В Петербурге осудили мужчин, которые назначали подставные свидания геям, а потом грабили их

Исключение из правил

— Это не первое ваше уголовное дело, когда на скамье подсудимых оказываются те, кто назначал подставные свидания представителям ЛГБТ-сообщества. Многие жертвы боятся обращаться в полицию и суд. Как появилось это дело?

— Это скорее исключение. Умысел преступников направлен на то, что пострадавшие не будут обращаться за помощью, в полицию. Просто в этот раз один из потерпевших был очень настойчивым. Он рискнул, потому что понял, что действия злоумышленников не прекращаются. Ведь мы говорим не только о грабеже, но и вымогательстве. Грабеж был на первом этапе, а потом длительный период у жертв требовали деньги. Нельзя идти на выполнение требований шантажистов, потому что он никогда не прекратится.

— Сколько человек в итоге написали заявление?

— Насколько я знаю, пострадавших больше, чем обратилось в полицию. Сами полицейские проверили, кто перечислял деньги злоумышленникам, и таким образом нашли пострадавших. Но их, вероятно, больше.

— Сколько человек участвовало в вымогательстве?

— Сейчас двое подсудимых. Сколько их было на самом деле, мы не знаем. 

— Почему им не вменили статью 210 Уголовного кодекса (“Организованное преступное сообщество”)?

— На мой взгляд, не все обстоятельства были учтены при расследовании дела. А вот что в этом случае должны были учесть, но не учли, так это то, что преступления были совершены по мотиву ненависти к социальной группе — ЛГБТ. К сожалению, в такого рода преступлениях никогда не учитывается мотив ненависти к социальной группе. Это неправильно, силовики и суд это игнорируют. На моей памяти ни одно дело не ушло в суд с учетом такого отягчающего обстоятельства. То, что статьи Уголовного кодекса о грабеже и вымогательстве правильно применены, сомнений не вызывает. 

— Почему следователи не видят мотива ненависти?

— У меня нет ответа на этот вопрос. По каждой категории преступлений, как правило, есть методические инструкции по проведению предварительного расследования.

У меня такое ощущение, что в таких делах тоже есть методика, которую разработали и утвердили для этой категории дел. И это очень сложно сломать. 

— Можно ли сказать, что у силовиков есть общая установка, скажем так, не акцентировать свое внимание на том, что потерпевшие — это представители ЛГБТ-сообщества?

— Я думаю, что это так. Это дело достаточно резонансное. Здесь, видимо, было понятно, что шила не утаишь в мешке, потерпевших много. Подсудимые действовали достаточно нагло, перестали бояться привлечения к ответственности. 

Если мы говорим о делах, где один или два потерпевших, добиться возбуждения уголовного дела крайне тяжело. В моем производстве несколько дел, когда нам приходилось несколько раз жаловаться в прокуратуру, суд, Следственный комитет. И только тогда дела возбуждали. 

Адвокаты как детективы

— Сколько лет подсудимым, кто они, чем занимаются? 

— Их социальный портрет во многом совпадает с портретами других осужденных по этой статье, дела против которых я вела. Их действия достаточно продуманные, им кажется, что они не понесут никакой ответственности. В среднем им 30–35 лет. Я не могу сказать, что это обделенные интеллектом люди: они достаточно хорошо говорят, аргументируют свою позицию. Они выбирают жертв, которые вряд ли будут обращаться в полицию. 

Как правило, один из них уже был судим. Потому что преступники, которых судят впервые, не додумываются до таких схем и сценариев совершения преступлений. Скорее всего, они анализируют, почему они попадали в тюрьму, и, скажем так, совершенствуют свои действия. Если встретить таких людей на улице, ты не подумаешь, что это преступники, это вовсе не маргинальные личности. 

— Вымогатели в суде раскаялись?

— Нет. 

— Извинились перед потерпевшими?

— Один из них не признал вину, второй принес извинения. Но, на мой субъективный взгляд, это было формальное извинение, только потому, что суд в некоторых вопросах подходит к процессу формально, указывая в решении, извинился подсудимый или нет. Подсудимые до последнего не признавали вину в грабеже, утверждая, что жертвы им добровольно передавали деньги, чтобы уладить ситуацию.

