«Войны уже слишком много». Историк из Пензы — об изучении Великой Отечественной в школах

— Виктор, что происходит сегодня с системой преподавания истории в школах? Как она изменилась за последние годы?

— Пожалуй, одной из самых больших побед в этом смысле стал отказ от концепции единого учебника истории. К счастью, его идея трансформировалась в новый историко-культурный стандарт, на основе которого разработали сразу три авторские линейки учебников. Учить историю по ним дети впервые начали в 2016 году. Правда, сегодня можно говорить лишь об их апробации на школьных экспериментальных площадках, а не о всеобщем использовании. Образование — очень консервативная сфера, и любая новация проходит сложный период испытаний. И это вполне разумно: слишком высокую цену придется заплатить в случае педагогических ошибок.

— Что скажете об этих учебниках? Чем они отличаются от тех, по которым вам довелось учиться в 90-е, а потом — преподавать в начале нулевых?

— В 90-е изменилась концепция образования. Пришла желанная вариативность, но учебники были во многом «сырыми», с большими пробелами. В тех, по которым я учился, почти не было декабристов, «либеральных» реформ Александра II, диссидентов, «Серебряного века» и общественных движений. А при поступлении в вуз это требовали, поэтому был разрыв между школьным и вузовским образованием, приходилось все искать самому. Это был период новаторства и экспериментов, ожесточенных дискуссий по вопросам методики преподавания. Учебники, по которым я преподавал в середине 2000-х, были более сбалансированы в плане содержательного компонента, отражали различные научные взгляды на историю, дистанцировались от политических пристрастий авторов.

— На каких принципах построены новые учебники и стандарты изучения отечественной истории?

— Новые учебники чаще всего характеризуют словом «навигатор»: они не столько рассказывают, сколько прокладывают путь, задают направление. Их функция не в том, чтобы рассказать о как можно большем количестве фактов, а в том, чтобы простимулировать интерес к дальнейшему путешествию — по собственной дороге знаний.

Вообще, цифровой мир — это мир неопределенности. Здесь, как никогда ранее, важна самостоятельность мышления. И учебник должен быть не энциклопедией, а стимулом к самостоятельному поиску, сборником проблемных вопросов. Поэтому очень здорово, что мы отходим от понимания учебника как от истины в последней инстанции. В нем даются основные события, даты и мнения, а дальше — каждый сам: открывай интернет, смотри YouTube, слушай [Юрия] Дудя. Под каждый бумажный учебник готовится электронный — версия с гиперссылками для расширенного изучения. Такие учебники заточены под построение индивидуальной траектории развития ученика, как того требует новый ФГОС [федеральный государственный образовательный стандарт]. Хороший, кстати, стандарт. Там, если вы посмотрите, есть такие показатели эффективности обучения, как умение оценивать различные исторические версии или приоритет общечеловеческих гуманистических и демократических ценностей. Это хороший признак, во всяком случае, хорошо, что на законодательном уровне у нас закреплен именно такой подход. Не все так безнадежно.

— А как в новых учебниках оцениваются военные события — в том числе Великая Отечественная война?

— Во-первых, сейчас в них возвращают карты, схемы и документы, которых до недавнего времени было совсем мало. Во-вторых, появилась рубрика «Историки спорят», где излагается несколько мнений об одних и тех же событиях. В-третьих, появилось довольно много отсылок к общемировой истории. Наконец, историко-культурный стандарт говорит, что у страны были победы не только в военной сфере: все больше внимания в учебниках стараются уделять культуре и повседневности, в том числе — тыловой. Это тоже хорошо.

— Достаточное ли внимание в новых школьных учебниках уделяется Великой Отечественной войне по количеству часов?

— В советское время ей, конечно, уделялось в разы больше времени. Чуть ли не под каждое событие отводился отдельный урок: на Сталинград, на Курск, на Ленинград. Сейчас Великую Отечественную войну проходят за пять-шесть уроков. Например, вот в этом учебнике Загладина — 49 параграфов, из них пять отведены под Великую Отечественную войну: примерно десятая часть. Конечно, в рамках одного урока невозможно не только решить, но и обозначить все проблемы. Блокада Ленинграда — всего два абзаца, ну о чем тут расскажешь? Оккупационный режим, партизанское движение, эвакуация и перестройка экономики на военный лад — в одном параграфе! Но ведь эта проблема касается не только военного периода.

— То есть истории в принципе мало?

