Всем матерям безвинно
убиенных детей своих
Доченьку свою назвал бы Дарьей,
жаль, что нет девчонок у меня.
Но растут и здоровеют парни –
вся моя надежда и броня.
Знаю: час придёт, и мой редут
будет опрокинут и отброшен:
сыновья невесток приведут –
молодых, красивых и хороших.
Я приму девчат в свою семью,
в грязь лицом пред ними не ударю.
Но прошу, чтобы назвали Дарьей
внучку сероглазую мою.
1.
У соседки Дарьи Ильиной
было пять сынов перед войной –
пять здоровых работящих пальцев,
пять желанных и проворных ртов:
младшему – четырнадцать годов,
старшему - неполных девятнадцать.
Через год у Дарьи шёл прирост.
Может быть, и дальше бы рожала,
но бандитской пули злое жало
утащило мужа на погост.
Вдовья жизнь не патока, не мёд;
надо бы весну, а лезет осень…
Горько, горько, если в тридцать восемь
голову пороша заметёт.
Только-то и света, что в окне,
только-то и радости - ребята;
старшие уже несут зарплату,
младшие ещё не на коне.
Младшим бы податься в институт,
стать врачами и учителями;
вот бы все порадовались тут,
вот бы счастье привалило маме!
Так ночами думала она,
так она хотела и мечтала.
Но в июне страшная война
на рассвете в двери постучала…
2.
Вышел ей навстречу исполин,
старший Дарьин сын – Иван Ильин.
Ваня, Ваня - копия отца,
Ильинова статная походка…
И какая добрая молодка
не взяла б такого молодца?!
Сколько женщин и девчонок тут,
на подворье райвоенкомата!..
И ревут, родимые, ревут
на плече и на груди солдата.
Сколько слёз ещё прольют они, -
говорить о том покуда рано.
"Господи, спаси и сохрани
Каждого, но главное - Ивана…»
Хорошо, что их у Дарьи пять;
на худой конец - троих довольно…
Но ведь мать - она повсюду мать,
и какой бы палец ни отнять –
будет больно, нестерпимо больно…
Трудно письма пишутся в бою,
умереть в бою намного проще.
Будто на блинах у доброй тёщи
пот солдаты на морозе льют.
И никто не хочет умирать,
а ведь умирать кому-то надо,
чтоб не сдать, чтоб жизнью отстоять
горькие руины Сталинграда.
Было тридцать пять позавчера,
а вчера осталось только восемь…
А сегодня с самого утра,
будто озверела немчура –
сплошняком, как на покосе, косит.
Камню - и тому не утерпеть,
снегу и тому, должно быть, больно.
Ходит неотступно и привольно
чёрная недремлющая смерть.
Вон упал ещё один…второй…
Вон четвёртый запрокинул руки…
Вон седьмой на дно окопа рухнул…
А Иван пока ещё живой.
Но уже прострелено плечо,
красными чернилами течёт:
"Все убиты. Остаюсь один…
Рядовой войны…Иван Ильин…»
Трудно письмо пишутся в бою,
и не знаешь, за которой строчкой
вражеский свинец поставит точку,
будто подпись личную твою.
Повезло Ивану Ильину,
был не зря он сильным и красивым,
если сам-один спасал Россию
несколько решающих минут…
3.
Издавна замечено в народе,
и вполне правдива притча та:
горе никогда одно не ходит,
горе раскрывает ворота.
К матери вошло оно, спросило:
"Здесь живёт солдат –
Ильин Василий?..»
Вася, Вася - Ильинова кровь,
молодой зародыш первоцвета,
значит, оставляешь без ответа
нежную Березкину любовь.
А Берёзка писем станет ждать,
желтые листки ронять в разлуке,
и не раз придёт утешить мать.
Будут бабы горько горевать
и жалеть, что не оставил внука…
Трудно письма пишутся в бою,
а тебе этот труд заказан.
Подчиняясь строгому приказу,
ты забыл фамилию свою.
И теперь ты, Вася, не Ильин,
просто ты солдат - России сын…
Поднимали Васю к небесам
и оттуда на землю бросали -
над полями, реками, лесами –
так его готовили в десант…
Вот и волчий вой над головой,
вот он - первый и последний бой:
ты завис под белым парашютом,
до земли не ближе, чем до звёзд…
Но откуда взялся этот клёст?
Почему он так нелепо шутит?
То подпрыгнет вверх, то вниз уйдёт,
то на миг укроется за тучу,
то свинцом, как из ведра, польёт…
Что там из ведра, - намного круче!..
