Весы Владимира Колегова

 В последние годы я начал замечать, что Время и человеческая память находятся в странных отношениях. На первый взгляд, худшего врага  памяти, чем Время, нельзя и придумать. Но бывает, что именно Время из каприза высвечивает что-то, поглощенное им, казалось бы, навсегда.

     И однажды таким воспоминанием  во мне высветился Владимир Константинович Колегов. Хотя тогда, в сентябре 1971 года, он мне, скорее, не понравился.

     Дело  было так. В первую неделю после моего  вынужденного (точнее, насильственного) переезда в Сыктывкар мне понадобилось разрешение на преподавание в музыкальной  школе композиции –  новой для  Сыктывкара дисциплины. А для этого, как выяснилось, требовалось разрешение министра культуры по фамилии Колегов.

     Мне стало слегка не по себе: живых министров  до той поры я ещё не встречал. Если, конечно, не считать недавний приём у замминистра культуры России, где я пытался отвертеться от распределения в Сыктывкар. Впрочем, тот суровый дядька, запретивший мне работать в Питере, был половинкой министра. А тут мне предстояла встреча с целым министром!

     Честно  говоря, этот чуть седеющий человек  с быстрыми движениями и живыми глазами разозлил меня с первых же секунд: он удивился, что я не играю на баяне. «Как же так? – не поверил он. – Композитор, а баяном не владеете!» И пояснил: «У нас тут все композиторы играют на баяне». Я порылся в памяти, но классиков, играющих на баяне, не вспомнил. «Чайковский тоже не был баянистом, – заносчиво выпалил я, – а «Лебединое озеро» всё равно сочинил!». «Видите ли, – примирительно заметил министр, – у нас пока далеко не в каждом клубе имеется пианино».

     Узнав же, что я намерен учить детей  сочинению музыки, он и вовсе поднял меня на смех. «Как можно учить  сочинять, – воздел он к потолку руки, – это же Божий дар!» Слышать подобное мне было дико: в Питере преподавали композицию почти в каждой районной ДМШ. «Меня самого много лет учили этому, – сухо возразил я, – значит, смогу  учить и я». Колегов внимательно посмотрел на меня и слегка шевельнул плечами (потом это едва заметное движение я замечал у Колегов всякий раз, когда он узнавал для себя что-то новое). Но уже наутро директор школы мне сообщил, что письменное разрешение получено. И тогда, по тупости,  я ничуть не удивился этой оперативности. А зря!

     Представляю, как я добывал бы такое разрешение сегодня. Шутка сказать – введение в учебный процесс нового предмета! А где обоснование необходимости  новой дисциплины? А программа  где? А где два отзыва на неё  специалистов (никогда не преподававших этот предмет)? А где календарно-тематический план? А поурочные планы? А все ли имеются у вас согласования (от вахтёра до министра)? А с Москвой согласовано? Увы, нынче мне едва ли удалось бы так легко встретиться с юными композиторами…

     В конце той же встречи Колегов,  когда мы уже стояли у двери  кабинета, внезапно  предложил мне  написать рецензию в «Красное знамя» на постановку оперы «На Илыче» Якова  Перепелицы (с которым я ещё и не был знаком). «Премьера через пару недель» – деловито добавил министр. «Но я никогда…» «Вот и хорошо, – обрадовался он. – Надо же когда-то начинать? Постойте-ка!» Он стремительно метнулся в глубину кабинета и тут же вынес три толстых фолианта. «Это вам, – просто сказал он. – Здесь песни нашего народа. Пусть эти три тома станут для вас  настольными».

     Относительно  меня он не ошибся ни в чём – ни в том, что я полюблю коми народную песню, ни в том, что буду музыкальным  критиком, ни в целесообразности преподавания композиции. Даже пожизненное сотрудничество с «Краской» он предугадал!  Тут  уж одно из двух: либо это будущее было написано  у меня на лбу, либо он  фантастически чувствовал людей…

     Наблюдать за ним было очень занятно. На приёмах  концертов и спектаклей, где мы обычно виделись, он всегда конспектировал всех выступающих, а в финале обсуждения выдавал на редкость ёмкое и взвешенное резюме. И как бывало приятно, если в его выступление попадало твоё словечко или даже целая фраза – это был знак одобрения. А его ещё надо было заслужить.

