«За Навальным стоит Навальный». Первая женщина — кандидат в губернаторы Пензенской области Анна Очкина — о казусах на выборах, феминизме и разных башнях Кремля

«Кто шляпку спер, тот и тетку пришил»

— Начнем с последних событий. 18 января стало очередным судным днем: арест Алексея Навального [оппозиционер вернулся из Германии, где его лечили после отравления], приговор аспиранту Азату Мифтахову [ему назначили шесть лет колонии общего режима за хулиганство — разбитое окно и подброшенную дымовую шашку в офис «Единой России»]. Как оцениваете все это?

— Наказание Мифтахову завышенное, слишком жесткое. Его судили как анархиста, а анархистов наши правоохранители рассматривают как потенциальных экстремистов и «бойцов Майдана». Мифтахов же — интеллектуал, то есть потенциальный лидер. Меня зацепило, что в деле журналиста Ивана Голунова сообщество выступило за него очень сплоченно и был эффект. А в деле Мифтахова эффект вышел чуть ли не обратным: академическое сообщество солидарно вступилось, но это не сработало. Может быть, потому, что власть в научном сообществе заинтересована меньше, чем в журналистском.

— А кто, по-вашему, стоит за ситуацией с Навальным, кому это выгодно?

— Элиза Дулиттл, героиня «Пигмалиона» из пьесы Бернарда Шоу, говаривала: «Кто шляпку спер, тот и тетку пришил». Беда в том, что в политическом процессе много и «шляпок», и «теток», и всего прочего. И не сразу ясно, кто есть кто. Одно событие, особенно громкое, может быть выгодно многим, даже если у них противоположные интересы.

Событие под общим названием «Алексей Навальный» выгодно и Западу, и нашим силовым структурам, и либералам, и еще каким-то политическим игрокам, о которых я просто пока не знаю. 

По поводу того, кто за этим стоит: у нас в обществе очень распространена конспирология, мы с трудом верим, что кто-то может действовать исходя из ситуации, а не по указке. В политике нет абсолютно независимых фигур, Навальный пользуется поддержкой и в России, и на Западе. Конечные интересанты, само собой, остаются неизвестными, но в данном случае это не так уж и важно. Навальный сейчас в фокусе и на пересечении многих интересов. Но именно потому, что интересов много и они часто противоположны, решение принимает именно Навальный, сообразуясь с обстоятельствами. Так что за Навальным стоит прежде всего Навальный, а его уже ведут сложившиеся обстоятельства, которые сформировали своими действиями разные интересанты. Кстати, гораздо интереснее наблюдать за хаотичной, противоречивой и, будем честными, не самой умной реакцией власти. Она говорит даже больше, чем список потенциальных бенефициаров скандала.

— Сторонники Навального анонсировали 23 января митинги по всей стране. Вы готовы принять участие в подобных или любых других протестах?

— Я не считаю митинги самой эффективной мерой борьбы за власть, в отличие от Алексея Навального, но участие в них считаю важным. Неправильно, что власть пользуется своим правом согласования митингов как инструментом борьбы с оппозицией и гражданами, которые стремятся донести до нее свою обеспокоенность чем-то. Я не поддерживаю ужесточение законов против митингов и пикетов. Но я не уверена, что готова приходить на митинг под знаменами Алексея Навального, хотя поддерживаю всех, кто хочет мирно выразить свою гражданскую позицию. Я сама не раз выходила на митинги, в том числе и против пенсионной реформы. Готова выходить и дальше. 

Системные ошибки и «казус Шемышейки»

— Итоги выборов губернатора Пензенской области вы назвали «печальными до боли». Почему? Потому что проиграли?

— Я знала, что не пройду, но мне было интересно посмотреть на то, как устроена политическая система изнутри. Печальные до боли — потому что специфику этих выборов во многом определило трехдневное голосование. Досрочное голосование 11 и 12 сентября фактически стало основным. Большую часть нарушений мы наблюдали именно на досрочном голосовании и особенно в районах области.

