«За меня решили немножко взяться». Председатель Союза журналистов Карелии — о травле, эмиграции и военной цензуре

Безопасность или журналистское самопожертвование

- Почему вы уехали из России?

- Причин было две. Во-первых, история, которая развернулась с моей травлей. Я посчитал ее прямым намеком, звоночком, что, как у нас журналисты говорят, “папочка распухла” [так называют ситуации, когда человеком интересуются силовые органы]. И я мог героически пойти в тюрьму [если бы возбудили уголовное дело], но проблема в том, что шитье рукавиц, конечно, принесет пользу обществу, но мне кажется, что своим журналистским трудом я принесу больше пользы.

Я ни разу не Навальный. Я не фигура мирового масштаба, мои расследования не читали и не смотрели сотни миллионов людей. Он в тюрьме, но он символ сопротивления, символ борьбы. Я таким символом не стану, а буду одним из миллионов зеков, которые шьют рукавички.

Вторая причина в том, что 21 сентября [день объявления частичной мобилизации] Владимир Владимирович Путин снял все моральные преграды в размышлениях, нужно или не нужно уезжать, потому что я военнообязанный, моя жена военнообязанная. Тут вопрос не только в том, посадят или не посадят, должен ли журналист испить чашу или не должен, - здесь вопрос в том, что я совершенно не хочу участвовать в [Роскомнадзор], которую ненавижу.

- История с травлей - расскажите, что это было? Вы знаете, кто ее устроил?

- 14 сентября на каком-то непонятном ресурсе [это был сайт “Новый взгляд”] появился пост, в котором сказано, как я на семинар за границу езжу и Путина ругаю, скотина такая. Там был какой-то бред вплоть до того, что они нарыли и в пику мне поставили мой очень давний пост, где я писал, что ГМО не вредно. В общем, это была небольшая омерзительная заметка, я не придал ей особого значения.

Вечером того же дня с интервалом в минуту в разных карельских пабликах появилось 10 постов с перепечаткой этой статьи. Когда я их увидел — позвонил бывшим коллегам, которые теперь работают в ЦУР [Центр управления регионом - структура, которая подчиняется федеральной власти и занимается сбором жалоб от жителей и пиаром в социальных сетях]. Через ЦУР прошла половина карельских журналистов, он их переманивает [на работу]. Я спросил ребят, которые ко мне хорошо относятся: “Это ваше?” Они сказали, что как бы да. Я понял, что раз кто-то просил потратить время, чтобы государственная структура села и разместила про меня посты, то, наверное, за меня решили немножко взяться.

- С чем вы связываете эту травлю, из-за чего она развернулась?

- Из-за нескольких факторов. Из-за того, что мы в Союзе журналистов Карелии выпустили заявление против военной цензуры. Из-за моей личной позиции: она была аккуратной в юридическом плане, но ярко антивоенной. Плюс мои публикации. Почему именно сейчас [случилась травля] - не знаю.

- Что вы сделали, когда узнали, кто может стоять за публикацией про вас и постами?

- Стал советоваться с людьми.

Мне сказали: “Слушай, Чентемиров, вообще паниковать не надо, но у тебя виза-то есть?”

- Вы увидели эффект от тех публикаций, вас обсуждала аудитория пабликов, вам поступали угрозы?

- Удивительно, но нет, потому что я ждал ура-патриотов, которые бы сказали, какая я мразота. Наоборот, в одном из пабликов стали появляться комментарии в мою защиту. Была одна угроза от человека, который написал мне в личку, что меня изобьет, но не сам, подаст на меня в суд, и вообще пускай мной занимаются правоохранительные органы. Я так и не понял, чем он мне угрожал.

Капельки лояльности

- Были ли у вас проблемы на работе до вашего отъезда из России?

- В издании “Петрозаводск говорит” [владелец медиа - предприниматель], где я работал последние пять лет, мы много чего себе позволяли: писали критические статьи, делали расследования, репортажи, все было довольно неплохо.

До 24 февраля [дня начала военных действий в Украине] грань [допустимого] была достаточно незаметной. Может быть, я не должен говорить таких вещей, но я их, на самом деле, всегда транслировал. Вот есть издание, у него есть владелец. По закону “О СМИ”, по всем стандартам этики и прочим красивым словам учредитель не имеет права вмешиваться в политику издания. Но он вмешивается, потому что такова жизнь - это его издание. Зачем иметь медиа, которое не можешь использовать в своих интересах и целях?

