось узнать, что звали её Шейне — Ш.Ш.) он впервые увидел в 9 лет. На миг. «Откуда она появилась? Пробыла день и уехала. Куда уехала?» — никто не знал, ни он, ни соседи. Снова пища для разговоров. С отцом они ещё встретятся. Позднее, уже из Вильно (ныне Вильнюс), Ленский с опасными приключениями пересечёт польско-советскую границу, будет арестован, попадёт в Царицын (Сталинград, ныне Волгоград), сбежит, поменяет фамилию на Штейнсон, доберётся до Баку, где жил отец, а у того уже третья жена, ещё одна мачеха… Отношения не складываются. И он из Баку — через Москву — приедет в Ленинград.

Неустроенность и безденежье будут сопутствовать и здесь, но девять лет жизни в Ленинграде, с 1925 по 1934 годы, до ареста, — это время становления Ленского как поэта.

Первое стихотворение Ленский написал в 12 лет. До этого были «дразнилки» на товарищей. Придя к своей учительнице, знавшей немного иврит, с тетрадкой стихов, он удостаивается подарка — коробки конфет. «Сладок был мой первый гонорар…» Она ввела его в дом бургомистра, а там была богатая библиотека, — на иврите, идиш и русском. Всё свободное время он проводит среди книг. Он не напишет об этом, но другие скажут, что у Ленского была поразительная способность впитывания — и жизненных явлений, и литературы, в частности, поэзии. Он не только знал разных поэтов, но и судил о них, не поддаваясь чужим мнениям. Он заявлял, что язык Бялика (Бялика!), чью поэзию любил и чьей поддержкой так дорожил! — устарел, в Шлионском³ ему мешали речевые изыски, Ури Цви Гринбергу⁴, правда, тоже с оговорками, предрекал долгую творческую жизнь. «Удивительно, — сказал мне один профессор, знаток и русской, и польской, и еврейской литературы, — как пророчески он предсказал развитие литературы на иврите, шкалу её ценностей на многие годы вперёд…».

Начало жизни с детства и до ранней юности, без родителей, в доме, не знавшем излишеств, будет представляться Ленскому до конца его дней самой счастливой порой. В 16 лет он лишился и дедушки и бабушки. Это 1921 год. Не выказав успехов в сапожном ремесле, которому его пытался обучить дядя, он уезжает в Вильно и поступает в учительскую семинарию. Этот этап жизни известен по воспоминаниям его соученика Моше Шмуэли. Чем привлёк его внимание 16-летний будущий поэт? Странностью обличья и облачения. Длинное пальто из грубошёрстной ткани, из тех, что раздавались нуждавшимся после Первой мировой войны организацией ХИАС (аббр. Hebrew Immigrant Aid Society — Общество помощи еврейским иммигрантам — всемирная еврейская благотворительная организация помощи беженцам и иммигрантам). Худощавый, он утопал в этом слишком просторном для него одеянии. Бросались в глаза и многочисленные заплаты. Такого же невероятного размера были и ботинки. Надо всем этим возвышалась курчавая, тогда чёрная шевелюра. Лицо смуглое, глаза печальны. Углублён в себя, молчалив. Казалось, ему нет дела ни до учеников, ни до самой учёбы. Немало времени прошло, пока он немножко раскрылся. Поговаривали, что отец ушёл от матери, когда она ещё ждала ребёнка, а мать будто бы оставила младенца, завёрнутого в пелёнки, на железнодорожной станции…

Не просто было доискаться истины в этой истории. Через многие-то десятки лет. Нет, не его оставила Шейне на железнодорожной станции, а двух других детей, от второго брака, 4-летнего Ханоха и годовалую Юдит. Второго ее мужа звали Шмуэль Хольцман. Он был в немецком плену, Шейне бедствовала, рассчёт её был прост: еврейская община не даст её детям умереть с голоду. Шмуэль вернулся, забрал детей и привёз их в Израиль. Сама себе не верю, пишу это, почти глотая слезы и не понимая толком, почему… Ведь это такое счастье: мне удалось познакомиться с двумя израильтянками — и с дочерью Ханоха — Яффой, и с дочерью Юдит — Хавой. Яффа говорит: «Ни дедушка Шмуэль, ни отец никогда, ты понимаешь (на иврите нет «Вы», все здесь на «ты» — Ш.Ш.), никогда не сказали дурного слова о Шейне, от деда мы знаем, что Шейне надо было танцевать, она была прима-балериной и, вроде бы, любовницей австрийского короля. Мы верили этому. Легенда? Не знаю. Был у Шейне и третий муж. Его фамилия Гросс. Тоже думали, что выдумка. А потом узнали, что два его сына живут в Бельгии. Так ведь и меня назвали в память о бабушке, Яффа это и есть Шейне («красивая» — Ш.Ш.).» Об отце своём, Ханохе Хольцмане, сводном брате Ленского, Яффа может рассказывать без конца. Личность колоритная в современной истории Израиля, я нашла о нем потом материалы в журналах, но наш рассказ и так уже отклонился в сторону. Нет, он Ленского не искал. Разыскала его в Ленинграде, где поэт жил с 1925 года, романтичная по натуре, тоже любившая поэзию, сестра Юдит. И знаю я теперь это не только от ее дочери Хавы.

Из письма Ленского Аврааму Кариву, ставшему в Израиле известным литератором: «В 1929 году женюсь. В 1932 получаю письмо из Эрец Исраэль. В письме написано: «Дорогой брат! Не удивляйся, что я зову тебя «брат». У меня есть на это право — одна мать родила нас…». Как это случилось? Юдит нашла в газете его шутливое стихотворение «Полонез», добыла в редакции его адрес. «Мне стало известно, — пишет Ленский, — что моя мать вроде бы в Ковно (ныне Каунас). Я написал ей и раз, и другой, но ответа не получил. Восстанут мёртвые в Судный день, и не мне воскрешать их».

О ленинградском периоде жизни поэта оставил воспоминания другой его друг Иосиф Саарони (тогда Матов), добравшийся до Израиля в 1929-м. Именно его тогда арестуют первым. Перед отправкой Матова в Сибирь Ленский придёт к нему в тюрьму прощаться. «Он появился во всей красе: новый костюм, сам сияет и светится…» — «Ленский, что за маскарад? У тебя что сегодня, Пурим?». Оказалось, что Ленский получил травму на заводе, где изготовляли трамвайные рельсы. Сам же на трамвае экономил и одолевал пешком по 14 километров в день. Они вместе снимали комнату в каком-то сюрреалистическом дворе и таком же доме, но почти не встречались, общались с помощью записок. Ленский вставал до зари. Возвращаясь, падал замертво. И вот он получил травму и на выплаченное ему пособие впервые в жизни приоделся. У него была ещё одна радостная новость — призывная комиссия освободила его от военной службы. «Туберкулёз!» — сказал он торжественно… И вдруг лицо его грустнеет: он завидует другу. Тот ведь тоже пишет на иврите. И теперь он отправляется в Сибирь. Это так интересно! Сибирь и иврит! Скоро и сам он глотнет волшебной Сибири. Сколько Сибири и какой разной запечатлено им в стихах — и романтической, и трагической, почти библейской.