     По  профессии он был историком, и  с орфоэпией у него не было никаких проблем. Во всяком случае, повода улыбнуться над падежным окончанием или спряжением глагола он ни разу не дал. А ведь Колегов был носителем коми языка. Мне нравилось, как он ориентировался в наших профессиональных тонкостях. Он, например, знал, какое пение следует называть «соло», а какое – «а капелла». И  никогда не путал «танцора»  с «танцовщиком». А в это «врубится»  ещё и не каждый филолог.

     Мне кажется, что в карьере Владимира  Константиновича редко случались промахи  оттого, что он умел слушать людей. Подчеркиваю, не слушаться, а именно слушать. В аппарате у него было немало советников. А вот советчики…

     Что касается музыки, то здесь его главным  советчиком выступал Яков Перепелица, в вопросах литературы он прислушивался к Геннадию Юшкову, очень ценил рассуждения  скульптора Владислава Мамченко, а кто из живописцев в те годы был авторитетнее, чем Рем Ермолин? Само собой, круг советчиков не ограничивался только этими именами. Владимира Колегова знали все, кто занимался искусством, и он знал всех. Да что там говорить, если порой он советовался даже со мной!

     Конечно, он не всегда разделял моё мнение. Не слишком жаловал и мои рецензии в «Краске» (подчас весьма острые). И уж, конечно, далеко не весь  мой юмор был ему по душе. Однако вслух он касался этого вскользь. Но однажды... Это произошло зимой, на второй год моей жизни в Коми. В этот день заканчивались Дни культуры в Княжпогостском районе.

     После заключительного концерта я случайно опоздал к выезду. Был поздний вечер, дорога предстояла неблизкая, и почти все участники концерта уже сидели в автобусах.  Едва я появился, Колегов, не дав мне и рта открыть, резко выразил своё неодобрение. Чёрт знает почему, может оттого, что этот разнос услышали многие, я ответил ему. Не грубо, а как-то дерзко, насмешливо, да ещё и в рифму (кто-то из артистов даже хихикнул). И вдруг я увидел, как погасли его глаза. В них была не обида – разочарование. Он отвернулся от меня и, ничего не сказав, поднялся в автобус. Через несколько лет я увидел, как точно так же погасли его глаза, когда он вручал одной певице почетное звание; стоя на сцене рядом  с ними, я услышал, как она тихо сказала ему: «Лучше бы мне ставку подняли» (сколько же подобных обид ему приходилось глотать?) Весь путь до города я мучился от стыда. И когда мы доехали, кинулся к Колегову и при всех извинился. Он молча выслушал и, чуть помедлив, протянул мне руку.

     Этот  случай, когда без слов было сказано  очень многое, заставляет меня сегодня задуматься: а мог ли он меня тогда наказать за дерзость? Проучить? Отомстить? Легко! Возможностей для этого, слава Богу, хватало и в те времена. Но он сделал самое запоминающееся и горькое для меня – промолчал.

     Кстати, о временах. Принято считать, что перестройка принесла нам демократию и свободу слова, а в советские времена, мол, и слова нельзя было вымолвить против начальства – вмиг уволят. Уверяю вас, это не так! Как раз тогда-то выгнать человека с работы было почти невозможно: на страже его интересов стоял Закон, а безработицы не существовало в принципе. Наоборот, разговоры тогда даже поощрялась, особенно, если выражали твою АЖП (активную жизненную позицию)! Сегодня ни твоя «АЖП», ни просто «ЖП», ни даже «П» уже никого не волнует, ибо пришла иная идеология: делай, что велят и помалкивай. А если нет…

     Недавно один мой знакомый немолодой человек, то ли начитавшись газет, то ли насмотревшись телевизора, так уверовал в демократию, что в деловой переписке, обращаясь к своему начальнику, перестал добавлять слово «уважаемый». Тот, вчера ещё рядовой  гражданин, сразу внутренне напрягся: «Как? Я же теперь руководитель!!!» А работник, не почуяв опасности, так распоясался, что однажды открыто назвал начальника – вы не поверите! – «коллегой».

