«Выйдешь из забоя — голову б помыть, а руки не поднимаются». Монологи бывших рязанских шахтеров и их родственников о работе под землей

Сто лет — с конца XIX века до 1980-х годов — в юго-западных районах Рязанской области добывали бурый уголь. Из-за низкого качества его невозможно было использовать в металлургии, но на нем работали местные теплоэлектроцентрали и Новорязанская государственная региональная электростанция. В конце прошлого века все шахты в регионе закрылись, потому что не смогли соперничать с шахтами Сибири и Украины. Одни поселки опустели полностью, другие продолжают умирать. Корреспондент «7x7» побывала в двух «шахтерских» районах и поговорила с бывшими работниками и их семьями.

 

Рязанская часть Подмосбасса

Скопинский, Милославский, Ряжский и Кораблинский районы расположены южнее центра Рязанской области, которая входит в состав областей, образующих Подмосковный угольный бассейн [Подмосбасс]. Поколение 1970-х годов прошлого столетия еще помнит об этом, а молодые удивляются: «Откуда у нас, в Рязанской области, могут быть угольные шахты?».

Запасы угля Подмосбасса открыли в 1722 году два крепостных крестьянина Ряжского уезда Рязанской губернии, в следующем году Петр I отправил на разведку специалистов «ехать на те места и каменного уголья и руд искать». Уголь нашли, но добывать начали только сто лет спустя. В дореволюционное время рудники арендовали частные предприниматели, в том числе зарубежные. Самым крупным было месторождение Побединское [в селе Победном Скопинского уезда], которым управлял директор-распорядитель Бельгийского акционерного общества каменноугольных копей Макс Ганкар. Во время Первой мировой войны Ганкар усовершенствовал технологию добычи, провел массовую рекламную кампанию, и к 1917 году на Побединском месторождении добывали чуть меньше половины угля всего Подмосбасса. В 1918 году угольные копи национализировали. Рабочим объявили, что теперь их жизнь наладится, потому что власть, земля и полезные ископаемые принадлежат народу. Они ответили ударным трудом, особенно в годы Великой Отечественной, когда Донбасс и Донецк — крупнейшие районы угледобычи — захватили немецкие войска. Жизнь шахтеров действительно наладилась, но чуть позже, с середины 1950-х годов: в шахтерских поселках построили дома для рабочих, больницы, детские сады и школы. В шахтах появилась техника, которая упрощала процесс добычи угля. На буром угле работали местные теплоэлектроцентрали (ТЭЦ) и Новорязанская ГРЭС, этот же уголь использовали для обогрева домов и квартир с печным отоплением.

Бурый уголь — уголь низкого качества, потому что не дает сильного жара и содержит 20% золы. Его невозможно использовать в металлургической промышленности. Уголь, который добывали в Рязанской области, не смог соперничать с сибирскими и украинскими месторождениями, с 1970-х годов прошлого столетия шахты Милославского и Скопинского районов начали закрываться, в начале 1980-х годов затопили и засыпали последнюю шахту №59. Люди в поисках работы по специальности начали разъезжаться, большинство шахтерских поселков опустело. Детские сады, школы и больницы закрыли, жилые дома не ремонтировали десятилетиями.

О том, что в этих местах добывали уголь, напоминают только большие и малые терриконы в отдалении от автодорог — искусственные насыпи из пустых пород, которые подняли на поверхность при разработке подземных месторождений. Тех, кто трудился в шахтах, осталось чуть больше двух десятков человек.

 

 

 

Николай Сорокин и Александра Иванова, поселок Центральный Милославского района

Супруги Николай Сорокин и Александра Иванова живут в поселке Центральный. Он приехал сюда 63 года назад, она — 20 лет назад.

 

 

Главными достопримечательностями поселка считаются исправительная колония №1 и клуб, построенный для шахтеров и их семей в 1957 году. Сейчас он почти разрушен.

Шахтер с 25-летним стажем работы под землей живет в угловой квартире двухэтажного шлакоблочного дома по улице Советской. Два окна выходят во двор со столбами и веревками для сушки белья и дровяными сараями, одно — на огороды, еще одно — на асфальтированную дорогу. Дома на центральной улице Мира перед выборами губернатора покрасили в яркие цвета, дома в глубине улиц, в том числе и дом Сорокина, остались с обшарпанными фасадами.