— Именно так: идет общее сужение курса истории в школе. Зачем в школах ввели астрономию, я не понимаю. Если исходить из пропорции часов, которая сейчас есть, то войне по-прежнему уделено серьезное внимание. Мне кажется, вполне достаточно — учебник-то сбалансированный, по большому счету. Он не может вместить все: за счет чего расширить часы по Великой Отечественной войне? Может, конечно, мы чересчур увлекаемся началом XX века, русско-японской войной или февральской революцией, которой отведены три-четыре параграфа. Но 90-е годы не менее важны — мы же страну меняли! Есть и другой важный момент: те люди, что кричат «Дайте больше часов на войну!» — надо спросить их, на что именно они хотят их потратить? Если на сражения и полководцев, то их уже достаточно.

— Что говорят на этот счет знакомые школьные историки в Пензе и Заречном?

— Сколько я ни общался со знакомыми учителями, они говорят, что все зависит от личности преподавателя. Дело не в учебниках — не нужно во всем обвинять государство. Педагоги едины во мнении: никто тебе не мешает, бери и делай. В самом деле, ну при чем тут учебники? Кто мешает разработать свою авторскую программу? Кто помешал мне сделать Селиксу? А если тебя обоснованно критикуют, ты всегда можешь скорректировать программу и найдешь компромисс. Про учебные часы по Великой Отечественной войне тенденция такая: чем старше учитель, тем, как правило, больше он озабочен, что на нее не хватает времени.

— Чего, по-вашему, не хватает в учебниках истории и в параграфах о войне?

— Война — это колоссальная трагедия, и ее надо осветить именно в этом ключе. Белое кажется белым только на контрасте с черным. Победа и ее значимость видна только на фоне того, что пришлось пережить и какие альтернативы нас ждали, если бы мы не победили. Под оккупационный режим надо выделять не один урок, а целый учебный блок. Обязательно нужно водить детей в музеи, театры и кинозалы, чтобы широко открыли глаза и задумались.

— А как же насчет того, что история не терпит сослагательного наклонения и нельзя освещать события только с одной точки зрения? Я имею в виду, что война — это трагедия, а фашисты — зло?

— Это стереотип, что история не терпит сослагательного наклонения. Есть вполне научный метод экстраполяции. Мы же делаем прогнозы макроэкономического развития. Поэтому надо, чтобы школьники чаще задумывались: какая альтернатива ждала нас, если бы проиграли? Именно в этом контексте Великая Отечественная война заслуживает больше часов и больше внимания. Она отличается от всех других войн тем, что раньше никогда не ставился вопрос о физическом уничтожении нации. Да еще и самыми варварскими, бесчеловечными способами. Вот такие мировоззренческие вещи должен давать курс истории. Но где в учебниках идеология фашизма, лагеря смерти и медицинские эксперименты? Где повседневная жизнь тыла и военные лагеря, эвакогоспитали и детдома, эпидемии и голод? Если об этом не имеют возможности говорить школьные учителя, давайте об этом поговорим мы, музейщики.

— Слово музейщикам?

— Мне кажется, есть главный критерий оценки исторических событий — этический, и одна высшая функция истории — нравственная. У нас же из детей все время делают ученых. Да, это здорово, сформировать научную картину мира и научить думать. Но если мы говорим, например, о репрессиях, то тут не может быть какого-то показушно-объективного подхода. Они заслуживают однозначного осуждения. Нужно, чтобы выпускник школы четко понимал, что так нельзя — нельзя убивать. Я искренне надеюсь, что мы когда-то переживем официальный процесс десталинизации. Он должен раз и навсегда поставить точку в этом вопросе.

— Разделяете ли вы общее мнение о том, что нынешние школьники «ничего не знают о войне»?

— Мы зря их недооцениваем и думаем, что они ничего не знают. Знают они и Жукова, и Рокоссовского, и Матросова. Они просто не идут на откровенность, когда им в лоб задаешь эти вопросы. Это нормально. Это юношеский максимализм или стеснительность. Другой вопрос, появилась ли у них потребность узнавать больше? Ищут ли они новых ответов на вопросы? А главное — сформированы ли у них четкие этические нормы, гуманистические ценности? Понимают ли они, что главная ценность — это человеческая жизнь, ее утрата — невосполнима, и никакая идеология не может быть превыше нее? Школа должна разбудить интерес к этим вопросам. А знаете, почему я утверждаю, они знают больше, чем мы о них думаем? Они, например, задают вопрос про Зою Космодемьянскую: правильно ли она поступила? Получается, что знают об этой истории, и довольно подробно. Мы, кстати, в свое время даже не могли об этом подумать. А ветераны — они просто испытывают шок, когда им такие вопросы задают.