Там, на севере мира, где лёд бирюзов,
Ощетинились соснами ночи лесов… 

Пишет о холодном Севере, о лагерном быте, — и… с тоской по другому краю: 

По этой трассе, что киркой
Я сам прокладывал, какой
Поток потянется? Колонна
Людская двинется ль по ней,
Подковы вспененных коней? —
Кто может знать определенно…

Вот что он напишет на сибирской трассе (Сибирь, 30.8.35).

Заканчивает так:

Никто не властен заглянуть
Кому назначен этот путь?
Куда, откуда? Нет ответа.
Но ясно лишь: не мне, не мне —
К моей сияющей стране.
Я знаю это, знаю это. 

Будь у него деньги, он мог бы вырваться, как Зархин, Саарони, Карив… Друзья пытались собрать валюту, Бялик обращался к Максу Броду⁵, Бертольду Брехту, да и сам Ленский напишет позднее Горькому… Почему самому талантливому — сама горькая чаша?! Их тогда забрали целой группой, весь кружок ивритских литераторов и близких к нему людей — Зархину и Ленскому дали по 5 лет, остальным — по три года лагерей — Хаиму Райзе, Иосифу Вельковичу, Соле Зорину, Роберту Левину. В 1937 году выслали из Ленинграда и жену Ленского Берту, в письмах он называет её Беточкой. Она вместе с дочерью Тамарой оказалась в посёлке Ак-Булак Чкаловской области. Берта была портнихой, едва сводила концы с концами, но умудрялась посылать мужу кое-какую еду. Она жалуется, что они мёрзли без дров всю зиму 1938 года. В мае 39-го он отвечает: «Работаю в лесу на очистке от валежника. Туда бы, в Ак-Булак все эти берёзовые и осиновые сучья, что ежедневно сжигаются моими руками». И для него 1937-1938 годы были страшными.

Его письма добрались до Израиля. С каким страданием читались они израильскими писателями, поэтами и профессорами, писавшими о жизни и творчестве дорогого им поэта. «Надо мною издеваются отбросы общества…». «Меня обобрали вчистую, стащили даже котелок вместе с супом и, как назло, у меня … появился волчий аппетит…». Он пытается шутить. Пальцы отморожены, гноятся, он не в состоянии умыться, «лицо… как у трубочиста, пишу на оборотной стороне твоего старого письма, и конверт перелицованный, нет ни клочка бумаги… Все мои рукописи пропали… Опять приходится восстанавливать стихи по памяти, а их около 5000 строк… Ногти отрастают, но появились нарывы…». Профессор Дан Мирон, а до него другой профессор, Мордехай Альтшуллер, сидели и считали, сколько же бесценных строк пропало навсегда, если после чудесного возникновения в Израиле сначала в 1958 году Михаила Слонима с целой тетрадью стихотворений Ленского и ещё одной тетрадью с переводом лермонтовского «Мцыри», и ещё трёх стихотворений в письмах (это позже) и, наконец, последней поэмы «В снежный день», это уже французский еврей привёз из Ленинграда, получается почти три тысячи строк… Значит, пропали 2000!

Не читающему на иврите названия журналов, в которых печатался Хаим Ленский, ничего не скажут, замечу только, что публиковали его охотно, начиная с 1928 года.

Первый сборник стихотворений Хаима Ленского вышел в Эрец Исраэль в 1939 году благодаря стараниям Берла Каценельсона⁶, виднейшего идеолога рабочего движения в сионизме, всегда находившего время и для культурной работы, и Авраама Карива. Полагая, что Ленского нет в живых, они собрали стихи поэта по всем газетам и журналам — в книгу вошли 61 стихотворение, 6 поэм и баллад и перевод эпоса вогулов «Книга тундры». В том же году Ленский освобождается из заключения, но в Израиле об этом не знали.

Дошёл ли до Ленского единственный прижизненный сборник его стихов — неизвестно. В 1954 году Карив объединил в одну книгу «Отрубленная ветвь» двух авторов — Хаима Ленского и Элишу Родина. Там же впервые появились и письма Ленского Кариву, и его очерк в прозе о художнике Соломоне Юдовине⁷

. В 1960-м выходит наиболее полный сборник «По ту сторону Леты». Вторым изданием, с новыми дополнениями, книга выйдет в 1986 году.

Для того, чтобы рассказать вам, как лютыми годами хранились и сохранились в Ленинграде, в доме профессора Владимира Ильича Иоффе⁸ и его жены Берты Давидовны рукописи Ленского, как они оказались в Израиле, как спас и передал в Израиль письма Ленского Хаим Райзе, видный специалист по еврейскому фольклору, как уже после смерти профессора Иоффе его сын Давид нашёл в одном из ящиков письменного стола отца маленькую записную книжечку, а в ней поэму Хаима Ленского «В снежный день», с посвящением профессору Иоффе, о чем ни читающие и ни один из писавших о Ленском на иврите профессоров до сих пор не знают, как благодаря Лере, дочери Иосифа Миньковича, друга поэта, ко мне попали редчайшие фотографии Х.Ленского и около тридцати дневников его дочери Тамары, потребовалось бы написать роман…

Я разглядываю страничку, на которой детской рукой написано: «Ха-сукар маток, гам ха-дваш маток» (сладок сахар и сладок мед) — Ленский обучал дочку Томочку ивриту, когда Берта уехала в Ленинград, добиваться освобождения их комнаты, где ему после заключения нельзя будет жить, и он станет тайком наезжать к ним потом из Малой Вишеры. «Ха-сукар маток, гам ха-дваш маток», — пишет девочка, а отец рядом ставит оценку «тов меод» (отлично!).

«Сладок сахар и сладок мёд». А в жизни всё было горько. С Эрец Исраэль никакой связи. Печататься негде. Отношения с Бертой и Тамарой нелёгкие, порою мучительные. Что он мог, несчастный, предложить своей семье, кроме любви и стихов на иврите, языке, который так и остался для них чужим?