Я не могу однозначно утверждать, честно прошли выборы или нечестно, потому что я никого не ловила за руку. Но было много того, что вызывает сомнения. В университете на экономическом факультете МГУ я глубоко изучала статистику, и сейчас как социолог много работаю с разными данными. Мне подсказали, что самые достоверные данные идут из избиркома в 3:00 в ночь с 13 на 14 сентября, когда завершается основной день голосования. Я проснулась в 2:30 и честно смотрела. И увидела, что у Ивана Белозерцева на некоторых участках были 100-процентные результаты. Иными словами, получалось, что там все избиратели без исключения голосовали только за действующего губернатора. Мы понимаем, что в данном случае это были данные комплексов обработки избирательных бюллетеней и маленьких участковых избирательных комиссий — то есть та самая «досрочка». Обычно голоса у оппозиции по мере подсчета уменьшаются от больших процентов к меньшим. Были бы у других кандидатов на тот момент хотя бы сотые или тысячные процентов, но нет — у нас были нулевые голоса. Так статистически не бывает. 

— То есть даже у кандидатов от системной оппозиции шансы на победу были нулевыми? Какие прогнозы были у вас?

— Если бы статистика была не «политической», то, по моим подсчетам, коммунист Олег Шаляпин должен был набрать около 30–35% голосов. А у него даже в его родном селе в Шемышейском районе — процентов 16, в целом по его родному району результаты еще ниже. Это слишком низкий процент, как если бы его вся Шемышейка ненавидела, но это вряд ли.

Существуют политологические выкладки, согласно которым каждая 10-я женщина голосует за женщину, каждый 20-й избиратель — за несистемного кандидата. А поскольку я принципиально несистемная женщина, то рассчитывала на больший процент голосов. Моих голосов, думаю, было примерно 10–15%. А реальных голосов Белозерцева, думаю, — на уровне 50–51%. Его сторонники испугались второго тура, хотя могли бы победить и в первом, но это был для них риск.

С другой стороны, в Пензе ведь был довольно приличный слой людей, которых не принуждали голосовать досрочно. И потом, что значит «принуждали»? Это ведь тоже вопрос политической субъектности: как человек оценивает и как реагирует на принуждение. С этим в регионе тоже большие проблемы.

— Какие еще системные ошибки в региональной политике вы как социолог наблюдали на этих выборах?

— У нас очень мало или вообще нет самостоятельных политических субъектов, которые несли бы политическую повестку. Не свою собственную (чтобы сохранить должность или реализовать свой проект), а в полном смысле этого слова политическую повестку как применение власти для изменения общества. Это относится не только к области, но и ко всей России. Власть как таковая мало кому нужна. Интересны лишь разные сопутствующие выгоды: возможность получить привилегии, «пилить» бюджет, помогать друзьям и родственникам.

К тому же, увы, у нас минимальный уровень политической самоорганизации и политической осознанности на низовом уровне. «Снизу» нет поддержки тех, кто мог бы выдвинуть такого субъекта. Политиканы могут существовать вообще без низовой политической поддержки, главное — иметь опору внутри системы.

Премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер ненавидело почти все английское общество, включая королеву, но у власти «железная леди» продержалась дольше кого-либо в Британии — 11 лет.

Политика без разнообразия

— Почему вы, социолог и завкафедрой в университете, вдруг решили пойти в региональную политику?

— Политика давно меня интересовала, я много лет работаю не только преподавателем, но и профессиональным аналитиком. К сожалению или к счастью, интерес — это главный драйвер моей жизни. Если мне неинтересно, то, считаю, дело для меня умерло и человек для меня перестал существовать. Может, это звучит жестко.

Когда мне предложили стать руководителем регионального отделения «Справедливой России», я не знала, что меня выдвинут на выборы, думала, будет другой кандидат. Это застало меня врасплох. Люди из моего окружения говорили: “Ты поймешь и убедишься, что политика — это грязь и ничего нельзя изменить”. Бывший однокурсник неожиданно написал довольно резкие слова, но у меня был заготовлен ответ.