— Не всегда в суде соблюдается принцип состязательности сторон. Например, было много процессов, когда суд отклонял ходатайства защитников. В этом деле и в похожих делах есть ли у вас возможность полноценно защищать своих доверителей или вы чувствуете предвзятое отношение из-за того, что жертвы — представители ЛГБТ-сообщества?

— При рассмотрении этого дела суд достаточно деликатно ведет процесс: не допускаются стигматизирующие высказывания. По большей части ходатайства представителей потерпевших удовлетворяются. Мы понимаем, что это вызвано тем, что суд видит те документы, которые готовят представители потерпевших, в которых мы ссылаемся на международные конвенции. И если будут допущены нарушения, мы подготовим жалобу в ЕСПЧ.

Но все это не отражается на строгости наказания, назначаемого судом подсудимым. Обычно дела заканчиваются тем, что потерпевшие получают минимальную компенсацию, а злоумышленники — минимальный срок. 

— Как на этапе расследования вели себя следователи? Позволяли ли они себе стигматизирующие реплики, шуточки или что-то подобное?

— Да, такое есть при расследовании подобных дел. Но не в присутствии адвоката. Я слышу от своих доверителей, что следователи отпускают сексистские шуточки, унижающие честь и достоинство потерпевших. При участии в деле профессионального защитника все это прекращается.

— О чем это говорит?

— Здесь две причины такого поведения сотрудников правоохранительных органов при расследовании подобных дел. В нашем обществе нетерпимое отношение к ЛГБТ-сообществу. У нас не делается ничего для того, чтобы воспитывать толерантность. Вторая причина: присутствие адвоката или юриста — это сдерживающий фактор, который вызван прежде всего страхом перед наказанием, а не тем, что в голове у человека. Люди боятся дисциплинарной ответственности, если такие факты будут преданы огласке.

— Как следователи работают с похожими делами?

— Как правило, они не хотят расследовать такие дела. Я не знаю почему. Я занимаюсь и другими делами в области прав человека. И по всем категориям таких дел видно, что следователи не прилагают достаточно усилий для возбуждения и расследования уголовных дел. Ведь есть состав преступления, есть квалифицирующие признаки, понятно, где искать доказательства. 

— В таких случаях как раз НКО или правозащитным структурам приходится самим расследовать дела. Это вигилантизм чистой воды [вигиланты - это люди, которые считают, что официальное правосудие неэффективно, поэтому они сами преследуют нарушителей. Например, “Общество синих ведерок”].

— Мы не можем подменить работу силовиков, но мы пишем ходатайства, находим адреса, “явки и пароли”, где можно добыть доказательства. По сути, мы выполняем работу детективов, готовим для следователей развернутое пояснение. Их задача — просто сделать то, о чем мы написали, и проверить те факты, о которых мы пишем. И нам еще приходится преодолевать нежелание следователей это делать. 

Например, мы сами приносим медицинские документы. Следователь или дознаватель должны провести выемку документов в поликлинике, но не делают этого по полгода. И тогда в этот процесс вступаем мы, потому что именно эти документы могут подтвердить степень тяжести нанесенных телесных повреждений. 

А еще очень часто наши потерпевшие не могут дождаться назначения судебно-медицинской экспертизы, и мы их направляем на эту процедуру, но уже за собственные деньги потерпевших, потому что это нужно делать быстро, потому что это может оказать влияние на квалификацию деяний злоумышленников и применение той или иной статьи Уголовного кодекса. Там, где мы можем, мы сами пишем письма, просим сохранить видеозаписи, если преступление произошло в общественном месте. Иначе, пока мы дождемся, когда полиция отправит запросы, эти видеозаписи могут быть утрачены. 

— Как такие дела расследуются в регионах? Как отличается ситуация в крупных и небольших городах, например в Санкт-Петербурге и Кирове или Пензе?

— В маленьких городах сложнее добиться того, чтобы пострадавший обратился в полицию. Это огласка его частной информации, тайны личной жизни. И если это не открытый представитель ЛГБТ-сообщества, то он вряд ли будет искать справедливости. С другой стороны, если пострадавший уже обратился в правоохранительные органы, то расследование в регионах идет быстрее. Там короче сроки расследования, человека сразу отправляют на судебно-медицинскую экспертизу, проводят другие проверочные и следственные действия.

На чьей стороне государство

— Почему вы ведете такие дела — защищаете представителей ЛГБТ-сообщества?