Его арестовали снова в самом начале войны. В стопке писем, оказавшихся, как мы уже знаем, в конце концов, в Израиле, последнее, на имя какого-то Андрея, отправлено 24 марта 1943 года. Кто это Андрей? Переснимаю фотографию из журнала «Век» и иду к бывшей ленинградке, ученому-востоковеду, специалисту по средневековой еврейской поэзии Гите Глускиной. На фотографии Ленский и его друзья, но неясно, кто есть кто. Она Ленского никогда не видела, узнает только Иосифа Вельковича. О нем я уже слышала, от нее же, когда писала об отце Гиты — раввине Глускине. Иосиф, как и семья Гиты, приехал в Питер из Минска, его лучше знали её сестры — Эстер и Лия (впоследствии жена профессора И.Амусина⁹). Талантливый молодой человек, востоковед, ему сулили большое будущее, но и он погиб в Сибири.

Ей кажется, что она как будто узнает еще одно лицо. «Вот этот ходил всё к нам в архив искать материалы на идиш, — говорит она. — Его звали Райзе. Он умер. Я дружила с сестрой его жены, но она мне уже лет пять не пишет. А жену его звали… Как же ее звали? Да, Фаня Марковна».

И вдруг меня осенило. Когда с головой погружаешься в какую-то тему, вдруг выплывают и самые мелкие, казалось бы, совсем ненужные и забытые детали. В том самом «Веке» была и небольшая публикация о Ленском, подписанная инициалами Ф.М. Я не ошиблась. Это была Фаня Марковна. «Скажите, — осторожно спрашиваю у Гиты, — а вам ничего не говорит имя Андрей?». «Это не имя, это его кличка» — «Чья кличка?» — «А её мужа, этого самого Райзе, говорили — подпольная кличка». В мозгу всё начинает вертеться и завинчиваться. И — вставать на свои места. «А не знаете ли, была ли у них дочь по имени Фрадл или Фридл?» — «У них были две дочери, имен не помню». Но это неважно. Я уже знаю, кому адресовано последнее письмо Ленского. И этого ни один из израильских профессоров пока не знает. «Напиши мне, Андрей, как здоровье Андреевой и Фридл». Андреева, следовательно, это Фаня Марковна, жена Райзе, написавшая свои воспоминания для самиздатского еврейского альманаха «Леа», перепечатанные в журнале «ВЕК». А Фридл — дочь? Почему упомянута только она, если были две дочери?

Раздобыв старый ленинградский номер телефона, звоню в Питер. Молодой женский голос. Представляюсь. Объясняюсь. Ищу Фаню Марковну Райзе. Её нет. Она умерла несколько лет назад. «Скажите, а вы случайно не Фридл?». И тут слышу на другом конце провода и мира: «Рита, подними трубку». Трубку, оказывается, первой взяла младшая дочь Райзе, Мара. Они говорят со мною вместе, но с какой-то настороженностью. На меня повеяло забытыми советскими временами. Они там, в Ленинграде-Петербурге, не только, кажется, удивлены звонку из Тель-Авива, но как будто опасаются чего-то… «Ваш папа спас письма Ленского, — говорю я им. — Вам знакомо это имя? После смерти его дочери Тамары в 1970 году он добился, чтобы открыли запечатанную комнату, забрал письма и соединил их с теми, что сам получил от Ленского…» — «Да, это правда», говорит, наконец, Рита, и тихо добавляет: «Фридл — это я». Оказалось, что о рождении Мары Ленский просто не знал. «Папа скончался вскоре после смерти дочери Ленского, Тамары, в том же 1970 году».

Но чудеса еще не кончились. Рита, она врач, помнит (!) Ленского. «У него была голая голова и большие губы». Она 1937 года рождения. В 1940-начале 1941 Рите было годика 3 или почти 4. Родители иногда просили Ленского побыть с ребёнком. Так вот почему скрывшаяся под инициалами Ф.М. — мать Риты, Фаня Марковна, рассказывая о доброте Ленского, добавила: «Матери всегда с охотой отдавали детей такой няньке, и дети в нём души не чаяли…». Возможно, Рита-Фридл — единственный сегодня на планете человек, видевший и помнящий Хаима Ленского.

«Рассказывают, — написала Фаня Марковна Райзе, — что когда колонна заключённых проходила по мосту через какую-то речку, охранник спихнул Ленского с моста. Так или нет погиб этот гениальный поэт, неизвестно, но он, как и любимый им Пушкин, тоже запнулся на роковой цифре «37»…

Фаня Марковна ошиблась. Судя по последнему письму, полученному её мужем, Ленский умер после 24 марта 1943 года. Значит, ему было 38!

Время выбрасывает людей, их имена и дела из исторической памяти… Хотелось бы, чтобы память о Ленском сохранилась.

Посвист ветра не угомонится
На взъерошенной стерне…
По другую сторону границы,
Друг мой, вспомни обо мне!

Он написал эти строки из тюрьмы не одному только Аврааму Кариву, но и нам с вами…

По другую сторону границы,
Друг мой, вспомни обо мне!

Послесловие первое. С Ритой и Марой мы подружились. И я сделала радиопередачу об их отце Хаиме (Фиме) Райзе и его книге «Еврейские народные сказки», которая ждала своего часа 30 лет и увидела свет только в канун 2000 года. Он столько лет собирал эти сказки, и анекдоты, и притчи, а книги своей не увидел. Тоже был немалый страдалец. В книге М.Бейзера «Евреи Ленинграда» (Гешарим — Мосты культуры, 1999), в примечаниях говорится: «По утверждению Валерия Гессена, читавшего последнее следственное дело Ленского (1941), осведомителем являлся близкий друг поэта по имени Хаим (Гессен В., 1994). В таком случае им был Райзе. В последующие годы семья Райзе неоднократно оказывала помощь жене и дочери Ленского». Дочери Райзе это сообщение отрицают. Вот что они мне пишут (7.8.02): «Относительно утверждений, содержащихся в следственном деле Ленского — даже если они там есть, — мы в это абсолютно не верим. Нам доподлинно известно, что во время следствия обвиняемым предъявляли фальсифицированные и заведомо ложные показания, явную ложь. Наш папа, например, говорил, что ему предъявляли показания очень близких родственников (нашей тетки и др.), и было чрезвычайно трудно понять, что это фальсификация. К тому же папа еще с 20-х годов (после паспортизации) носил имя Ефим, поэтому нам кажется странным, что фигурирующего в деле Хаима отождествляют c нашим отцом… Мы абсолютно уверены, что всё это — клевета или недоразумение». От себя добавлю одно: мне доподлинно известно, что письма Ленского спас для истории и переслал в Израиль именно Ефим (Хаим) Райзе.

Послесловие второе. Все переводы стихов принадлежат Валерию Слуцкому и цитируются по сборнику «Из еврейской поэзии ХХ века», который вышел в Израиле в 2001 году и включает переводы 21 стихотворения Хаима Ленского.