— Так, получается, мы говорим с ними не на том языке? Чем можно пробудить интерес школьников к истории и Великой Отечественной войне, в частности?

— Надо знать, с какой аудиторией мы говорим, надо быть для них интересными. А вот пафосных слов не надо: все они прекрасно понимают. Если ветераны идут в школу, так пусть расскажут, как они пережили эту трагедию, как рыли землянки, как укрывались от бомбежек, как ели траву и хлеб с мякиной, как получали карточки. Это к вопросу о том, чего не хватает в школе — истории родного края, регионального компонента. Но когда в класс приходит озабоченный патриот-общественник, дети его не слышат и не понимают. Даже мы, 40-летние, устареваем с точки зрения общения с ними: они не сидят ни в «Твиттере», ни в «Фейсбуке», они даже не смотрят «Ютуб». Когда я говорю ребятам, что приходят в музей, про «Ютуб», они делают круглые глаза и говорят: «Че это за фигня? Он давно устарел!» Для них это тот же телевизор. Им нужны живые, семейные истории — это тоже к вопросу о том, чего не хватает в школах.

— Например, какие?

— Например, реальная история о том, как мать вместе с другими жителями пряталась от немцев в болоте с двумя детьми. Когда заплакал младший ребенок, она его убила, чтобы спасти старшего и остальных людей. Вот это и есть война, про какую войну рассказывать, если не про эту? Мы детей оберегаем от этого, как мать укутывает ребенка и бережет, чтобы не продуло. А потом малейший сквозняк — и вплоть до революции, потому что мы не приучены к самостоятельности. За рубежом детям с младших классов рассказывают о такой войне и таких трагедиях.

— Вы имеете в виду, что той войны, о которой уже все сказано, — ее у нас достаточно в общественном пространстве?

— Я бы сказал, ее слишком много. Когда детям в игрушки играть? Как начинается у них с февраля военно-патриотический месячник, так потом весь год и идет: ветераны приходят, шпарят по 20 занятий. Они считают, что чем больше ходят в школы, тем лучше. Априори считается, что если что-то связано с войной, это хорошо. Если человек приходит в школу и говорит: «Я хочу провести урок мужества», то ему отвечают: «Велкам, прекрасно!», и ему все двери открыты. Неважно, даже если он шарлатан или закоренелый сталинист. Как мне кажется, сейчас война — это прибежище ретроградов: ее никак не хотят отпускать закоснелые и косноязычные общественники. Тогда как нам пора набраться мужества и сказать: «Ребят, не надо. Уже слишком много». Должна быть ненавязчивость: те же военные музеи и клубы по интересам — пусть они будут, но человек придет туда добровольно. Не нужно компьютерщика или музыканта наряжать в форму. Профессиональный военный — это элита, и не нужно принижать этот статус. Вообще, дети понимают, что многие говорят о войне неискренне. Когда их собирают битком в актовый зал, они потом рассказывают мне, зачем это делается: «Сходи, послушай, пятерку получишь». Но так они только теряют интерес к истории. Им нужен или уникальный материал, или хороший оратор, или и то и другое сразу. Им нужно то, что еще не рассказано.

— Есть ли в России на государственном уровне определенный «налет пропаганды» и выстраивания исторической памяти, когда речь заходит о войне?

— В учебниках — нет. А в общественном пространстве и СМИ — да. Есть попытка навязать единую интерпретацию исторических событий и однобокий патриотизм. Но любви к Отечеству нельзя научить, она может сформироваться только на основе глубоких личных переживаний. Да и как он может сформироваться, если мы до сих пор замалчиваем столько фактов? Как можно спрятать собственное прошлое? Учитель и учебник должны рассказывать правду, какой бы она ни была. А дальше — вопрос интерпретаций. Любимым словечком Сталина было «фальсификация»: про тех историков, кого он не любил, говорили «фальсификатор». Но надо понимать, что есть фальсификация, а есть интерпретация. Школьник должен отличать целенаправленное искажение фактов от альтернативной трактовки, на которую у каждого есть право.

Виктор Кладов окончил исторический факультет Пензенского государственного университета имени В. Г. Белинского в 2002 году. Начал преподавать на четвертом курсе университета в школе №221 города Заречного. Пять лет работал в школе, сейчас занимается краеведением и музейной деятельностью в Заречном, автор проекта и книги «Возвращение в Селиксу».

* Н. Загладина Всемирная история: XX век. Учебник для школьников 10–11 классов