— Я считаю, что никто не должен подвергаться насилию и унижающему обращению. Никакой образ жизни не должен оправдывать насилие и совершение преступления в отношении любого человека. Уже 12 лет я занимаюсь защитой женщин и детей, пострадавших от домашнего насилия, и делами, где пострадали представители ЛГБТ-сообщества. Жизнь человека — это его выбор. Никто не имеет права совершать противоправные действия в отношении тебя, потому что ты кому-то не нравишься. 

Я часто слышу от коллег, что пострадавших очень легко защищать, потому что их защищает государство. А мне нужно защищать тех, кто попал в жернова системы, против кого возбудили уголовное дело по ошибке, чьи права нарушаются. 

Но иногда потерпевших сложнее защищать, потому что мы сталкиваемся с нежеланием государства видеть проблему. Это касается не только представителей ЛГБТ-сообщества, но и других уязвимых групп.

И некоторым из них говорят: “Скажите спасибо, что мы против вас дело не возбудили. И вообще идите отсюда и не мешайте работать”. Я считаю, что такого не должно быть. 

Своим коллегам я говорю, что наши пострадавшие находятся в худшем положении, чем подсудимые, потому что подсудимым полагается бесплатная профессиональная правовая защита за счет государства - бесплатный для них адвокат. И получается, что потерпевшему противостоит целый конгломерат: подсудимый, его защитник, полиция, которая не хочет дело расследовать. А пострадавший своих прав не знает и не может добиться объективного рассмотрения дела и справедливого наказания обидчика.

— Как профессиональное сообщество относится к тому, что вы делаете?

— Бывало и осуждение. Наверное, это связано с общим уровнем культуры, не хватает человечности, терпимости. Мне понравилось, как подобную ситуацию показали в фильме “Шпионский мост”, когда для защиты разоблаченного советского агента Рудольфа Абеля в уголовном деле в США нашли самого “неперспективного” юриста. Когда этот юрист столкнулся с агрессией общества и его спрашивали, почему он это делает, почему защищает шпиона, он ответил, что перед конституцией страны все равны. И даже если это шпион, нельзя нарушать его права. Я считаю, что все люди равны. Ну хорошо, сегодня кому-то не нравятся такие люди, завтра не понравятся полные, низкие, с черными волосами и так далее. Что мы будем делать в этом случае?

— И что вы отвечаете коллегам?

— То же самое, что говорю вам: я помогаю всем, кому могу помочь. Многим другим пострадавшим помогут государственные структуры. А у моих доверителей таких ресурсов нет. Может быть, это звучит пафосно, но я считаю, что таким образом я выполняю свой социальный долг перед обществом.

— Как за те 12 лет, что вы защищаете жертв домашнего насилия и представителей ЛГБТ-сообщества, изменилась ситуация? Дел стало больше? Как трансформировалось насилие? 

— Дел стало больше, но не потому, что стало значительно больше насилия. Насилие есть, может быть, потому, что общество становится более жестким. Свою роль сыграла и декриминализация побоев. Кто-то воспринял это как отмашку ко вседозволенности. Случаи применения насилия и совершения других видов преступлений против личности стали более жестокими: более тяжкие последствия, более тяжкий вред здоровью. 

С другой стороны, увеличение количества дел связано и с тем, что люди стали чаще обращаться в полицию. Медленно, но верно просвещение и информирование вселили веру в то, что можно добиться справедливости. А еще стало больше адвокатов и правозащитников, специализирующихся на таких делах.

— Давайте представим ситуацию, что нашу беседу прочитает депутат Госдумы Виталий Милонов. Как вы думаете, что бы он сказал после этого?

— Он, конечно, скажет, что мы “засланцы” Европы и разлагаем традиционные устои России, рушим семьи. Я бы на это ответила, что ему стоит сосредоточиться на другой сфере своей деятельности. Если ему не нравятся представители ЛГБТ-сообщества, которых ущемляют в России, то он мог бы помочь другой категории граждан, права которых нарушаются. Инвалиды, пенсионеры, например. Выбор каждого человека — любить или не любить кого-то. Но в любом случае всегда можно делать что-то полезное и нужное для тех, кто нуждается в помощи и к кому не испытываешь негативных чувств, а не реализовывать себя через критику людей или сообществ, чьи взгляды на жизнь не разделяешь.