Еще у издания есть главный редактор, который определяет редакционную политику - и имеет на это полное моральное и юридическое право. В российских медиа ситуация такая, что, если ты не согласен с политикой издания, ты можешь уйти. Если твой главный редактор путинист - не работай с ним. Если твой редактор поддерживает Навального, а ты поддерживаешь Путина - не работай с ним.

- Что поменялось 24 февраля?

- Изменения произошли не сразу. На протяжении нескольких месяцев мы писали, например, про убитых солдат. Выпустили текст про солдата-контрактника, который попал в плен. Освещали протестные акции. Был эпизод, когда коллеги из одного издания пошли на протестную акцию, а я не смог на нее попасть по личным причинам. Они мне скидывали фотографии и видео и спрашивали: “Вы сможете разместить у себя?” И мы разместили, я подписал источник: “Журналистское сообщество Карелии”.

Потом политика собственника изменилась. Очевидно, человек понял, что не хочет проблем с российским государством, и нам стало совсем тяжело [учредитель запретил писать обо всем, что связано с боевыми действиями]. Потому что игнорировать самую важную тему… Важнее ведь ничего нет, а мы делаем вид, что этого не существует.

- Когда учредитель запретил работать по-прежнему?

- В мае. Нам сказали: ребята, если мы не хотим, чтобы наше издание прекратило существование, то извините. Я помню момент, когда пошел на очередное судебное заседание по [делу о] дискредитации [Вооруженных сил РФ], написал текст - и он не вышел.

- Как редакция восприняла такое решение учредителя?

- Плохо. В такой ситуации что надо делать честному хорошему журналисту? Увольняться. Я корил себя семь месяцев за путь компромиссов: тут потерпел, там потерпел, тут не уволился, там не уволился. В итоге мы все видим, к чему это привело.

Мы терпели, писали на другие темы. Я пытался утешать себя тем, что есть же другие проблемы у людей, о них тоже нужно говорить.

- Когда вы уволились?

- 22 сентября - в день отъезда из России.

- Помните, в начале военных действий общество дискутировало на тему личной и коллективной ответственности? Вы чувствуете личную ответственность за происходящее - тем более что до “Петрозаводск говорит” вы руководили правительственным изданием “Республика”?

- Ситуация, в которой мы сейчас живем - и [Роскомнадзор], и изоляция, и смерти, - это все сделало российское государство. Я лично никогда, как [пропагандист Владимир] Соловьёв, не бегал и не орал, как [пропагандист Дмитрий] Киселёв, не рассуждал. Но, наверное, лишний раз можно было не тратить время на то, чтобы писать про сгоревшие бани или переписывать пресс-релизы правительства. Я и многие мои коллеги шли на компромиссы, потому что “работа есть работа”.

Я понимал, что лишний раз не написал о том, что было важно в то время: о гражданском активисте, о политическом уголовном деле. Это моя персональная ответственность, которую я несу.

Тогда это все воспринималось по-другому, а сейчас мы понимаем, что капельки лояльности - где-то стерпел, где-то не поругал, тут написал про высокие надои вместо того, чтобы сходить на суд, - стеклись в огромную реку подобострастия.

“Журналист — профессия рискованная, но давайте мы сами о себе позаботимся”

- Наверное, карельский Союз журналистов - единственный в стране, который не побоялся высказаться против военной цензуры. В марте, когда Роскомнадзор стал блокировать российские медиа за употребление слова [Роскомнадзор] по отношению к происходящему в Украине, когда государство ввело наказание за фейки про армию, вы написали обращение в Генпрокуратуру. Почему вы это сделали?

- Посчитали нужным отреагировать, пусть мы и региональный союз. Например, у нас есть сведения о том, что отправили срочников, от мамы солдата. Мы должны об этом написать, а российское государство нам запрещает: считает информацию заведомо ложной, так как она поступила не от официальных органов. Промолчать о таком нельзя, потому что наше общество и так много лет молчало. Обращение нужно хотя бы для того, чтобы коллеги-журналисты понимали, что мы не взираем на это безучастно, что нам не все равно.

- Вы обращались только по поводу цензуры, но не делали антивоенного заявления. Почему?