 

 

 

За 88 лет жизни Николай Сорокин многое успел забыть, картину прошлого помогает восстановить его жена.

 

Николай Сорокин:

— С 29 года рождения я, из-под Тулы, с деревни Волынь. Неграмотный, кончил три класса. Мать сказала, что учиться больше не сможем, работать надо. Чего там, в колхозе, на трудодни эти давали еды? Потому у меня когда спрашивают, чего я закончил, я говорю, что букварь. Как началась война — все на фронт, и сестра старшая тоже медсестрой.

Завербовался сюда. Здесь был проходчиком первой руки. Это когда в руках отбойный молоток. Тут и учебный центр был, учили нас, как отбойный молоток крепить, как держать. Работали по восемь часов в три смены. По неделям работали: неделю в первую, потом во вторую, потом в третью. Как весь уголь выберут — закрывают шахту. Развозили нас до шахт в маленьких автобусах — «коробочках».

 

 

Сейчас шахты-то рушатся, не соблюдают же ничего. А тогда техника безопасности была. Шахты ж немножко газуют [скапливается газ], открывали вентиляционные шахты, на-гора газы выпускали… И топило нас. Затапливало. Работали на глубине 70–80 метров, до ста метров глубины. Уголь нашего Подмосковного бассейна не держит высокую температуру, как донецкий, с ним невозможно расплавить металл. Только если печки топить или еще что — для таких нужд использовали. И у нас вон печка-то стоит, мне уголь выписывали. Когда шахты закрыли, дровами топили. Покупали. Сейчас газ провели.

А угли — они все разные по крепости. Есть такие пласты, что и не уколупнешь. Бывает, выезжаешь на-гора, спрашивают: как там? Говорю, мол, три пики [острая насадка для отбойного молотка] сломал. А еще там колчедан, блестящий такой, типа металла, как попадешь пикой, так до половины пики отламывается. Шахтерский труд, конечно, очень… Бывало, выйдешь из забоя — помыться бы, голову помыть, а руки не поднимаются. Товарищей просили, чтоб руки подняли голову помыть.

 

 

Ушел на пенсию в 1979 году, шахты еще продолжали работать. А потом их все закрыли. И кому осталось доработать год до первого списка [пенсии для тех, кто работал на вредных производствах; шахтером нужно было проработать 10 лет], ничего не получили. Получили, но меньше. Льготы такие: на пенсию раньше на десять лет уходили. В Крым еще путевки давали, на отдых, значит. Зарплаты — это уж как заработаешь.

Нет той шахты, чтоб там не случилось смертельного случая. Опасно. Сам-то я не попадал, а других откапывать приходилось. Ой, руки дрожат — твой ведь товарищ там! Ой… До слез. Однофамилец мой, Сорокин Иван, нас потом братьями звали. Постарше меня, фронтовик. Умер уж. Тогда ему ноги поломало. Кричал: «Брат! Только не запикируй меня пикой!». А я сам боюсь, как не задеть его, темно ведь. Начальство нас не обижало, уважали даже, но — они на поверхности, а мы там, понятно ж.

В конце закрывались 54-я, 56-я и 57-я — она последней закрылась. В Микулино была. Как шахты все позакрывались в 1980-м, плохо стало. Недостача продуктов, всего недостача. А то у нас магазины какие были, столовая, спецмагазины — все в них было. Сейчас поселок уменьшился, люди уехали, примерно две тысячи человек осталось, а было вдвое больше. Из шахтеров кто уехал на севера, кто в Донецк. И молодежь разъехалась. Старики остались. Кто вернулся сюда, кто там умер.

 

Александра Иванова:

— Сама со Смоленщины, на военном заводе работала, тоже по первому списку шла [льготная пенсия по вредности]. Дочь за военного вышла, он ее сюда привез. Я за ней, так с Николаем и познакомились.