Я всем отвечаю словами поэта-сатирика Игоря Губермана: «Несобранный, рассеянный и праздный, газеты я с утра смотрю за чаем; политика — предмет настолько грязный, что мы ее прохвостам поручаем». Это выражение полностью отражает отношение нашей интеллигенции к политике.

— Что в итоге? Вы убедились, что люди из окружения были правы, или, наоборот, разуверились в мифах вокруг политики?

— Я убедилась, что региональная политика — довольно четко сколоченная система и там все ходы расписаны. Но очень многое зависит от того, как поведет себя сам человек. Может, радикально что-то изменить и нельзя, а подвинуть — можно. Мне понравилось участвовать в выборах, даже скучаю по тому периоду и той суете.

— Вы упоминали, что в случае проигрыша на выборах ваш путь в политике не закончится. Есть идеи, как повлиять на систему между избирательными кампаниями и что делать несистемным региональным политикам от выборов до выборов?

— После выборов мне стало еще интереснее. Политика начинается тогда, когда можешь на что-то повлиять, а я пока только делаю первые шаги, прикидываю свои планы.

Во время и после выборов столкнулись моя преподавательская и политическая деятельность. Пока побеждает преподавательская, потому что она организационно оформлена. Но и партийных дел хватает. У меня была концепция «правительства народного доверия», с которой я шла на выборы. Пока могу воплотить ее только в открытости работы партийного отделения, в связях с журналистами, активными партийными и непартийными людьми в регионе. Эта концепция, как мне кажется, позволила бы решить еще одну системную ошибку, о которых мы говорили: из-за закрытости нынешней политической системе не хватает собственного разнообразия.

— Речь об оппозиции?

— О любых новых силах, не предусмотренных в системе. Их появление воспринимается как зло. Правящим политикам самим не хватает информации и разнообразия, они слишком все зачистили, зарегулировали. Для них это страшно: вот ты сейчас выпустишь все это разнообразие наружу — начнет пресса нормально работать, пойдут расследования, люди начнут высказываться. А этим невозможно будет управлять. У кого-то из действующей власти срабатывают еще страхи 1990-х. Поэтому и идут все эти законопроекты: власть хочет «подкрутить» YouTube и Telegram, вместо того чтобы возглавить новые силы, она пытается их подавить. Я не уверена, что это возможно без сильной репрессивной машины. Чем она страшна? Как показывает практика, такая машина самовоспроизводится и пожирает людей, часто без особого разбора, в том числе и тех, кто ее придумал. У нас вокруг столько исторических «грабель».

Нам нужно менять правила игры. В этом направлении мне и хотелось бы двигаться — работать над разнообразием системы на всех уровнях. Тем более в следующем году выборы в Госдуму.

— Будете выдвигать свою кандидатуру?

— Решение еще не принято, думаем и я, и партия. Я это буду или не я, но партия-то все равно участвует. Так что работы хватает.

— С какой повесткой нужно идти на выборы в Госдуму в этом году? Что актуально и что поддержат избиратели?

— Самый больной вопрос предстоящих выборов в Госдуму — будут ли при подсчете голосов учитывать мнение избирателей. Борьба за честные выборы одновременно становится и их повесткой. Если официальные результаты будут хоть как-то совпадать с тем, что мы видим в опросах общественного мнения, появится шанс на изменение баланса сил в парламенте. Тогда встанет задача формировать парламентское большинство, способное срочно отменить ряд антисоциальных и антидемократических законов. Это прежде всего изменения пенсионного законодательства 2018 года, недавний закон о реновации в принятой редакции, закон об иностранных агентах, когда Минюст может без суда объявлять иностранными агентами граждан, даже не имеющих прямых контактов с заграницей, и другие ограничения, в том числе свободы слова в интернете.