Послесловие третье. Из дневников дочери Хаима Ленского, Тамары, можно с грустью заключить, что её нелегкая судьба сироты («есть нечего, копейки в кармане нет… нельзя открывать свою душу людям» — из дневников — Ш.Ш.) была следствием трагической жизни и преждевременной смерти её родителей. Умная, сама не лишенная литературного дарования, она страстно любила музыку, тянулась к людям, невероятно страдала от одиночества, порою и от антисемитизма, и в глубине души так и не простила отца за собственную искалеченную жизнь. Тамара Штейнсон умерла, не дожив до 40 лет (1931-1970).

Библиография:

1. Хаим Ленский. Сефер ширим (Книга стихов). «Давар». Т-А. 1939.

2. Ха-анаф ха-гадуа (Отрубленная ветвь). Сб. Составитель А. Карив. «Мосад Бялик». Т-А. 1954.

3. Хаим Ленский. Краткая автобиография и переписка. Архив.

4. Хаим Ленский. Ме-эвер ле-нахар ха-лети (По ту сторону Леты). «Ам овед». 2-е доп. изд. Т-А. 1986.

5. Хаим Ленский в пер. Валерия Слуцкого. «ВЕК» (Вестник еврейской культуры). Рига. 1990; Антология еврейской поэзии ХХ века. Израиль, 2001.

6. Й. Саарони (Матов). Х. Ленски. Ле-маасаро (К аресту Х. Ленского). «Газит» под ред. Г. Тальпира. Т.2., 1934-35. № 5-6.

7. Моше Шмуэли. Им Хаим Ленски бэ-семинар бэ-вильна (С Хаимом Ленским на семинаре в Вильне). «Моледет», Т.13, 1955. № 81.

8. М. Лермонтов. Мцыри. Пер. на иврит Х.Ленского. «Моледет»; т.24, 1965. 205-207.

9. Эли Шавид. Кесем ха-леана (Колдовство полыни). Из книги «Шалош ашморот бе-сифрут иврит» («Три вехи в ивритской литературе». Т-А. 1967.

10. Шалом Лурье. Кохав ше-нитлаш: ийюн ба-ширато шел Хаим Ленски (Сорванная звезда. Изучая стихи Хаима Ленского). «Швут», Т-А., 1975. № 3

11. Мордехай Альтшуллер. Шнотав ха-ахронот шел Хаим Ленски (Последние годы жизни Хаима Ленского). «Бхинот». Иерусалим. 1978. № 8-9.

12. Дан Мирон. Цикл статей о Х. Ленском. «Ха-арец», 13-17.04. 1987.

13. Менахем Бен. Ленски ба-сибир (Ленский в Сибири). «Коль ха-ир», 22.12.89.

14. М.Бейзер. «Евреи Ленинграда». Гешарим — Мосты культуры, Л. 1999.

¹ Бялик Хаим-Нахман (1873-1934), национальный евр. и изр. поэт.

² Карив (Криворучко) Авраам Ицхак (1900-1976), изр. поэт и литературовед. Родился в Литве. В Израиле с 1934 г. Переводил на иврит рус. классику. Оставил большой вклад в исследовании классиков ивр. литературы.

³ Шлионский Авраам (1900-1973), изр. поэт, переводчик, литературный деятель.

⁴ Гринберг Ури Цви (1896-1981), израильский поэт и публицист.

⁵ Брод Макс (1884-1968), изр. писатель и композитор, был активным сионистом. С 1939 г. в Эрец-Исраэль. Его лит. наследие включает поэзию, прозу, философские и полит. работы и лит. критику. Писал на иврите.

⁶ Каценельсон Берл (Дов Бер) (1887-1944), руководитель и идеолог рабочего движения в сионизме. Род. в Белоруссии. В Эрец-Исраэль с 1909 г. Один из виднейших сионистов социал-демократического направления, яркий оратор и страстный публицист. Организатор киббуцного движения и Организации объединённых профсоюзов (Гистадрут) в Эрец-Исраэль.

⁷ Юдовин Соломон (Шломо) Борисович (1892-1954), советский график, исследователь евр. нар. творчества. Практически всё его худож. творчество и исследовательская работа были посвящены евр. тематике. Хранитель и учёный секретарь, вплоть до его закрытия советскими властями, Еврейского музея, основанного на материалах экспедиций Ан-ского.

⁸Иоффе Владимир-Зеэв Ильич (1898-1979), советский микробиолог, эпидемиолог, иммунолог.

⁹Амусин Иосиф Давидович (1910-1984), выдающийся советский учёный-историк, специалист по Древнему Средиземноморью, кумрановед, доктор исторических наук.

http://www.vestnik.com/issues/2004/0331/win/shalit.html

Сказка записана Е.С.Райзе со слов еврейского поэта Хаима Ленского в
1933 г. в Ленинграде. Архетипом этой сказки является состязание между Моисеем и жрецами фараона. Начальный мотив сказки - Бешт спасает младенца - связан с верой в то, что жизни младенца до обрезания угрожает ведьма Лилит, которая, обернувшись черной кошкой, душит новорожденных.

Петербургская тема в ивритской литературе представлена, разумеется, куда беднее, нежели в русской, просто даже никакого сравнения быть не может. И все-таки, есть один ивритский поэт, который мог бы по праву воссесть на петербургском Парнасе. Этот поэт — Хаим Ленский (1905, Слоним, — 1943(?), ГУЛАГ (?)). Выходец из бедной местечковой семьи, он искал путей интеграции в большое общество и большую культуру. Уехал в Вильну, затем отправился в Баку, потом перебрался в Петербург. Писал стихи на иврите, причем сефардском, и стал заметным поэтом-модернистом, самым любимым ивритским русским поэтом у израильских поэтов.

Петербургские стихи Ленского родственны стансам Мандельштама. Как и Мандельштам, Ленский осмысляет петербургскую архитектуру как стержень городского мифа. Другой источник его вдохновения — Пушкин. В частности, Ленский написал поэму «Доносчик», которая отсылает к пушкинскому «Медному всаднику» и интерпретирует знаменитый спорный жест фальконетовского Петра как указующий жест доносчика. Ленский опубликовал поэму в палестинской газете «Давар», как оказалось, очень зря — сотрудники органов, вероятно, имели доступ к палестинской прессе, в поэме, между тем, имелась опасная вольность. Пушкин, как мы помним, обосновывает выбор имени «Евгений» для своего героя («Мы будем нашего героя / Звать этим именем. Оно / Звучит приятно; с ним давно / Мое перо к тому же дружно»). Ленский повторяет этот прием и тоже рефлексирует вслух над именем главного персонажа («А мой герой — как назову его? … Может ли быть контора без вывески, а тем более — человек?»), только имя он ему выбирает другое — Йосеф («Это имя — отпечаток нашей эпохи») — и припоминает двух «самых жестких людей в наших государствах»: «пан Юзеф [Пилсудский] и товарищ Иосиф…»

После этого Ленский сел на пять лет, а потом опять сел, да так и сгинул в лагерях.

http://booknik.ru/ideas/o-futlyarah-shkafah-vorah-i-vsadnikah/

Хаим Ленский, поэт запрещенного языка

Талантливого еврейского поэта, сгинувшего в Сибири, читают и любят в Израиле, переиздают с конца 20-х годов прошлого века и защищают по его творчеству докторские диссертации. Сегодня день рождения Хаима Ленского.

