Кандидат политических наук, преподаватель научно-исследовательского университета “Высшая школа экономики” Софья Рагозина 7 июля выступит на баркемпе в Сыктывкаре с лекцией «Вижу женщину в платке, выхожу из вагона: откуда берется исламофобия?» Перед баркемпом, который в этом году посвящен теме [не]доверия, она рассказала «7х7» об исламофобии в России и о роли СМИ в разжигании межнациональных конфликтов. Интернет-журнал публикует основные тезисы.
«Мы живем в эпоху недоверия»
К сожалению, наше время — это и правда эпоха недоверия. Потому что недоверие проникло всюду, как бы высокопарно это ни звучало. Люди не доверяют институтам: полиции (потому что тебя могут взять средь бела дня на улице), школе (репетитор лучше подготовит к сдаче ЕГЭ), больницам (потому что сделают что-то только за взятку, да и вообще «у них дипломы куплены, лечить толком не умеют»). Про политическую сферу даже не буду приводить примеры, потому что категорию доверия как таковую уже давно подменили лояльностью. Отсюда все эти чудовищные истории с Голуновым [Иван Голунов, журналист Meduza, его обвинили в распространении наркотиков], Сушкевич [Элина Сушкевич, реаниматолог-анестезиолог из Калининграда, ее обвинили в организации убийства ребенка], Хачатурян [сестры Мария, Ангелина и Крестина Хачатурян, обвиненные в убийстве отца] и десятками тысяч людей, в отношении которых свершилась несправедливость, за которых не вступится Facebook-сообщество.
Но гораздо более серьезная проблема — это проблема недоверия между людьми. Бытовая ксенофобия («все [национальность] воры и негодяи»), мигрантофобия («мигранты отбирают наши рабочие места»), исламофобия («все мусульмане — террористы») и прочие фобии — список можно продолжать бесконечно.
Природа недоверия
— Откуда появляется недоверие? Конечно, как исследователь, я не могу не отметить, что стигматизация в отношении врачей обусловлена совершенно другими факторами, нежели чем, например, в отношении мусульман. Но, на мой взгляд, во всех подобных случаях следует говорить об искусственно выстраиваемых границах, опасных обобщениях и недостатке информации. Механизм идентификации «своих» и «чужих» — один из самых сильных инструментов политической мобилизации. «Мы» — «столкнувшиеся с коррупцией предприниматели», «они» — «нечестные местные власти», или, наоборот, «мы» — «кристально чистый мэр», «они» — «нечистые на руку мошенники». «Мы» — «мирные христиане», «они» — «радикальные мусульмане» и так далее. Надеюсь, меня не обвинят в разжигании того, чего не следует разжигать, так как я говорю об этом исключительно в качестве примеров. Это [разжигание] — довольно универсальный инструмент, используемый абсолютно всеми участниками политического процесса: и оппозицией, и Кремлем, и во внешней политике, и в СМИ.
Почему схема «свой-чужой» так популярна? Она эргономична. Легко и просто объясняет почти любой сюжет и, главное, — позволяет дать простой ответ на вопрос «кто виноват?»
Никакие полутона не нужны, когда речь идет, например, об «исламском терроризме». Под полутонами понимаются разные течения ислама. Но самым востребованным, самым горячим сюжетом, конечно, становятся инциденты, маркированные как исламские. С одной стороны, читатель/слушатель уже подготовлен к соответствующему восприятию ислама (ислам — это проблема, опасность), накопленным коммуникационным опытом, с другой — каждое такое сообщение все сильнее и сильнее укрепляет негативные стереотипы в отношении ислама.
В социальных науках, кстати, это называется «секъюритизацией», в последнее время исследования этого феномена приобрели большую популярность — не только применительно к исламу. Попросту говоря, речь о том, что тот или иной вопрос начинает рассматриваться исключительно через призму дискурса о национальной безопасности. В итоге мы получаем программы противодействия исламскому радикализму, а простые люди выходят из вагона метро, когда видят девушку в платке. Кстати, говоря о читателе или слушателе, я не имею ввиду только СМИ, так как подобные сюжеты могут воспроизводиться и представителями власти.
Как преодолеть недоверие
— Преодолевать недоверие помогает позитивный опыт взаимодействия. Например, моя мама — врач-хирург, и из ее окружения я знакома со многими достойными специалистами, поэтому многие сюжеты о «презумпции вины врача» меня очень сильно задевают. В то же время я знаю, что имеют место быть случаи халатности на рабочем месте, приводящие к страшным последствиям. Непосредственный опыт очень эффективен в вопросе преодоления стереотипов: приветливый дворник, мигрант из Узбекистана, который помог донести сумку и придержал дверь в подъезде, дагестанская семья, пригласившая своих соседей из Самары на какой-либо семейный мусульманский праздник — и вот уже слышишь: «Да ну, глупости все это, везде есть и плохие, и хорошие».