- Возможно, это тоже была внутренняя самоцензура. В правлении Союза журналистов есть люди с разными убеждениями, представляющие разные издания, в том числе правительственные. Я с самого начала не ставил вопрос об антивоенном обращении. Мы посчитали, что в рамках нашей компетенции мы должны реагировать на нарушения прав журналистов. Возможно, нас могут обвинить в трусости или в нерешительности, в полумерах - но мы боремся за соблюдение прав журналистов. И многие это обращение [в Генпрокуратуру] восприняли именно как антивоенное.

- Как вы стали председателем Союза журналистов Карелии?

- В 2020 году истекли полномочия предыдущего председателя Евгения Белянчикова. Он один из тех, кто задал тон [работе отделения СЖР в Карелии]. У нас всегда был независимый союз, очень зубастый.

Коллеги предложили меня на должность председателя: «Вот Чентемиров, почему бы не Чентемиров?» Я подал свою кандидатуру, конкурентов не было. Это хлопотная должность. За меня единогласно проголосовали на съезде Союза журналистов Карелии.

- Вы сказали, что карельский союз всегда был зубастым. Во многих других регионах отделения Союза журналистов — полумертвая структура, которая к реальным проблемам журналистов не имеет никакого отношения. Как карельскому отделению удалось сохранить независимость?

- Не хотел бы ругать структуру, частью который является Союз журналистов Карелии. К их чести — за мои два года [на посту председателя] никто не пытался в нашу работу влезть. Более того, Союз журналистов России оказывает финансовую помощь ветеранам журналистики - это тоже важно. Многие люди живут небогато, особенно пенсионеры, которые всю жизнь работали в СМИ: нет у них миллионных накоплений.

При мне ни разу не было, чтобы кто-то пытался насильно нам мешать. Карелия — небольшой регион. У нас большое журналистское сообщество, все друг друга знают, когда-то с кем-то работали, стреляли сигареты, одалживали батарейки для диктофона. Возможно, эта сплоченность и защищала нас от возможных вмешательств.

- Какие возможности у вас были в регионе, чтобы решать проблемы журналистов?

- Был эпизод немного курьезный, но неслучайный в структуре российского законодательства и российского правоприменения. У нас была протестная акция в 2021 году, задолго до [Роскомнадзор]. На ней разгоняли митингующих, задержали и журналиста Дениса Погребного. Его посадили в автозак. Мне рассказали об этом - и я тут же позвонил в пресс-службу полиции.

Говорю: “Вы чего Погребного задержали?” А они: «Ща-ща-ща, мы разберемся. Он показал корочку, его уже отпустили».

Потом [полицейские] устроили нам встречу, сказали, что у Дениса не было жилетки [с надписью “Пресса”], и попросили донести до коллег, чтобы носили на митинги жилеты и бейджики. Я спросил, почему нас не пускают за оцепления: людей волокут, а нас не пускают. Нам ответили, что это ради нашей безопасности. Я сказал: “Давайте вы не будете заботиться о нашей безопасности. Журналист — профессия рискованная, давайте мы сами о себе позаботимся”. «Хорошо», — сказали в полиции. На следующей неделе была очередная протестная акция, все журналисты пришли в жилетках, полиция действовала корректно.

Мы старались выстраивать отношения с органами власти, но далеко не всегда это получалось. Вообще дискурс [у них] такой, чтобы журналистам все-таки мешать.

- В связи с вашей работой на вас давили силовики?

- Нет, никакого фидбэка я не получал по этому поводу. Думаю, его только сейчас стали давать [травлей].

- После отъезда из России вы ушли с поста председателя Союза журналистов Карелии?

- Нет. Я боюсь, что это [сместить с поста] постараются сделать тем или иным способом, возможно через Союз журналистов России. Но пока меня может сместить только съезд Союза журналистов [Карелии].

- Как теперь изменится положение карельского союза, по-вашему?

- Оно может стать хуже в том случае, если нам начнут мешать.

- Возможно ли в текущих условиях в России независимое профессиональное объединение журналистов? Тем более после того, как Мосгорсуд ликвидировал Профсоюз журналистов и работников СМИ - структуру, которая громко выступает в поддержку журналистов, помогает медиа бороться с цензурой и давлением.