Он родился 12 марта 1905 года в местечке Слоним, Гродненской губернии. О своем детстве Ленский писал так: “Мои родители развелись еще до того, как я научился выговаривать “мама” и “папа”. Они разъехались по миру: отец – в глубь России, мама – в Австрию. Меня взял к себе в дом дедушка (по отцу)”. Дед был человек религиозный, на хлеб зарабатывал “ведром и топором” – был водоносом и дровосеком. “Дед тянул свою лямку буквально от темна дотемна… Ужимались в еде, но плату за моё обучение вносили вовремя”.

Отец, он просил называть себя Маркус, хотя его звали Мордехай-Янкель, преподавал где-то по соседству русский и французский, изредка навещал сына, приезжая на невиданном транспортном средстве — на велосипеде: «ребята в хедере завидовали, как мне повезло с таким отцом…». Побудет несколько дней и исчезает, оставляя в местечке целый шлейф разговоров да пересудов. Свою мать (израильская журналистка Шуламит Шалит выяснила, что звали её Шейне) Хаим Ленский впервые увидел в девять лет. Увидел на миг. «Откуда она появилась? Пробыла день и уехала. Куда уехала?» — никто не знал - ни он, ни соседи.

Хаим учился и в хедере, и в немецкой гимназии. А свое первое стихотворение он написал в 12 лет. Придя к своей учительнице, знавшей немного иврит, с тетрадкой стихов, он удостаивается коробки конфет - подарка, о котором позднее напишет стихотворение “Сладок был мой первый гонорар…”. Эта учительница ввела Ленского в дом бургомистра, где была богатая библиотека, состоявшая из книг на иврите, идиш и русском. Всё свободное время он проводит среди книг. Он не напишет об этом, но другие скажут, что у Ленского была поразительная способность впитывания – и жизненных явлений, и литературы - в частности, поэзии.

Не выказав успехов в сапожном ремесле, которому его пытался обучить дед, Хаим Ленский уезжает в Вильно и поступает в учительскую семинарию. Именно там, в Вильно, он вынашивал план переезда в Палестину.

Увы, этому не дано было свершиться. В 1923 году Ленский получил письмо от отца, работавшего горным инженером в Баку, с приглашением приехать. Осенью того же года Хаим нелегально переходит советско-польскую границу. Его арестовывают, два месяца он сидит в карантине в окрестностях Борисова, после чего юношу этапируют в Самару с удостоверением «советский гражданин со всеми правами, но без права покидать Самару в течение двух лет». Хаим не сдается: он покидает Самару, в Царицыне (Сталинград, ныне Волгоград) меняет фамилию на Штейнсон и с новыми документами приезжает всё-таки в 1924 году к отцу в Баку. Там Ленский зарабатывал на жизнь преподаванием иврита и публикацией рассказов и стихов на идиш. Но отношения с отцом не складываются, и на следующий год Хаим переезжает в Москву, а затем в Ленинград.

Десятилетие жизни Ленского в Ленинграде, до ареста в 1934 году, - это время становления Ленского как поэта. Внешняя канва его жизни – безденежье и неустроенность. По свидетельству Давида Иоффе, родители которого в ту пору подружились с Ленским, Хаим сначала работает рабочим-револьверщиком на фабрике «Амал», основанной сионистской организацией «ха-Халуц», затем на заводе «Электроприбор». Одновременно он активно занимается самообразованием. Обладая выдающимися лингвистическими способностями, Ленский владел многими языками – ивритом, идиш, русским, немецким, польским, белорусским, был знаком с санскритом и пушту. Прекрасно знал и мировую литературу, читал наизусть произведения Гейне и Гете в оригинале, знал творчество Рильке и Верфеля, эпиграфы к своим произведениям брал из Мицкевича, Гельдерлина, Тагора. Как поэт, находился под большим влиянием русской литературы, особенно Пушкина и Есенина. Но основным содержанием его жизни была ивритская поэзия.

Надо сказать, что после того, как в 1921 году большинство писателей-ветеранов во главе с Хаимом-Нахманом Бяликом покинули Советскую Россию, литературная жизнь на иврите пришла в упадок. Образовавшийся вакуум частично заполнила группа молодых литераторов, в основном, поэтов, выходцев из Украины и Белоруссии, большая часть которых в 1924-1925 годах сконцентрировалась в Ленинграде и Москве. До 1927 года им даже удалось выпустить четыре литературных сборника на иврите, правда, отпечатанных крошечными тиражами. В городе на Неве сложилась небольшая группа ивритских поэтов, в которую входили Иосиф Матов, Нахман Шварц, Гершон Фрид, Семен Трибуков. А душой этого кружка был Ленский. Все названные выше поэты, как тогда говорили, «стояли на советской платформе», а более пролетарского происхождения и социального статуса, чем у Ленского, и придумать трудно. Но в конце двадцатых-начале тридцатых годов иврит был объявлен мертвым и контрреволюционным языком, и, следовательно, творить на нем, а тем более печататься в Советском Союзе было запрещено. Естественно, материальное положение молодых «ивритян» было очень тяжелым. Все они были приезжими, ни у кого не было в Ленинграде ни нормального жилья, ни постоянного заработка. Ленский, по некоторым данным, одно время работал револьверщиком на заводе. После женитьбы он поселился в огромной коммунальной квартире в доме № 45 на 4-й линии Васильевского острова. Но, увы, факт, что в литературной среде Питера он считался самым талантливым ивритским поэтом Советской России, его и погубил.

Не имея возможности печататься в СССР, Ленский публикуется в Эрец Исраэль - в журналах «Мознаим» и «Гильонот», получает письмо от Хаима-Нахмана Бялика с высокой оценкой своего творчества.