Эти требования могут показаться очень ограниченными, но они конкретны и понятны гражданам. Я бы вспомнила тут анекдот: «Что нужно сделать, оказавшись на дне гигантской ямы? В первую очередь — перестать копать». 

— Какие еще проблемы и как их нужно решать?

— Надо привести в порядок систему социальной защиты — вместо беспорядочной системы мелких, часто бессмысленных выплат нужно создать реальные, абсолютно защищенные социальные права. Я начала бы с пересмотра проблемы подсчета прожиточного минимума.

Остро стоит проблема социально-экономического развития регионов: есть разрыв между значительными социальными обязательствами субъектов федерации и их весьма скромными возможностями. Это тактические задачи. А стратегически необходимо создавать мощный общественный сектор, у которого есть автономия по отношению к бюрократии.

И главное — надо бороться с бюрократизацией образования, формировать подлинную автономию всех институтов образования, их независимость от чиновников и сиюминутных капризов начальства. Сегодня чиновник решает, что школы и вузы должны делать, как учить и, главное, как отчитываться.

— Что сегодня не так с российским образованием, помимо бюрократии?

— Хочется ответить сходу анекдотом, одним из любимых. Верблюда спросили: «Почему у тебя спина кривая?» Он подумал и задал встречный вопрос: «А что у меня прямое?» Если серьезно, то образование сегодня страдает от массы недугов. Это низкий статус педагогов, особенно школьных учителей. Это отсутствие понимания, как образование должно отвечать на вызовы современности, как оно должно работать с детьми XXI столетия.

Мы же ограничиваемся внедрением компьютерных технологий, пресловутой «дистанционки», а над содержанием образования никто особенно не думает. Общество отчаянно нуждается в образовании и образованных людях, но не ценит их, точнее, не борется, чтобы их ценили, не борется за контроль над процессами в системе образования.

А ведь наше будущее формируется в этой системе. Я бы, повторюсь, начала с довольно быстрого и радикального сокращения власти бюрократии, чиновников в образовании. Одновременно надо формировать условия для того, чтобы общественность, педагоги, эксперты могли создавать сети и институты для выработки и защиты принципов образования, ценностей свободы, творчества, гражданского воспитания. Всего того, для чего школы и университеты были когда-то задуманы и созданы.

Разные башни Кремля

— «Справедливая Россия» считается «партией-клоном». Что привело вас к справедливороссам и кто эти люди, которые стоят у партийного руля?

— С депутатом Госдумы от «СР» Олегом Шеиным мы знакомы лет 10, мы пересекались на профсоюзных мероприятиях, он — вице-президент профсоюзного объединения «Конфедерация труда России», а я уже лет 15 периодически работаю с профсоюзами в качестве аналитика. Последние несколько лет мы с небольшой группой делаем мониторинг протестной активности (в первую очередь для Центра социально-трудовых прав), с прошлого года работаю в качестве аналитика со «Справедливой Россией». Так я познакомилась с председателем партии Сергеем Мироновым. Мне понравилось, как он ведет и держит себя. В какой-то степени Шеин и Миронов лично стали для меня поводом пойти в «Справедливую Россию».

Я считаю, эта партия перспективна электорально: за нее может пойти голосовать малый бизнес, в ней могут увидеть поддержку задавленная академическая среда, профсоюзы и профессиональные сообщества. К КПРФ они вряд ли массово пойдут — им могут не понравиться постоянные отсылки к советскому прошлому и портреты Сталина.

У «Справедливой России» в этом смысле меньше «родовых пятен», чем у других партий. Другой вопрос, что ей вредит имидж провластной партии, и люди не замечают многих ее критических выступлений и законодательных инициатив. Например, несколько депутатов от оппозиции поддержали законопроекты об ограничении интернета и об уголовном преследовании иноагентов. Ни «Справедливая Россия», ни КПРФ за эти инициативы не голосовали, но об этом пресса уже не писала.