Я убежденный сторонник теории малых дел. И когда речь идет о каких-то инициативах по преодолению недоверия, то их надо начинать не с написания федеральных программ и не с регионов, а с городов, районов, а лучше даже микрорайонов. Встречи, дискуссии, взаимопомощь — только благодаря маленьким локальным инициативам можно решить глобальные проблемы.
«Исламофобия — на Западе, у нас — традиционный ислам»
— Главная особенность в том, что официально в России нет исламофобии. Ислам — одна из «традиционных» российских религий (наряду с православием, буддизмом и иудаизмом). Нельзя отрицать давнюю историю взаимодействия мусульманской общины с российским государством, на протяжении которой ислам выступал как неотъемлемая часть российского социокультурного пространства. С другой стороны, мы понимаем, что формирование образа ислама — далеко не беспроблемная тема. Исламофобия как исследовательский конструкт — почти исключительно западная история. События 11 сентября, теракты в мадридском метро, волны мигрантов после арабской весны — и вот уже появляется целое направление исследований, чьи авторы так или иначе связывают образ ислама с терроризмом, насилием и миграцией. Для нашего контекста события 11 сентября не оказали столь решающего воздействия. Но были другие: афганская война, распад Советского Союза и «чеченские войны». «Слышны» и отголоски политизации ислама в связи с проблемой мигрантов и кризиса на Ближнем Востоке. В итоге возникает почти неразрешимое противоречие, я бы даже сказала — противостояние «традиционного, правильного» и «радикального, опасного», неправильного.
СМИ активно используют эту схему: удобно маркировать «правильные» практики как «традиционные», а какие-то насильственные, нелегальные — как «радикальные». В современном мире различные медийные практики способны оказывать решающее влияние на появление и закрепление социальных стереотипов, затем на появление конкретных моделей политического поведения и в конечном счете — на специфику функционирования того или иного политического режима.
СМИ и границы
— Я изучала исламофобию в СМИ. Но обнаруженные стратегии вполне могут работать и в отношении, например, мигрантофобии. Я исследовала шесть федеральных газет: «Новая газета», «Коммерсант», «Российская газета», «Независимая газета», «Московский комсомолец», «Комсомольская правда» в период с 2010 по 2017 год, чуть меньше 21 тысячи статей. В базу попадали все тексты, где хоть раз встречалось хотя бы одно слово из поискового запроса: ислам, мусульманин и другие. Даже если текст не был целиком по исламской проблематике. Я применяла методику корпусной лингвистики.
Провожу аналогию с аэрофотосъемкой: вряд ли на аэрофотографии ты увидишь цвет дома, но зато будут видны макрообъекты — леса, озера, поля. Так же и с корпусной лингвистикой: наша основная задача была — найти статистически значимые лексические явления и на основе анализа частоты их появления сделать выводы о существующих лингвистических стратегиях.
Самая заметная стратегия — выстраивание четких границ между «традиционным» и «радикальным» исламом. Мы проанализировали самые частотные совместные появления прилагательных в связке с «исламом». И оказалось, что часто эти описательные характеристики поляризуются вокруг этих категорий.
Есть другая стратегия, я называю ее «магия больших чисел». Например, при анализе сочетания «тысяч мусульман» в подавляющем числе случаев говорится о том, сколько мусульман собралось на улицах города для празднования Курбан-Байрама. А авторы акцентируют внимание на проблемах, которые создают мусульмане, собираясь для празднования своего праздника, например давка в метро, перекрытые улицы. Интересный контекст дает анализ употребления глаголов: что делают мусульмане? Оказывается, что статистически значимыми здесь оказываются глаголы «жить», «молиться», «убивать» — фактически исчерпывающий список исламофоба.
Иногда банальное неправильное (намеренное или нет) определение исламского термина приводит к укреплению негативного образа. Например, многострадальный «закят» описывают и как «обыкновенный рэкет», и как «специальный налог с богатеньких единоверцев». На самом деле это налог в пользу нуждающихся мусульман.
Иногда можно встретить концептуальные метафоры сравнения ислама с болезнью или стихийным бедствием — но не буду слишком углубляться — сохраню интригу до лекции.
Цыгане в Чемодановке
— Это сложно, но, думаю, в таких ситуациях, во-первых, следует избегать громких заголовков, акцентирующих внимание на этнической принадлежности любой стороны конфликта. В то же время необходимо стараться дать максимально полную картину происходящего, основываясь только на проверенных фактах. В аналитике нужно основываться на мнении авторитетных экспертов — вы должны быть уверены, что он не станет подливать масла в огонь. Это, конечно, идеал, к которому стоит стремиться. Вероятность волны ненависти в отношении «обвиняемых» в любом случае высока, каким бы осторожным и выверенным ни был бы текст. Ксенофобия — комплексная проблема, и грамотной редакторской политикой одного издания тут не обойтись.