Воодушевленный этим отзывом, Ленский пытается добиться права печататься в СССР, доказывая, что если живые люди говорят и пишут на иврите, то, следовательно, и язык является живым. Увы, в ходе тотального советского наступления на иврит Гослит не давал разрешения на публикации, ленинградский Союз писателей отказался принять ивритских литераторов в свои ряды. На обращение Ленского к “всесоюзному старосте” Михаилу Калинину с просьбой либо принять закон, официально запрещающий иврит, либо прекратить его преследование, зампредседателя ВЦИК Петр Смидович вновь ответил в духе времени, что иврит – мертвый язык, а у мертвого нет прав. Примерно такой же ответ они получили в Смольном. Ленский хотел поговорить с Н.К. Крупской на эту тему, но его к ней не допустили. Члены группы во главе с Ленским писали в Генпрокуратуру, председателю Центральной ревизионной комиссии ВКП(б) и, наконец, самому Сталину. Очевидно, эти письма и послужили поводом для расправы с жалобщиками. Начались аресты. За несколько дней до убийства Кирова, 29 ноября 1934 года вся группа во главе с Ленским была арестована и обвинена в сионизме. Через семь месяцев «тройка» Особого совещания приговорила двоих – Ленского и Александра Зархина, будущего создателя опреснительных установок в Израиле, к пяти годам лишения свободы, остальных – к трем годам лагерей.

Свою «пятилетку» Хаим Ленский отбывал сначала в лагерях Кемеровской области, затем - в Горной Шории. Лагеря ГорношорЛАГа считались одними из самых тяжелых в системе Главного управления лагерей. Поэт, вообще не отличавшийся здоровьем (в свое время он был освобожден от воинской повинности по состоянию здоровья), очень тяжело переносил лагерные условия. Вдобавок за время заключения ему пришлось сменить около десятка лагерей, а известно, что ничто так не изнуряет заключенного, как этапы. Письма Ленского из лагерей зимой 1937-38 годов говорят о невероятных страданиях: «Этап был исключительно тяжел для меня. Я не был в состоянии ходить, меня кое-как волочили под руки. Я физически и нравственно опустошен. Только одно желание осталось – поскорее умереть». Физические страдания усугубляются нравственными. Ленский пишет, что уголовники украли и уничтожили все его рукописи: «Опять приходится мне восстанавливать стихи по памяти, а их было около 5 000 строк!».

Мучает Ленского и то, что его семья – жена и пятилетняя дочь – высланы из Ленинграда, и что он – причина их высылки. Но как только следующей зимой он попадает в более сносные условия, в письмах появляются другие мотивы – просьба прислать Пушкина, подробный и радостный рассказ о том, что ему удалось раздобыть книги – стихи Тютчева и томик писем Блока. По свидетельству Иосифа Бергера-Барзилая, деятеля Коминтерна, отбывавшего свой срок в одном лагере с Ленским, последний не прекращал творить в самых тяжелых условиях. « Не раз мы видели Ленского стоящим около канавы, которую он копал, работая с настоящей самоотверженностью, выбрасывая землю лопату за лопатой, так, что он даже не слышал голоса бригадира, командующего перерыв. Когда к нему подходили и предлагали остановиться, он улыбался, как мальчик, которого застали за озорством, и оправдывался : «Только что закончил вторую строфу стихотворения» или «Если бы мне дали, я бы закончил еще несколько рифм».

После освобождения осенью 1939 года Хаим Ленский, которому было запрещено появляться в больших городах, поселился в Малой Вишере Новгородской области. Оттуда он иногда тайно наведывался в Ленинград и Москву, чтобы увидеться с друзьями.

В Малой Вишере Ленский прожил менее двух лет, скитаясь по разным адресам. Там, в деревенской глуши, страдая от одиночества и отсутствия книг, он аккуратно переписал в тетради все свои стихи, которые его друг, доктор медицинских наук Владимир Ильич Иоффе, сохранил и в 1958 году переслал в Израиль вместе с последними письмами поэта.

Через несколько дней после начала войны, 30 июня 1941 года, Хаим Ленский был снова арестован. На этот раз Особое совещание при НКВД постановило заключить его в «исправительно-трудовой лагерь» на десять лет. Как было сказано в приговоре «тройки»: «за антисоветскую деятельность».

По официальным данным, Хаим Ленский умер 22 марта 1943 года в лагере в Нижне-Ингашском районе Красноярского края. Ему было всего 37 лет.

«Явление Ленского — если не единственный, то ярчайший случай, когда еврейского поэта, сгинувшего в Сибири, в Израиле читают и любят, переиздают с конца 20-х годов прошлого века и защищают по его творчеству докторские диссертации, а мы, его прежние земляки, даже имени такого не слыхали, - написала о нем Шуламит Шалит. - Поэтому мы можем говорить об отражении судьбы и творчества поэта в среде израильского, а не российского еврейства, ибо там, где он родился, жил, творил и исчез, — поэта Хаима Ленского не существовало».
Текст и фото: Йонатан Спектор, «Еврейский журнал» 

http://jjew.ru/index.php?cnt=6358

Последний ивритский поэт в СССР

Как-то не очень сочетаются друг с другом слова "советский" и "ивритский", но в этих заметках их придется ставить рядом хотя бы потому, что участниками трагедии, длившейся много лет, были великая и могучая страна с названием СССР и маленький, но упрямый гражданин, ивритский поэт Хаим Ленский

О последнем ивритском поэте в СССР я, к своему стыду, узнал лишь в самом начале 90-х годов. Занимаясь поэзией на идише, я имел определенные познания о еврейских поэтах - советских и зарубежных, пишущих на мамэ-лошн. Был знаком и с творчеством самых известных ивритских поэтов Израиля в переводах на русский язык. Об ивритском поэте Хаиме Ленском, с которым, правда, в разное время жили в одной стране, я ничего не знал.

Будучи соучредителем и заместителем редактора самарской еврейской газеты "Тарбут" ("Культура"), я разбирал почту, поступившую в редакцию, и обратил внимание на письмо из Баку от Марка Верещика, нашего читателя весьма преклонного возраста. В газету он прислал небольшие воспоминания о поэте Хаиме Ленском, вхожем в их семью во время его пребывания в Баку.

Я начал активно искать материал о жизни и творчестве этого уникального поэта. Найти в те годы что-либо о Ленском было весьма затруднительно, почти невозможно, поскольку его имя было начисто вычеркнуто из еврейской литературы в Советском Союзе. Еврейские писатели старшего поколения, выжившие после сталинских лагерей и тюрем, живущие в стране "развитого социализма", так замолчали, что никакая перестройка не могла их заставить рассказать о Хаиме Ленском. Интернета в наших благословенных краях еще не наблюдалось, и лишь в недавно открывшейся библиотеке при обществе еврейской культуры я обнаружил искомые, хотя и скудные, сведения о поэте в одном из томов Еврейской энциклопедии, изданной в наши дни в Израиле на русском языке.

Хаим Ленский (Штейнсон) родился в 1905 году в городе Слониме Гродненской губернии тогдашней Российской империи. Воспитывался в доме деда в традиционном еврейском духе, что не мешало ему интересоваться поэзией и писать стихи. Не совсем ясно, каким образом он овладел ивритом, вероятно, учась в хедере. После смерти деда переехал в Вильно, где учился в еврейской учительской семинарии. К событиям 1917 года в России отнесся весьма прохладно, признавая только одну власть - поэзию.

