Степан Раевский

15 ЛЕТ НАЗАД УШЁЛ ИЗ  ЖИЗНИ

                      ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ  КУЛЬТУРОЛОГ

                      РЕСПУБЛИКИ

МОЙ ДРУГ - СТЕПАН  РАЕВСКИЙ

Как многих любителей творчества Бориса Пастернака волнует, казалось бы, простая до предела строфа:

Мело, мело по всей земле -

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела…,

так  Раевского тревожили мои строчки:

            Сечёт пурга до одури, до пота,

            Лишает сил:

            Раскрыл там кто-то

           Карские Ворота,

            Закрыть забыл…

Во время  застолий, какие непременно случались при наших встречах, Степан Семёнович цитировал «Карские ворота» и восклицал:

«Ну, Гринер!  Ну, Пастернак! » -  И  розовощёкое лицо его расплывалось в простецкой улыбке. Такие улыбки свойственны детям, ещё не испорченным, не огрублённым превратностями взрослой судьбы.

Мы познакомились зимой 1962 года в редакции газеты «Заполярье», где я тогда  работал  литературным сотрудником. Раевский посетил Воркуту в составе большой делегации писателей  республики.  Тогда мне было 32 года, Степану Семёновичу 44. Вроде бы разница в том возрасте не очень существенная, но он казался  пожилым человеком, за плечами которого уже осталась  главная жизнь.

Я довольно часто испытывал подобное чувство в общении с людьми, даже не слишком превосходившими меня в годах, но прошедших Великую Отечественную. Глядя на бывшего фронтовика, всего-то на три-четыре года старше,  думалось:

«Неужели этот человек, будучи мальчишкой, ходил в атаку или, более того, командовал  ротой, батальоном, решал судьбу страны, а если смотреть глубже и шире, - судьбу человечества?!»

Это позже, десятилетия спустя после разгрома фашизма, у некоторой части жителей земли начались провокации памяти, дурман забвения, а то и заведомая фальсификация истории. Средства массовой  информации и правители некоторых стран преднамеренно искажают решающую роль Советского Союза в итогах второй мировой войны, беспримерную жертвенность многонационального народа.

И в том была немалая «заслуга» Сталина: он отменил празднование Дня Победы, о которой в течение двадцати лет вспоминали только фронтовики, опрокидывая в одиночку и малыми группами свои боевые сто грамм, как бывало на фронте. Тридцать миллионов жизней  положено  на  алтарь Победы. Тридцать миллионов! У людей моего поколения нет и тени сомнения в том, что без этого Подвига сегодняшний мир был бы совершенно другим.

Я пережил многие ужасы той страшной катастрофы: бывал под «ковровыми» бомбежками, под прицельным огнём  немецких штурмовиков; на моих глазах рушились дома и умирали люди, в том числе родные и близкие;  пережил холод, голод, среднеазиатский зной, очень рано познал  труд,  любовь и ненависть. Но всё же война не коснулась меня в той степени, в какой достала людей  сквозь прорезь оружейного  прицела.

Степан Раевский принадлежал к славной когорте победителей, которым  посчастливилось выжить. Внешностью и характером это был сугубо  гражданский  человек. За два  года до начала Великой Отечественной он  получил диплом Коми педагогического института, успел  поработать учителем языка и литературы Мохченской средней школы. В 40-м юного учителя призвали на действительную армейскую службу, где он закончил командирские курсы. Войну Раевский встретил лейтенантом, и прошёл по фронтовым дорогам все этапы - от горьких поражений до победных дней.         