- Это очень болезненный для меня вопрос. Я бы не стал на него отвечать прямо, но постараюсь дать оптимистичный ответ. Да, журналисты остались. Даже те, кто уехал, они все равно журналисты. Будет труднее, опаснее тем, кто остался. Но почему не быть независимым объединениям? В России существуют люди, которым нужна независимая пресса. Поэтому да, это возможно.

- Каким, с вашей точки зрения, может быть идеальный профсоюз журналистов?

- До этого я говорил оптимистично, сейчас буду говорить пессимистично. В современной России трудно отстаивать права журналистов, потому что ты ничего не можешь сделать, даже когда ты прав. Нужна эффективно работающая система органов госуправления, чтобы все следовали законам.

“Сейчас в России я могу построить только курятник в исправительной колонии”

- Чем вы занимаетесь в эмиграции?

— Работаю в норвежском издании The Barents Observer, которое пишет на английском и русском языках про трансграничные вещи. Сейчас я занимался текстом о том, как люди сбегают из России в Финляндию и Норвегию, как им помогают, какие ограничения введут финские власти.

- Что вы чувствуете, занимаясь журналистикой без оглядок на ограничения, как это было в России?

— Это может прозвучать эгоистично, но любой журналист хочет заниматься работой, зная, что за ним не придут, что его не арестуют, что ему не проколют шины автомобиля, к нему не прибежит разгневанный учредитель. Жаль, что другие этого счастья не испытывают, но за себя я рад.

- В интервью «Новой газете» вы сказали, что в России нет запроса на качественную независимую журналистику. Почему вы так считаете и как, с вашей точки зрения, журналисты могут изменить ситуацию?

- Возможно, это [отсутствие запроса] связано с политическими процессами. Выбито из общества стремление к переменам. Даже не стремление к переменам, а вообще отсутствует рефлексия по поводу возможности перемен.

Хочется, чтобы общество следило за серьезными темами, чтобы люди читали расследования. Да шут с ним, с расследованиями, - когда я вел научный проект в карельском издании, его же никто не читал. А он так-то хороший был.

Людей интересует то, что происходит в соседнем подъезде. Я не говорю за всех. Среди тех, кто поддержал меня в эти дни, огромное количество людей, которые, я полагаю, мои читатели. Удручает, что их немного, задушено гражданское общество.

Когда в Европе выходит текст о том, что премьер-министр за казенный счет ездит в магазин за покупками, и это вызывает шквал возмущения, ты понимаешь, что там есть запрос на это. Ну и сравним с тем, что происходит в России.

- После отъезда вы написали, что даже вне России не чувствуете себя в безопасности. Почему?

- Я боюсь ядерной войны. Восемь месяцев назад никто не мог представить, что российские войска будут находиться на территории Украины - по крайней мере в таком количестве и в таком качестве. Что отхапают еще территорий, что Путин будет говорить про ядерное оружие.

- В вашем Facebook* есть пост с извинениями перед теми, кто поддерживает военные действия в Украине. За что вы извинялись?

- После выступления Путина в Совфеде 30 сентября [когда главы регионов Восточной Украины подписывали договоры о присоединении этих территорий к России] я написал пост - там была фраза, за которую я потом решил извиниться. [Георгий Чентемиров назвал неприятным словом людей, которые верят словам Владимира Путина.] Потом мне в голову пришла мысль, что вообще-то среди людей, доверяющих Путину, есть те, кто поддерживал и поддерживает меня.

Мне написала коллега: “Посмотри, ведь никто из приличных людей таким языком вражды не разговаривает - ни [Юрий] Дудь, ни [Дмитрий] Муратов. Это люди, которым есть что сказать, но они не позволяют себе таких выражений”. Тут я понял, что это действительно язык вражды, как у Соловьёва, который в эфирах слюной брызжет.

Мне было неловко, что я оскорбил людей. Но в посте с извинениями я не отступаю от своих позиций в части отношения к российской политике.

- При каких условиях вы вернулись бы в страну?

- Я хотел бы вернуться в Россию, в которой смог бы работать, чувствовать себя в безопасности, знать, что мои дети в безопасности. В Россию, в которой не будет ура-патриотических лозунгов. Где меня не будут учить, как правильно любить родину.

Меня могут упрекнуть, мол, такую Россию нужно строить, возможно, находясь в ней. Но я не могу согласиться с этим, потому что сейчас в России я могу построить только курятник в исправительной колонии №9 в Петрозаводске.