     «Коллега», ясное  дело, принялся искать повод  наказать «хама». И, конечно, нашёл. Вернее, повод он ловко спровоцировал, а нужную статью ему подсказали. По ней он и уволил «хама». «Хам» – в суд. А там ему говорят: шалишь, брат, по этой статье у нас любого можно выгнать без предупреждения и навсегда (действительно, есть теперь такая статья 278 п. 2 в Трудовом кодексе). И что? Мыкается «хам» без работы и по сей день. Не убил, не украл, не поджёг и Родину не предал – назвал начальника «коллегой». Мог этот «коллега» сделать иной выбор? Как-то разрулить ситуацию, не прибегая к увольнению? Да конечно же, нет! Ибо настали иные времена: демократия демократией, а место своё знай, смерд.

     Только  не подумайте, что я борец за всеобщее равенство – его нет и быть не может. Я лишь за равноправие. Хотя бы внешнее.

     Это я к тому, что и Колегов лет  двадцать пять назад мог навсегда изменить мою судьбу (хотя и  не столь круто, как у того бедолаги). Случилось так, что директор учреждения, где я тогда работал, страстно возненавидел меня. Что послужило тому причиной, мне и сегодня неведомо. Возможно, его в какой-то момент взбесило, что я курю где попало (был такой грех), или ему резко разонравилось мое лицо (это тоже веская причина для ненависти), но факт остаётся фактом: директор начал «уборочную кампанию».

     Однако  завершить её быстро у него долго не получалось. Профессиональных претензий ко мне не было, АЖП моя находилась на высшем уровне, общественником я был образцовым, водку на работе не пил и даже никогда и никуда не опаздывал! Как уволить такую сволочь?

     Вот тогда-то я и узнал,  что опытный  руководитель всегда имеет про запас  тайный «Набор садиста», с помощью  коего он может создать подчинённому совершенно невыносимую жизнь. Увы, я оказался слабаком, поскольку продержался лишь два года. А так как я всегда был безмятежным пессимистом, то решил сматывать удочки. После отчаянных писем и звонков в Питер друзья мне нашли работу – похуже нынешней, но была там и моя любимая композиция.

     И всё же уехать «по-английски» я не мог. В конце концов, все остальные  ко мне относились славно. Поэтому  я написал короткое прощальное письмо в высшую республиканскую инстанцию  того времени – обком партии.  Через пару дней нас с директором туда и вызвали. В обком я шёл  с лёгким сердцем: чемоданы были уже  упакованы, а в ситуации выбора мои  шансы равнялись нулю. Директор был опытным руководящим кадром, представителем титульного народа, имел почётные звания и являлся членом КПСС. На моей же чаше весов лежало лишь несмываемое клеймо «приезжего».

     «Разбор полётов» вёл Колегов в присутствии  руководящей дамы из обкома и чуть ли не всего аппарата министерства культуры. Подробно расспросив нас о причинах конфликта и найдя их «вздорными», министр предложил нам тут же пожать друг другу руки. И пока мы раздумывали, он произнёс слова, определившие мою дальнейшую  судьбу. «Поймите, – сказал он, обращаясь к директору, – чиновника нам заменить гораздо легче, чем композитора».  И всё. Инцидент был исчерпан.

     Сегодня подобный конфликт, безусловно, разрешился бы иначе, поскольку нынче малейшее посягательство на непогрешимость чиновников трактуется как потрясение государственных основ. Непочтительность, пусть и ставшая ответной реакцией на неуважение чиновника к «смерду», приравнивается к бунту. И для его подавления чиновники инстинктивно  смыкаются в непобедимые македонские фаланги и римские когорты. Как устоять безоружному «смерду»?