Я жалею, что мой папа не дожил до этого момента. Он всю жизнь был активным коммунистом, отсюда и все эти вопросы ко мне: «Почему не КПРФ?» А я отвечаю: “Уберите Сталина”. Я против диктатуры: любая диктатура рано или поздно становится кровавой. Мы бы с папой спорили об этом. 

— Какие политические и неполитические силы стоят за «Справедливой Россией»? Почему они вам близки?

— Не уверена, что это можно узнать до конца. Наверняка за партией стоит одна из башен Кремля. Но это же прекрасно, что вообще еще существуют разные «башни». «Справедливую Россию» упрекают в том, что она поддерживает курс президента, но «СР» не поддерживает партию «Единая Россия». Меня упрекают в том, что я «соглашатель», но я — за сильное и демократическое социальное государство, отсюда все мои принципы.

Думаю, именно «Справедливая России» становится партией третьего выбора: не провластная «Единая Россия» и не КПРФ, а именно левоцентристская партия. Правда, это опасная политическая позиция, на ней сложно удержаться, не склоняясь ни в ту, ни в другую сторону. Но “трудно” — не значит “невозможно”. Очень часто, говоря «невозможно», мы имеем в виду, что это просто очень-очень трудно. Как у человека, который два года изучал в вузе высшую математику, у меня почтение к бесконечно малым числам: часто они имеют большое значение.

Поэтому парламентская партия — это всегда компромисс. Многим левым не нравится моя позиция, что внутрисистемные изменения еще возможны и не использовать эти возможности не просто глупо — это преступно.

— То есть вы пришли в «Справедливую Россию», потому что больше некуда?

— В каком-то смысле да: мне с ними по пути. Я пока не столкнулась с чем-то, что меня отвращает. Мне близка их социальная повестка, например идеи по студенческому капиталу и другие. 

Но не думайте, что у меня нет внутренней борьбы. В этом смысле, мне кажется, я не очень гожусь на роль политика. Потому что я могу сказать все очень правильно, но мне трудно сказать однозначно, ученый «зашибает» во мне все остальное. Знаете, как меня дрессировали перед выступлениями на дебатах перед сентябрьскими выборами — и мой старший сын в том числе! 

Одна моя подруга говорит: «Я умею все, надо только попробовать». Фактически я так и делаю, потому что думаю: а может, в конце проторенной дороги не тупик, а стена, которую можно обойти по непроторенной дороге? И это снова к вопросу про системные ошибки.

Мне кажется, во главе государства должен стоять человек, который придет к власти не ради того, чтобы стать великим человеком, а ради того, чтобы что-то менять к лучшему. Из Путина же сделали великого человека именно для того, чтобы избежать перемен, нужных людям.

— Кстати о президенте. Если бы вы стали президентом России, что сделали бы в первую очередь?

— Мои политические амбиции так далеко не простираются. И я сторонница парламентской республики. Но если рассуждать теоретически, я бы реализовывала программу открытости, с которой шла на выборы губернатора, только в масштабах страны. Это широкая коалиция политических и общественных сил, выступающих за возрождение социального государства и демократии. О первых шагах такой коалиции я сказала выше. Их развитие, продолжение и стало бы моей президентской программой, если бы я в ней нуждалась. Экономически — это программа смешанной экономики, в которой стратегические высоты принадлежат демократическому государству.

Власть и общество: обратная связь

— В разных интервью вы говорили, что своим главным преимуществом в политике считаете знания. Что полезного наука может сделать для политики?

— В конце ноября в Пензе был создан Центр управления регионом для мониторинга проблем, о которых жители пишут в соцсетях, и их передачи органам власти. Цель-то хорошая — иметь связь с обществом через социальные сети. Но какие цели реально стоят за этим?

Я несколько раз участвовала в составлении докладов, которые по заказу госорганов делали экспертные институты: Институт социально-экономических и политических исследований и Экспертный институт социальных исследований. Это могла быть и мэрия Москвы, и администрация президента, и руководство Татарстана, проекты по президентским грантам. Вроде бы нужна была именно левая повестка. Я думала: если заказывают, значит, имеют намерение что-то оттуда взять. И действительно, прямо обратной связи не давали, но в некоторых документах (о социальных правах, запрете на индексацию зарплат чиновников) мы с коллегами потом видели свои формулировки.