В 1921 году Хаим-Нахман Бялик покинул Советскую Россию, так как ивритская литературная жизнь пришла здесь в упадок. Осенью 1923 года Ленский нелегально пересек советско-польскую границу. Разумеется, был задержан бдительными пограничниками. Поэт отныне и навсегда попал в поле зрения власти и ее опричников. Тем не менее, очень скоро Хаим Ленский стал душой ленинградского кружка поэтов, пишущих на иврите, считался самым талантливым ивритским поэтом в Советском Союзе. К тому времени в стране началось решительное наступление на иврит, и Ленский ненадолго уезжает в Баку, к отцу.

В 1925 году поэт возвратился в Ленинград: помимо творческих дел, у него там был особый интерес - любимая девушка, ставшая вскоре его женой. Хаим был слаб здоровьем, приходилось работать в мастерской, в которой штамповали латунные изделия, зарабатывал при этом гроши.

В 1927 году иврит окончательно стал запрещенным языком в СССР. Зампредседателя ВЦИК П.Смидович заявил: "Иврит - мертвый язык, а у мертвых - нет прав". Из языка идиш убрали некоторые буквы, употребляемые в иврите, слова-гебраизмы стали писать так, как их слышали. Хаим Ленский хотел даже встретиться с Н.К.Крупской, вдовой Ленина, но в Смольный его не пустили. Тогда он написал письма в прокуратуру и самому Сталину. Стихи на иврите он продолжал писать и умудрялся как-то переправлять в Палестину для публикации. Все эти факты сыграли роковую роль. Ночью, 29 ноября 1934 года Хаим Ленский с товарищами по ивриту был схвачен. Приговорили его к пяти годам за "контрреволюционную деятельность", а именно: "сочинение стихов на чуждом языке - иврите - и пересылку их за рубеж". Ленский освободился в 1939 году, отсидев, как говорится, "от звонка до звонка".

Шла уже кровавая Вторая мировая война, началась священная Великая Отечественная, казалось, стране не до какого-то стихотворца, пишущего на непонятном языке, ан нет! - через несколько дней после начала войны, 30 июня 1941 года, Хаима Ленского снова арестовали и "тройка" осудила его на десять лет - за "антисоветскую деятельность". Точная дата его смерти неизвестна, предположительно - 1943 год, 22 марта. Хаим Ленский умер в одном из лагерей в Красноярском крае в возрасте 37 лет. Как Пушкин и Маяковский.

Дополню строки о жизни Хаима Ленского отроческими воспоминаниями бакинца Марка Верещака:

"В 1923 году в доме моих родителей в Баку появился новый знакомый - горный инженер Ленский, весьма образованный молодой человек, отлично владеющий французским, ивритом и идишем. К тому же он был интересным собеседником, умел себя подать, и с мнением его считались. Моя мама, сама писавшая на иврите, очень к нему благоволила и не отпускала, пока не накормит. Когда Ленский у нас бывал, то глаза мамы светились радостью и странно блестели... Иногда он показывал мне письма из Палестины от самого Хаима-Нахмана Бялика, в которых мэтр давал высокую оценку поэзии Ленского. Тогда я мало что соображал в литературе, но догадывался о значимости Ленского в еврейской поэзии".

Далее автор письма сообщает, что в 1928 году был сам арестован и сослан в Сибирь. Оттуда каким-то образом сумел наладить переписку с Ленским и получить от него письма со стихами на иврите. Подобные "послабления" в те годы еще случались, время большого террора наступит чуть позже. К сожалению, стихи и эти письма исчезли безвозвратно. Запомнились стихи на смерть Маяковского и строчки из другого стихотворения:

Израиль далекий! Клонятся ль пальмы твои

Вслед сыновьям, что исчезают

В снежных просторах Сибири?..

В 1958 году друзья и почитатели поэта привезли в Израиль чудом уцелевшие рукописи его произведений, включая перевод на иврит поэмы "Мцыри" М.Ю.Лермонтова. Все эти жемчужины поэзии были изданы отдельным томом под названием "Меэвер ленар а-Лете" ("По другую сторону Леты"). Были также изданы его письма, опубликованы работы о творчестве Хаима Ленского.

"Шми Ленски ихье бедор-дорот" - "Мое имя Ленский будет жить в грядущих поколениях", - без ложной скромности написал о себе однажды этот последний в СССР ивритский поэт.

В заключение хочу привести одно из стихотворений Ленского в переводе замечательного поэта, умеющего тонко передать в русском оттенки иврита - Валерия Слуцкого:

Воет вьюга. Ворота скрипят на ветру.

Машет дерево скрюченной кроной.

Чьи-то окрики. Полночь. К какому одру

Припаду головой обнаженной?

Хлещет режущий снег по горячей щеке.

О, я знаю - меня поджидая,

Исполинской медведицей там, вдалеке

Притаилась Россия. Туда я

Устремлюсь. Буду схвачен. И в крике мой рот

Исказится от боли когтящей.

Так, настигнут, последний из зубров ревет,

Окружен Беловежскою чащей.

И тогда, белизну снеговой пелены

В муках брызгами крови усеяв,

Он припомнит о пасынке чуждой страны,

О последнем поэте евреев.

http://www.jewish.ru/culture/press/2008/09/news994267373.php

Ленский - сидит в центре, Ленинград.

Йосеф Матов возглавлял литературную группу питерских поэтов и писателей, писавших на иврите, называвшуюся "Берешит", а Шломо Сосенский был секретарем этой группы. Как пишет Михаил Бейзер в своей книге "Евреи в Санкт-Петербурге", Матов, родившийся на Украине, приехал в Ленинград из Харькова, где закончил университет, а Сосенский из Минска. В 1929 году (а это сравнимо разве что с чудом) Матову удалось выехать из СССР и добраться до Палестины. В Израиле Матов был известен, как Йосеф Саарони.

http://botinok.co.il/node/84294

* * *

Так в камень лестниц, словно посторонний,
В чужую глубь реки, в голубизну,
Омыться не успев, и в глубину
Уходит день волною похоронной.

Где в тишину, в ночную полутьму
Исаакия округлая вершина,
Сияя под воду уходит, и стремнина
Глотает колокол наперекор всему.

Течет река, забыв свои злодейства,
Всё серебря, и шпиль Адмиралтейства
В закатное уходит торжество.

Усопшего канатом поднимают,
И по губам синюшным понимают,
Что Белой Ночью назовут его.

Перевод А. Воловика

НА СЕВЕРЕ МИРА

Там, на севере мира, где лед бирюзов,
Ощетинились соснами ночи лесов,

Искры бездны блуждают по топям болот,
Довременным туманом спеленут восход.