И к земле поплыли небеса,
а леса откочевали к звёздам,
и упала алая роса
в мутную сиреневую роздымь…
4.
Застонало горе, побрело
в наше горемычное село,
скрипнуло навесами дверей:
«Здесь живёт солдат
Ильин Андрей?..»
Повалилась Дарья на порог:
«Господи, за что же мне. За что же?..
Пощади мя, милосердный Боже!
Или ты, всеслышащий, оглох?!»
Бог оглох!
Забрал его чины
и переоформил полномочья
Дарьюшкин Андрюха - бог войны –
орудийной гвардии наводчик.
И уже у парня за спиной
ни один и не последний бой.
Прикипит Андрюха, прикипит
глазом к орудийному прицелу,
чтобы взять десятерную цену
за того, кто был уже убит.
За свою и за чужую кровь,
задыхаясь от желанной мести,
ловит он фашистов в перекрестье
и кричит: «Готов! Готов! Готов!..»
…Дозревали хлебные поля,
всё вокруг пропахло медуницей,
тосковала по рукам земля,
кровью удобрённая землица.
А они - соловушки, орлы –
под Орлом и Курском рыли «гнёзда»,
начищали бляхи и стволы,
будто бы кого-то ждали в гости.
Дожидались из дому вестей,
гнули треугольные конверты.
А до тех, непрошенных гостей,
отделяло поле в сотню метров.
Этим страшным метрам и решить:
умереть или остаться жить.
А за много вёрст в родном краю,
от трудов и от нужды старея,
заклинала женщина Андрея –
сладкую кровинушку свою…
Всё потом опишут так, как было:
как мы опрокинули врага,
сколько и кого испепелила,
до того невиданна сила
миллионновольтная Дуга.
Велико и ненасытно зло,
сколько ни моли его - напрасно.
Матери опять не повезло,
третье солнце у неё погасло.
5.
Снова у порога встало горе:
«Здесь живёт солдат –
Ильин Григорий?..»
Здесь живёт…
Но лучше скажем, - жил.
Не обижен ни плечом, ни ростом,
он уже определён матросом
Черноморских корабельных сил.
Будет Дарья письма получать,
будет про него читать в газете,
будет Гришу всё село встречать –
он на сутки погостить заедет.
И пройдёт, медалями звеня,
развевая ленточки по ветру…
Сильно поредевшая родня,
выпьет вместе с Гришей - за Победу.
Но ещё не наступил черёд
той Победы, трудной и великой.
У неё ещё в запасе год,
ты его, попробуй, проживи-ка.
Что там год! Прожить попробуй час,
если днём и ночью в смертном деле,
если миллионы вражьих глаз
всё в тебя, единственного, целят.
Что им до того, что плачет мать
по троим сынам, уже погибшим?!
Что им до того, что мальчик Гриша
никого не думал убивать?!
Но пришлось! И не его вина,
что до мужней зрелости, до срока
злобная жестокая война
сделала Григория жестоким.
Он в бою не прятался в кусты.
Шёл открыто, ратник и оратай.
Поднялся на берег и застыл –
с поднятой гранитною гранатой
6.
Но ещё загублены не все.
Есть ещё у Дарьи Алексей.
Самый дорогой. Один. Последний.
Этот встретит час войны победный,
ступит на поверженную твердь,
снимется с танкистами-друзьями
и с бессмертной карточкой конверт
отошлёт своей любимой маме…
Той же ночью в облаках тумана
устремится танковый поток
по чужим бетонным автобанам –
триста километров на восток.
И войдёт поток под красным флагом
в неприступной силе и красе
в майскую, сиреневую Прагу,
утверждая мир в стране друзей.
На броне, усыпанной цветами,
в окруженье добрых рук и глаз,
Алексей подумает о маме:
«Вот бы повидать её сейчас!..»
После марша он письмо напишет,
он давно признаться ей хотел…
Но с какой-то островерхой крыши
одиночный выстрел прогремел…
7.
Вот он и последний день войны.
Вот и все у матери сыны.
Видно, мало Дарья нарожала.
Или же война губить устала,
повздыхала, молча прилегла.
Всё бы Дарья начала сначала,
если б память сердца умерла…
Зной гнетёт или полощет дождик,
Дарья - на скамейке у ворот,
будто бы живая Матерь Божья -
ждёт, что кто-то с неба упадёт.
Потому, ребята, я молю:
поднесите драгоценный дар ей –
непременно назовите Дарьей
внучку сероглазую мою…
Совхоз «Новый Бор» на Печоре,
сентябрь, 1970.