На Смоленщине пенсионеры-шахтеры добились «вибрационных» [доплаты за вредное воздействие вибрирующего отбойного молотка], долго добивались, а у нас нет. Там целых полпенсии получилось: помню, пенсия была 6 тысяч, а «вибрационная» доплата — еще 3 тысячи. Только в 1995-м добились. А у наших ничего нет за эту вибрацию. Все ведь повлияло: у мужа боли сильные в плечах, плечи — это смертельный номер. Боли такие, что ой-ой-ой, плечи-то разбиты. Криком кричит.

Конечно, зарплата больше была, чем у колхозников. Тут добыча идет угля — значит, есть деньги. Он ушел — 162 рубля дали пенсии. Увеличенная. А у меня была 120, но попала в катавасию 1990-х, перевернули с ног на голову, и они не могли пересчитать эти деньги на миллионы. А у Николая сейчас простая пенсия, плюс доплаты от министерства горной промышленности.

Их компанию уважали, тут целый клан был шахтеров уважаемых, товарищи по работе — Пётр Костин, Михаил Костылев, Виктор Голованов, Анатолий Ермаков — все упокойники сейчас. Работящие, непьющие — за них держалось начальство.

Шахтеров у нас не осталось уж, они — остаточное явление. Кто с ним работал, их уж нет, все поумерли. У кого сердце, у кого ноги. Рак в основном.

А раньше у нас что было тут, в Центральном? Была 54-я шахта, сейчас там дурдом. Открыли еще в советское время, до сих пор работает. На месте 56-й шахты зона. Ну так вот: шахту закрывают, затапливают, а на площадке что-то строят. А 57-ю как закрыли, так ничего на ее месте и не построили. Много терриконов осталось в округе, где маленькие насыпи — там неглубокие шахты были, прямо в верхнем слое порода залегала.

 

 

 

Сейчас работы нет, молодежь разъезжается. Газ провели, семь лет как. Теперь газ есть, да дом разваливается. Капитальный ремонт намечен на 2030 год. Здесь были сперва бараки для шахтеров, потом стали строить дома шлакоблочные засыпные. Вот они и стоят. Одни уже совсем в негодность пришли, рассыпаются, другие еще ничего. Но им уже 60 с лишним лет. У меня года три назад высыпалось из-под подоконника, я так ничего и не могу сделать. Развожу уже два мешка цемента без песка — бубух туда. А оно отваливается. Я туда — оно оттуда.

Сидим, вспоминаем. Как раньше День шахтера отмечали! Выходной, гулянья в клубе — какой клуб был! Премии давали, Николай на доске почета висел. Их порядочно там было, на доске почета. Сейчас уже все. Все замирает, почти не вспоминают. Вот в газете пропечатают иногда, и все. На День Победы возили его года три назад в Рязань, и все.

 

 

 

По мне — пусть бы лучше Советский Союз остался бы. Я одна четверых детей поднимала, но на заводе работала и могла купить еще что-то. Сейчас по нашим деньгам ничего не купишь. Когда развалился Союз, ничего лучше не стало, зарплаты и пенсии не получали. Это полный негатив был. Придумали ваучеры эти… Коля их детям отдал, да толку… А у меня один завалялся, даже не знаю, где он. Мы не ходим с протянутой рукой, не бедствуем, но у нас же все свое. Картошка, лук, капуста — мы ж продолжаем работать… как сказать, пахать. А раньше-то у них какое хозяйство было! Коровы, свиньи, куры, утки… Если человек привыкший к земле, он без нее не может, это болезнь уже какая-то. Свое — это свое.

 

 

А сейчас у нас почти ничего нет. Автобус ходит редко, маршрутки отменили. Больницу развалили. Все в ней было: роддом, терапия, инфекционное отделение. Двухэтажная была, полноценная. Сейчас только ФАП — фельдшерский пункт и скорая помощь приезжает, не отказывают. Клуб — ну вы видели уже его. Снести бы, а то страшно ж.

Так и живем, от мира отрезанные. Все вроде бы. Пошла я, белье повесить надо.

 

 

 

Вячеслав Антипов, поселок Центральный

— Насыпщиком работал, вагоны насыпал. Потом перешел в бригаду механиков. Работали на глубине 57 метров. Я совсем молодой был, мужики меня за вином пошлют — я в Микулино сбегаю быстро, и опять в шахту. А там стакан красного выпьешь, и уже пьяный, воздуха ж не хватает. Быстро балдеешь.