Порой голос ученых вроде и пытаются услышать, но это не касается тех законопроектов, в которых замешаны большие финансовые вливания: пенсии, система «Платон», прогрессивный налог. Про ЕГЭ и бюрократическую нагрузку на образование — то же самое. Тут нас не слышат хоть убейся. Поэтому низовое гражданское общество у нас пока больше фейковое.

Точнее, его влияние крайне невелико.

— А про поправки к Конституции вас как социолога инициаторы закона спрашивали?

— Мои претензии были больше к процедуре голосования — все в спешке. Очень неаккуратно и несолидно приняли эти поправки, на мой взгляд. Минимум просвещения, максимум жуткой пропаганды. Меня это разозлило, еще и «голосование на пеньках» пресловутое. Власть не хотела слышать даже разумных возражений. Не услышали даже тех, кто говорил: «Давайте сделаем честно, вы все равно выиграете», поправки пройдут, не на ура, но пройдут. Но очень хотелось именно на ура.

Но и к сути поправок тоже вопросы были. Например, я не очень понимаю: мы и наследуем СССР, и преемствуем бога? Или, скажем, историческая справедливость: почему если человек хочет восстановить ее и докопаться до сути, то этого делать нельзя? Ведь, когда ты пересматриваешь уже написанную историю, может, ты закроешь какой-то пробел, обелишь чье-то имя, восстановишь справедливость и приблизишься к истине.

Обнуление президентских сроков просто остановило появление новых политических игроков и обновление системы — процесс, которым можно было бы управлять. По факту именно эта поправка радикально дестабилизировала политическую ситуацию в стране.

Вообще часто революции и катастрофы готовят и провоцируют именно деятели, которые больше всего заботятся о стабильности, — от Николая II до Брежнева.

— В последние несколько лет Пенза известна преследованием политических активистов: дело «Сети»*, регулярные задержания активистов комсомола и суды над ними. В начале года была история вокруг Пензенского госуниверситета — нашумевшие методички про выявление «деструктивных» студентов и попытки приструнить молодежь. О чем говорят эти тенденции с точки зрения социологии?

— Ни я, ни мои коллеги, которых лично знаю, этими методичками не пользовались и не пользуются. Политической агитацией на занятиях я тоже не занимаюсь. Среди студентов я вообще вижу больше политически пассивную молодежь, но не сказала бы, что она более пассивна, чем взрослые. Про акции протеста: то, что такие люди появляются, — это свойство общества. С моей точки зрения, скорее позитивное. Я против революционного терроризма, я говорю про гражданский протест: если бы этих движений не было, мы не получили бы даже тех прав, которые имеем сейчас. Но часто акционизм — это личностный выплеск эмоций. Честно говоря, не вижу смысла, например, писать на заборе губернатора [речь об активисте Альберте Герасимове, который написал на заборе губернатора: «Убери забор»]. А вот акции против повышения стоимости проезда — это правильно, это нормальная реакция людей, и для власти это — полезные сигналы. Но система «работает» — борется против них и своего же разнообразия.

— Как и во что тогда должен трансформироваться социальный протест? Возможен ли диалог?

— Я мониторю этот социальный протест последние 10 лет. Я вижу, как пассивны люди, как им трудно организоваться, сделать какие-то шаги и как легко они отступают. Но это не повод для презрения к ним со стороны власти или СМИ. Федеральные журналисты не всегда подбирают удачные выражения, чиновник может им что-то ляпнуть не подумав в ответ. Но если ты так презираешь людей, может, не надо работать в публичной сфере? Публичные дискуссии в последнее время достигают такого накала, что, мне кажется, притворная вежливость иногда уже лучше, чем откровенное хамство. И это не ханжество: это естественное требование к тем, кто владеет властью, — быть разборчивым к тому, что они транслируют людям и какие задают рамки для общественных дискуссий.