       А для чиновника Владимира  Колегова, одного из создателей  нашего творческого союза, понятие  «композитор» не было чем-то  абстрактным, поэтому на государственных весах Колегова композитор весил больше чиновника. Чиновников миллионы, а профессиональных композиторов меньше трёх тысяч. И потом, собственный Союз композиторов, по той же шкале Колегова, добавлял ощутимого веса культуре республики, тогда как в представлении последующих «культурминистров» этот вес постепенно таял, пока вовсе не сошёл на нет.

     Нынче утверждают, что всем на свете, включая  культуру, должны управлять менеджеры. И как мы раньше обходились без  них? Уже и история России рассматривается  с позиции менеджмента. Например, Ивана Грозного называют «успешным» менеджером, а  Иосифа Сталина – «эффективным». Правда, вспоминать, в какую цену обошёлся этот «менеджмент», как-то не хочется.

     Колегов не был менеджером в сегодняшнем  понимании. То есть, работников культуры он не рассматривал как «человеческий  материал», а их таланты –  в  качестве «ресурсов», чтобы из этой двуединой «массы» извлекать  прибыль или уменьшать расходы. Целью его жизни являлось само сохранение и  развитие культуры, а  не экономическая составляющая этого  процесса или, тем более, личные амбиции.

     Впрочем,  этот  пафос сразу потускнеет, если меня спросят: «А смог бы твой Колегов  работать сегодня, в эпоху государственного безденежья и экономического кризиса?» Увы, у меня нет ответа на этот вопрос. Не знаю! Зато я могу задать встречный: «А смогли бы нынешние чиновники от культуры работать во  времена Колегова?»

     Смотрите. Аппарат министра культуры Колегова составлял 11 человек, а под эгидой Министерства находилось около 500 библиотек, более 800 клубов, порядка 50 музыкальных и художественных школ, все музеи, четыре театра  и оба музыкальных училища. Чуть ли не полторы тысячи объектов!

     В ведении же нынешнего Министерства культуры при штате в 44 человека находится лишь 21 объект. И, по справедливости, оно могло бы называться «Министерством культуры Сыктывкара и немножко Воркуты», потому что в Воркуте у нас  два театра и музыкальное училище, а остальные объекты здесь, в Сыктывкаре.

     Цифры эти столь разнятся, что и ежу  понятно: уровень нагрузки (не говоря уже о мере ответственности) тогда и сейчас несопоставимы. А задачи?  Для того министерства открыть новую музыкальную школу где-то на селе было настоящим праздником – ура, культуры стало больше! Сегодня же особой доблестью для министерства считается обратное: слить два учреждения в одно, а от третьего избавиться, передав его другому ведомству. Разница? Поэтому тех и этих чиновников я делю на два генетических типа – демиургов и юзеров. Иначе говоря, творцов и пользователей.

     Если  измерять время  в министрах культуры, то мне довелось работать с десятью  или одиннадцатью из них. Эта приблизительность не от склероза, а из-за того, что не знаю, считать  Колегова  один раз или два.

     Забавно, но он и вправду был министром  культуры дважды. Первый «заход» продлился  десять с половиной лет. А потом, так сказать, через два министра, его возвратили на прежнюю должность, где он и прослужил ещё семь с половиной лет. Итого получается восемнадцать – красивое, символическое число, в котором таится юность.

     Колегов мне всегда и казался молодым. Он мог быть и добродушным, и жёстким. Умел разговаривать с самыми разными людьми и целыми коллективами. Владел умением спорить и  искусством не спорить. Был не только смешлив, но и обладал чувством юмора. В юности мечтал стать актёром, хорошо читал стихи, а в последние годы часто перечитывал оба романа Ильфа и Петрова…

     И еще: он был тем министром культуры, за которого никогда не было стыдно.

 P.S. Данная статья была написана мною для газеты «Красное знамя Севера».