 

 

Потом я с армии пришел, 57-я шахта закрылась, пошел на третью, в Арцыбашево. Там тоже бригада механиков была. На 57-й была деревянная, а тут уже комплекс. Сколько же шахт было… Много закрыли. Терриконы только остались. Большой который, на Пробуждении [поселок Пробуждение], его трактором потом разровняли. А потом уже начали копать металл [для сдачи в пункты приема металлолома], кабеля откапывать — «металлисты», короче.

 

 

Потом с 1972 года в клубе работал киномехаником, кино крутил. Мужики меня прогнали из шахты: иди, говорят, отсюда, чего свое здоровье губишь! Их осталось-то, шахтеров, по пальцам пересчитать. Работа была почетная, но тяжелая. Умерли все почти. У кого рак, у кого силикоз [профессиональное заболевание легких из-за долгого вдыхания пыли], у кого что. У кого сердце, у кого ноги отказали. Они ж кто по 20 лет отработал, кто по 25 лет. Семью-то кормить надо. А я, спасибо им, мало отработал, четыре года всего. Вон, 57-я шахта — тяжело там было: сам уголь продолби, сам закрепи. Пила, топор и лопата — вот и все инструменты, вот и пойди, накидай пять тонн. А кто на сухой лаве работал, смотришь на него, а у него только глаза и зубы блестят.

Тяжело было, очень тяжело.

 

 

Елена Черная — о маме Наталье Логуновской и о себе, город Скопин

Елене Черной 76 лет. Она живет в микрорайоне Автозаводском города Скопин. Старожилы представили ее как «шахтерку, сестру шахтеров, дочь шахтеров, активную женщину, певунью и моржа». Елена Николаевна действительно купается каждую зиму в проруби и утверждает, что таким образом «оздоровляется и омолаживается». Ее квартира забита овощами, цветами и ягодами со своего огорода и грибами — пенсионерка занята заготовками на зиму.

 

 

— В девичестве была Копачевой, семья Копачевых мы. Жили в поселке, который называли по номеру шахты 44/46, потом молодежи много появилось, переименовали в Комсомольский. У нас в поселке магазин был, даже фотография осталась, какие были раньше очереди. Кто-то сфотографировал, не помню. К нам из соседних поселков ходили. Наберут сумку — выносят ее, ставят у магазина, снова идут покупать. Так вот поклажу себе формировали.

 

 

Мама, Наталья Александровна Логуновская, работала в шахте камеронщицей — воду откачивала. Вода там всегда скапливается, она и удаляла воду эту. Весь день в фуфайке и штанах ватных. Окатит ее водой ледяной случайно, она и ходит весь день в мокром, тяжесть такая, холодище. Работали женщины в шахтах, да, равенство ж было. Еще одно время работала на поверхности: бревна таскала и опускала в такую трубу, в ствол, они в шахту проваливались. Это чтоб штреки укреплять. Мама сильной была — мужики в шахте удивлялись, как она с бревнами справлялась.

Потом откатчицей работала — тележки с углем тягала. У нее была только одна запись в трудовой книжке, что в шахте работала постоянно. Только переводили ее с места на место. А когда ей было 45 лет, попала между гружеными вагонетками. Вагонетки, груженые углем, — огромные, тяжелые, ее и зажало. Не знаю, как ее освободили, но она потом уже инвалидом была и лежала. Ей-то еще говорили на работу выходить, а как она выйдет, если организм вагонетками весь сжало, переломало ее всю. Не знаю подробностей, не говорили никому. Я тогда еще маленькая была, ходила в детский сад, а ходила без варежек. Руки и отморозила, пришла домой — плачу, кричу. Она ребятам говорит: «Посадите меня, я ей хоть варежки свяжу». Потом, со временем, она встала и ходила.

 

 

А в детский сад-то я бесплатно ходила, потому что отца не было. Отец жил в том же поселке, его называли колонией — пленных немцев пригнали, колючей проволокой огородили, была немецкая колония. А наши немцы-то были, поволжские. Их потом здесь оставили без права выезда. И они на наших переженились, на русских. У многих ведь не было мужчин — на войне погибли. Здесь много детей поволжских немцев. И мать моя приняла одного, чтоб прокормить нас. Звали его Герберт.