Ты не сына в края, где пустынность светла,
Но приверженца, южная речь, привела.

Сквозь завесы столетий открылась мне ты
В обаянии южной своей красоты.

И в сиянии льдов на сибирском ветру
Расцвела, и узнал в тебе Север сестру.

И, смягчась, повелел бесприютным краям
Уступить мое сердце твоим соловьям.

И ликуют они, на ветвях зазвенев.
Сквозь метели плывет соловьиный напев,

Колокольчиком санным гремит вдалеке,
Набегая, звучит в паровозном гудке,

Чтоб незримым мостом через бездны пролечь
Этих мук и надежд, расставаний и встреч.

Сибирь, 1936
Перевод В. Слуцкого

* * *

Охранник юный, черный зев ружья
Не наводи, моей горячей крови
Не проливай в дверях небытия,
Покуда немота на полуслове

Мой голос не сковала. Солнцу дня
Позволь мне гимн закончить вполнапева
И прошептать, чуть голову склоня:
“Шалом! Шалом!” — направо и налево.

Перевод В. Слуцкого

Цемент и камень тяжким грузом гнут
Скопленья спин, бредущие рядами.
Спине моей ещё сгибаться тут
Меж них под блеск стальных штыков годами,
Но твёрдо знаю: тени их косой
Не вечно рассекать затылок мой.
Судьба короткий век мне присудила.                                                                              
А что ждёт в будущем, Содома судьи, вас?
Что проку кандалам звенеть, являя силу?
Конец один – сойти со мной в могилу,
Но песни жизнь длинней во много раз.
Поэта бойтесь вы, хоть он и слаб сейчас!
Поэта голос - громы небосвода.
Бессмертен, не страшны ему века.
От тонкой тени злобного штыка
Меня избавят смерть или свобода,
А вас в гробах придавит (будет день!),
Могильною плитой позора тень. 

Перевод  А. Гофмана

Влив мне в сердце едкий горький сок,
Навсегда полынь заколдовала,
И прошёл я тысячи дорог,
Для неё одной терпя немало.
Без вины был острым градом гроз
Иссечён и ветром бит пустыни,
И зеленоватые её седины
Мне дороже, чем весь пурпур роз.
Но в улыбке зубы обнажая,
Не дразни, красотка молодая!
Не отшельник скромный из пустынь:                                  
С соком страсть влила в меня полынь.

    (Ленинград, 25.12.1934, в заключении)

Перевод А. Гофмана

Склонился день в речной воде омыться
И утонул в зеркальной синеве -
Одевшаяся в траур вереница
Беззвучных волн проходит по Неве,
Оплакивая всплесками утрату.
И, встретив полутьму и тишину,
Исакий погрузился в глубину,
Как колокол, привязанный к канату.
В поток адмиралтейское копье
Вонзило золотое острие,
Колебля фосфорические нити.
Но поднят утонувший день, он тут,
Простерт, бледно-зеленый, на граните,
Тот день, что белой ночью назовут

перевод Виктора Слуцкого

Свет, лишенный тени, эха - звук.
Трепетней небес конца элула ,
Столь неизъяснима явь, что вдруг
О себе слова перечеркнула.

Только вздох из глубины груди,
Только лучезарность вознесений -
Сбросив тяжесть все летит... Гляди,
Дерево парит, как лист осенний.

Словно узы мир с себя совлек,
Ясный без затменья и границы...
Так освобождается от строк
Шелест перевернутой страницы

перевод В. Слуцкого

Речь Хеймaна, владычица уст Галеви!
И меня овевает цветочная вьюга
Слов твоих, что горят, отзываясь в крови,
На губах поцелуями дочери юга.

Царствуй, древняя речь! Иордан и Евфрат
За спиной твоих войск, закаленных походом.
Твои буквы подобны построенным в ряд
Ассирийским героям квадратобородым.

Я себя полководцем твоим сознаю.
Прикажи, развернут боевое искусство
Ямб - в пехотном, хорей - в колесничном строю.
Впереди знаменосец решительный - чувство.

Из-за Немана, Дона, Невы их полки
Перевел я, победно командуя ими.
О царица! И ты из-за Леты-реки
Вслед за древними переведи мое имя.

перевод В. Слуцкого

Воет вьюга. Ворота скрипят на ветру.
Машет дерево скрюченной кроной.
Чьи-то окрики. Полночь. К какому одру
Припаду головой обнаженной?

Хлещет режущий снег по горячей щеке.
О, я знаю — меня поджидая,
Исполинской медведицей там, вдалеке
Притаилась Россия. Туда я

Устремлюсь. Буду схвачен. И в крике мой рот
Исказится от боли когтящей.
Так, настигнут, последний из зубров ревет,
Окружен Беловежскою чащей.

И тогда, белизну снеговой пелены
В муках брызгами крови усеяв,
Он припомнит о пасынке чуждой страны,
О последнем поэте евреев.

Перевод В. Слуцкого

Сумерки склонились над рекой,    рыба спит придонная, качаясь,    птица прекратила щебет свой,    шелестит тростник один, печалясь.        Отзвуки природы, голосов -    чьих? тоскуют средь стеблей забвенных?    Пустошь берега не знавшая шагов    человеческих со дней вселенной.        Недосказанной мечты покой    средь закатов в шелесте печальном    тростника реке и над водой    утки и стрижа полет случайный. перевод Елены Байдосовой

Тем, у кого есть только редька на обед,

Сон открывает свой большой буфет.

Кувшин хрустальный струи чистой водки льёт,

Стакан гранёный жадно ловит рот.

Жаркого сочного кус вилкою прошит,

И в чашке чая ложечка звенит,

А на закуску (словно в сказке давних дней)

Падут в тарелку тушки голубей.

Не мёд с льдом севера и не чужбин нектар

Не утолят меня на досках нар.

О сон, слети ко мне, на ложе навести

И жизнь, что горше редьки, подсласти!

Лишь тонкий ломтик борозды родной

Дай, что пропитан Немана водой,

И с берегов реки отрежешь, может быть,

Кусочек хлеба, чтоб благословить...

перевод А. Гофмана

Я предрекал в зените дня

 

Закат ваш близкий. И от сброда

 

Злодеев, тычущих в меня,

 

Повсюду слышал: "Враг народа!

 

И сколько раз гремел замок

 

Тюремной двери, стены злобы

 

Передо мной смыкались, чтобы

 

Закат увидеть я не мог.

 

И слабый отсвет не прорвется -

 

Моя тюрьма темна, в свечу

 

Я всматриваюсь и шепчу:

 

"То свет звезды на дне колодца,

 

Он возвещает в полдень тьму."

 

Я верил сердцу своему.

Перевод В. Слуцкого