Исключительно скромный  человек, Степан  Семёнович никогда не выставлял  напоказ боевых наград и фронтовых шрамов, хотя тех и других имел достаточно. Только однажды, работая в домашнем кабинете Раевского, я случайно обнаружил на  книжном стеллаже шкатулку, полную наградного металла. Там же хранились нашивки за  ранения и полевые погоны артиллерийского  капитана. Я тоже был артиллерийским капитаном, но стал им в середине пятидесятых годов, спустя десятилетие после Великой Победы…

Тридцать послевоенных лет Раевский бессменно возглавлял Коми республиканское издательство и дал путёвку в жизнь многим талантливым людям. Он прекрасно знал русскую классику, советскую и зарубежную литературу, поразительно много читал, в том числе все рукописи, проходившие через издательство. Раевский сам непрерывно работал в качестве писателя: создавал прекрасные учебники для национальных школ, ратовал за развитие родного языка и литературы. Бережливый хозяин, он  ненавидел любое расточительство, умел беречь государственную копейку. Поэтому возглавляемое им издательство было одним из немногих в числе республиканско-областных  подразделений  Росиздата, работавших бездотационно или при мизерной государственной поддержке. 

Однако на писательских съездах, конференциях и собраниях директора неизменно критиковали, обвиняли во всех смертных грехах: мол, зажимает национальных авторов, не хочет издавать толстые романы на родном языке, в погоне за финансовым планом печатает массовыми тиражами русских покойных авторов, сознательно тормозит развитие коми литературы. Это приобрело форму традиции, ритуала;  только ленивый не считал своим долгом побольнее пнуть директора и коллегу по писательскому цеху.

Степан Семёнович терпеливо выслушивал поношения, багровел и вымученно улыбался. Иногда  он не выдерживал и включал  свою «скорострельную говорилку». Но запал его, как правило, выглядел бенгальским огнём - ярким, но никого не обжигающим.

В быту и на службе Раевский был мягок, скромен до застенчивости, обманчиво флегматичен, умел ладить с подчинёнными, владел высокой степенью дипломатического мастерства в отношениях с партийным начальством; иначе не сидеть бы ему столько лет в директорском кресле. И только очень близкие люди знали, что начальство, особенно кремлёвское, он считал несостоятельным, приносящим вред святому  делу …строительства коммунизма.

Простоватость Раевского была кажущейся. Он владел своеобразным, достаточно острым умом, способным просчитывать сложные ситуации, был  самокритичен, делал  выводы из своих и чужих ошибок. Искренний партиец, он свято верил в коммунистическую сказку. На этой почве у нас (один на один, естественно) возникали острые дискуссии.

«Верные ленинцы» распустили народ, развратили страну и скоро приведут к гибели. Нет у нас настоящего хозяина. Размазывают, понимаешь, сопли…А с нашим народом сильно либеральничать нельзя…» - Примерно так читалось его жизненное и политическое кредо.

Возмущения Раевского, истинного патриота России, оказались пророческими. Представляю его переживания в начале девяностых, когда всё рухнуло и рассыпалось, как дом на песке. И продолжает сыпаться, угрожая полным, зачастую невосполнимым разорением всего сущего на одной шестой части земного шара.

Странно, что при покладистом характере и демократичном настрое, Степан Семёнович, сколько я его знал, оставался сторонником «жёсткой  руки» - непоколебимым сталинистом. И не скрывал этого от друзей и сослуживцев. А ведь было время, когда для таких откровений требовалось немалое мужество…

Директор издательства относился ко мне не просто хорошо, но с нескрываемым дружелюбием. За это мои литературные недруги  часто обвиняли и поругивали Раевского. И то сказать: в первые три года нашего знакомства и сотрудничества Раевский издал массовыми тиражами три мои книжки для детей, а также поэтический сборник «Иду на свет». Обвиняя директора в пристрастном ко мне отношении, недоброжелатели забывали о партийном постановлении, продублированном, как водилось, на писательских  форумах всех уровней. Это было очередное "мероприятие" по резкому подъему литературы для детей и юношества. Издав вне всякого плана мои детские книжки, Раевский сразу выполнил «директиву»  вышестоящего московского начальства. А сборник стихов три года  лежал в издательстве и был, н выпущен, согласно  тематическому плану…

Степан Семёнович очень трепетно относился к старым писателям, фронтовикам, которые уже не могли полнокровно работать, но надо было жить и кормиться. Особой заботой директора были ветераны коми национальной литературы. Когда об этом заходила речь, Раевский говорил: «Все когда-то выйдем в тираж погашения. Старость – это кораблекрушение. И надо спасать утопающих…»