Отец-то мать с пятерыми детьми бросил. Сошелся с одной из Кучугурок. И убили его. За деньги. В тот день он получил выслугу [ежегодная премия за выслугу лет] на шахте Арцыбашево. Она большая была, как тринадцатая зарплата. И пошел один в кино. Они его и встретили. В первый раз, видно, отпор дал, а они вернулись на свалку — на отвал породы, взяли какую-то железяку, да его и… У него весь висок разбит был и рука — загораживался, наверное. А денег-то при нем не было, передать своей успел, видать. Всего пять рублей было при нем. Нам позвонили, и мы хоронить ездили. Было это в 1951 году.

 

 

А брат маленький ездил иногда к отцу, чтоб поесть. Голодный был. Если отец был дома, он кричал своей новой: «Налить ему щей. И мяса положи!». Если его не было, она прямо так и говорила, чтоб уезжал, чтоб ноги его там не было.

А в этой колонии немцев была пекарня. Хлеб пекли. Пушистый такой, вкусный… тогда все вкусным казалось, потому что нечего было есть. Мама рассказывала: мне лет пять было, я сижу на большом сундуке и прошу хлебушка. Она говорит, что не привезли еще. А я ей: «Я не буду плакать, я подожду, когда привезут». Ну вот, пробрался однажды брат на эту пекарню к немцам и хотел хлеба попросить. Они его поймали, он рта раскрыть не успел, и начали в бочку с водой головой кунать. Озлобленные они были. А потому что к ним со злом относились, издевались над ними. И они в ответ вот так вот. Но он же подросток был, он есть хотел. Меня теперь внучка спрашивает: «Ба, расскажи, какой ты была в детстве?». А я говорю, помню только, что есть хотела все время. Так мы и жили в послевоенные годы.

А потом мать, как оклемалась, уборщицей в магазин устроилась.

 

 

И братья в шахте работали, и я. Сначала на целине была, в Ступино здания строили. На тачке по болоту цемент таскали, цементировали. Потом меня избрали секретарем комсомольской организации, потом в армию отправили, сагитировали. Да, я в армии служила. В 1963 году не хватило парней в армии, недокомплект получился. Все из-за 41-го года, из-за войны. Вот и девчонок брали. Мне сказали: «Лен, ну кто, если не ты?». И нас двоих тогда со стройки отобрали, потому что по 10 классов образования было, мы уж учеными считались. Я в секретной части служила, в ПВО.

 

 

Потом устроилась на первую Северную шахту. Устроилась тут телефонисткой. Принимала данные о добыче и передавала в трест каждый час. Сидела на коммутаторе и собирала, сколько нарубили угля на участках. У всех же план был. Потом меня с первой Северной на шестую перевели. И меня избрали секретарем комсомольской организации шахты, даже статью писали обо мне. А потом на базе шестой шахты открыли ЛТП [лечебно-трудовой профилакторий]. Сейчас, говорят, снова хотят такие сделать — уж больно много алкашей развелось. И меня туда сагитировали. Узнали, что я и с секретными документами работать умею, и печатаю хорошо, вот и сагитировали. В райком профсоюзов председателем забрали, там я и проработала больше 10 лет.

А мама умерла в 1985 году, ей 75 лет было. В конце болела сильно, лежала парализованная. Ноги сильно распухли — из-за сердца, наверное. Она по врачам не любила ходить. А потом уже дней пятнадцать без сознания пролежала, в коме. К ней приходили, кололи что-то. Но она уж не жила. И умерла.

А годах в 50-х женщин в шахтах отменили. Была комиссия какая-то большая, и отменили в шахтах женский труд. Тяжело же. Вспомнили, что они все же — женщины. А сейчас даже местная молодежь не знает, что тут шахты были.

---

Реклама. При проведении электричества используются различные провода и кабеля. Вашему вниманию пвам - распродажа со склада. Большой выбор кабелей по доступным ценам.  

ООО «ДИАДА», ОГРН: 1027708015334, юр.адрес: 109341, г. Москва, ул.Люблинская, д. 151, помещение 316/2.

---