Женский менеджмент

— Как поменялось отношение к вам после выдвижения на пост губернатора? Как относятся студенты и коллеги к вашей политической роли?

— У студентов и коллег я никогда не имела репутации домовитой женщины, поэтому мое выдвижение никого не удивило. Видимо, я настолько уже всех приучила, что я из серии тех, кто коня на скаку остановит. Я всегда стояла и стою на позиции public sociologist — социолога, включенного в общественные процессы. В этом смысле не могу быть просто отстраненным наблюдателем и ученым.

Мне помогают возраст и образ учительницы: учительница может учить, может настаивать на чем-то, может иметь авторитет. На кафедре и в реготделении партии у меня много мужчин-коллег, но они как бы в подчинении. Так вот: и на кафедре, и в отделении я — скорее, диспетчер состава. Я что-то организую, принимаю решения, подчас чем-то руковожу, но суперначальником, да и начальником вообще, я себя не считаю. Но если бы вместо меня председателем в региональное отделение прислали мужчину-варяга, ему пришлось бы труднее, чем мне. Мне как женщине легче просить помощи, я стараюсь практиковать соучаствующий менеджмент.

— И в дополнение к нему — гендерное равенство?

— Скорее, равенство прав. Я не верю в гендерное равенство. Равенство — вообще слово опасное. Процитирую Карла Маркса: «Равное право, примененное к неравным индивидам, по сути есть неравное право».

Поэтому когда мы говорим о равенстве прав, то мы не должны говорить о каком-то мистическом равенстве, которое невозможно между людьми в целом и мужчинами и женщинами в частности. Равные права для разных полов возможны, а вот равенство между ними — нет.

За это меня постоянно осуждают западные феминистки: я чувствую себя как женщина, я веду себя как женщина, я пользуюсь тем, что я женщина. Я убедилась: мне легче сказать что-то именно потому, что я женщина, проявить слабость, когда это нужно.

Мне близок феминизм как движение за равноправие полов и как социальное учение, сопровождающее это движение. Мне претят манипуляции и перегибы, которые делаются ради сиюминутной политической выгоды немногих. Оголтелый феминизм часто работает против реальных женских прав. Он пытается навязать женщине модель поведения, которая у нас называется мужской. Феминистки предлагают, чтобы женщина вела себя как мужчина, часто им приходится это делать, чтобы как-то утвердиться. Если бы я занимала более высокие позиции, возможно, и мне пришлось бы это делать, чтобы люди воспринимали мое поведение всерьез. Хотя я постаралась этого избежать, остаться собой. Какой бы ни была модель моего поведения как политика или как социолога, меня нельзя отделить от моей роли женщины, матери, дочери.

— Получается совмещать эти роли и поддерживать баланс?

— Я плохо справляюсь с балансом. Это, кстати, моя боль. Тайм-менеджмент стал немного лучше, но я остаюсь рабочей лошадкой, как говорят. Иногда у меня бывает пара выходных, но чаще один. К тому же, когда я отдыхаю от дел, я могу, например, писать статью, — для меня это тоже отдых. Проблема научной, общественной и политической деятельности в том, что стираются границы: не понимаешь, где работа, где отдых.

— Почему вы не едете в столицу, ближе к федеральной науке и политике?

— Мне кажется, оставаясь в Пензе, я не выпадаю из федеральной повестки. Сейчас у меня другое: мне захотелось придать значимости своей жизни, настал этап переосмысления ценностей, а для этого надо что-то по-настоящему сделать. Журналисты часто надо мной посмеиваются: преподавательница, училка, пешка, куда она полезла? А для меня стакан всегда наполовину пуст, но всегда есть возможность его наполнить, что-то поменять к лучшему. Это мое кредо жизни.

---

«Сеть»* — террористическая организация, запрещена в РФ