В 1977 году Коми издательство готовило к выпуску однотомник моей прозы, куда вошла «крамольная» по тем временам повесть «Чёрная суббота». Номер журнала «Север», где эта вещь была впервые опубликована годом раньше, ещё не успел прийти в Воркуту, а «Ленфильм» прислал телеграмму с предложением экранизации. Достойно оценённая литературной критикой и читателями, повесть вызвала бурное возмущение определённого круга технической интеллигенции, особенно научной. На меня писали жалобы, вызывали «на ковёр» в партийные инстанции, обвиняли во всех смертных грехах. Требовали извинения и покаяния. Вещь была художественная, но некоторые чиновники от науки себя узнали. Кое-кто из тогдашних подписантов, увенчанных высокими научными степенями и званиями, до сих пор проживает в республике. Это очень уважаемые люди, которые поддались на провокацию вышестоящего начальства и поставили свои подписи под  заведомой неправдой. Я не хочу называть их имена, поскольку всех давно простил за истечением срока давности. Солидные люди были жертвами брежневского времени, а жертвы суду не подлежат. Я прекрасно это понимал. И жалел их. И благодарил за высокую оценку моего мастерства, если в художественном сочинении они смогли разглядеть себя и свои пороки.

Несмотря на кипящую смолу вокруг «Чёрной субботы», Раевский не побоялся оставить её в однотомнике. Более того, повесть прошла неусыпный контроль Александра Ивановича Климушева – главного республиканского цензора, который в случае малейших сомнений  заручался поддержкой партийных идеологов  обкома КПСС. Опыт «книгоубийства» у меня был: в этом  же издательстве повесть «Я учусь жить», готовая к печати, ушла под нож гильотины, а набор рассыпали. Опять же – по доносу одного уважаемого поэта.

Наученный горьким опытом, Степан Семёнович вызвал меня из Воркуты, чтобы быстренько прочитать корректуру и начать печатанье.

Тираж для такого маломощного издательства был большой – 30.000 экземпляров. Директор всё хорошо посчитал, чтобы книга принесла государству доход, но не убыток.

 Из аэродрома я прямиком поехал в издательство. В кабинете директора сидел за приставным столиком пожилой коми писатель Яков Рочев – автор знаменитой трилогии о революционных событиях в республике. Первая часть была переведена на русский язык и выдержала несколько изданий. Вторая книга «Ижма волнуется» ждала перевода. Третья, по-моему, так и не была доведена автором до печатной кондиции, хотя многократно анонсировалась. Раевский говорил мне, что Рочев  не может найти переводчика. А книга поставлена в план выпуска текущего года. Срывать государственные планы Степан Семёнович не привык. Жил, как и весь советский народ, под лозунгом «План – любой ценой!»

Как только переступил порог директорского кабинета, Раевский эмоционально воскликнул  своей скороговоркой:

-Вот, Яков Митрофанович, прилетел твой переводчик. Можно начинать работать…

Рочев был тихий застенчивый человек. Перед ним лежала толстая  папка с рукописью романа «Ижма волнуется». Я сразу понял, что Раевский устроил эту инсценировку после моего звонка из Воркуты, когда  сообщил ему, что погода лётная и скоро буду в издательстве. Он  хорошо знал и был уверен: в присутствии старого писателя я не посмею отказаться.                                                                  

Но после прочтения рукописи возникло желание найти весомый повод, чтобы избежать этой неблагодарной работы, поскольку вынашивал совсем другие планы на лето.  А роман требовал не просто перевода, но резкого сокращения, композиционной перестройки, по существу, нового осмысления и написания. Я сказал об этом Раевскому.

-Ты что, не собираешься быть старым? - спросил он, явно разочарованный тем, что разыгранный им спектакль не удался. – Тогда позвони автору и скажи, что хочешь умереть молодым…                                                                                                

Я позвонил. И когда услышал жалобные вздохи Якова Митрофановича, который уже получил аванс за будущий тираж и, вероятно, распределил основной гонорар на кефир, зефир и лекарства, моё сердце дрогнуло…

Всё лето я просидел на своей киевской даче, купаясь в холодной Ижме, вместо тёплого Чёрного моря. Зато в конце отпуска отправил готовую рукопись  издательству.  Роман получил несколько хороших рецензий, в том числе положительный отзыв Анатолия Константиновича Микушева – самого большого критического авторитета на поприще коми литературы. В том же году книга увидела свет. Почти одновременно с моим однотомником «Грань горизонта», в котором проскочила опальная «Чёрная суббота». Следовательно, это было в 1977-ом году. А в 1985-ом роман Рочева вышел вторым изданием.

Но в моей библиографической справке, уже многократно опубликованной не только в бумажных средствах печати, но и в Интернете, настойчиво утверждается, что роман Якова Рочева был переведен мною и опубликован в 1985 году. Это неправильно. Первый тираж состоялся восьмью годами раньше, что легко проверить по каталогам центральной республиканской библиотеки. Таким образом, Коми книжному издательству надлежит выплатить мне гонорар за второе издание. А если ныне эта организация приватизирована, то к ней перешли и долги предшественника. И придётся разруливать чужие грехи, как Россия безуспешно разруливает  грехи Советского Союза…

 Будь Степан Семёнович жив, 21 апреля ему бы исполнилось 90 лет.

Но он ушёл двенадцатью годами раньше. А тридцать лет назад мы отмечали его 60-летие и достижение пенсионного возраста. Господи, неужели промелькнуло тридцать лет, как тридцать дней?! Ко времени знаменательной даты я уже перебрался в Архангельск и специально прилетал в Сыктывкар, чтобы поучаствовать в юбилее друга.

Ресторанный зал был забит до отказа. Вино лилось рекой. И сладкие здравицы – тоже. Ответственные работники обкома КПСС и Совета Министров клялись в любви бессменному директору и утверждали, что не представляют на его месте другого человека. И будет Степан Семёнович работать столько, сколько захочет. Люди, привыкшие всю жизнь обманывать, лгали  даже на юбилейном вечере заслуженного человека, который сделал для развития республиканской культуры больше, чем все партийные вожди, вместе взятые…

Полгода проработал Раевский в прежней должности, и был выдворен на пенсию: понадобилось место нужному товарищу, ничего не смыслящему в издательском деле. Вполне трудоспособного, умного руководителя, настоящего культуролога, отлично знающего предмет, выбросили за борт привычной жизни. Не помогли лауреатские премии и почётные звания. Раевский был Заслуженный работник культуры РСФСР, Лауреат Государственной премии Коми АССР имени Куратова.  К боевым наградам прибавилось множество регалий мирного времени.

Конечно, осталась большая обида. Чувство общественной ненужности – очень горькое чувство. Степан Семёнович замкнулся в себе и большую часть года проводил в отцовском доме Межадора. В доме своего деревенского детства, где всё радужно начиналось и очень печально закончилось, пройдя все круги выдуманного рая.

Невозможно затормозить бег времени. Но счастье писателя в том, что, уходя в мир иной, он оставляет на земле свои книги. Особенно книги, какие написал Раевский – красочные учебники для детей национальных школ, одно название которых переполняет душу ребёнка животворящим началом: «Утренняя заря», «Свет солнца», «Родина»…

Ещё многие поколения коми ребят будут брать в руки эти замечательные книги, и рассматривать портрет умного писателя и  отважного солдата, дарующего свет жизни. Мало кто из многочисленных знакомых и даже близких знал, что большую часть своей прекрасной жизни советский офицер Степан Раевский проносил под сердцем немецкую пулю. Об этой опасной ноше знаменитый поэт  Константин Симонов написал «…не вынуть – значит, смерть носить с собою. А вынуть – сразу умереть…»

Умер Степан Семёнович Раевский («генерал Раевский», как величала его пишущая братия) 29 июня 1996 года. Вечная ему память и вечный покой, пока вертится наша усталая планета…