«Так и не стало у меня волос на голове. Нечего и причесать». Рассказывают родные пострадавших от пыток в полиции

Интернет-журнал продолжает публиковать тексты номинантов на премию имени А. Д. Сахарова «За журналистику как поступок». Сегодня «7x7» предлагает читателям обсудить текст журналист портала «Медиа зона» Егора Сковороды и Стаси Соколовской, опубликованный 26 июня 2017 года. 

---

В разговоре о пытках за кадром часто остаются родственники пострадавших — те, кто сначала не спит ночей, пытаясь спасти близкого человека, а потом годами обивает пороги в поисках справедливости. В Международный день в поддержку жертв пыток «Медиазона» публикует истории жен и матерей пятерых подзащитных «Комитета по предотвращению пыток» и их портреты, нарисованные художницей Стасей Соколовской.

 

Лилия Ляпина: «У них погоны, а мы-то кто?»

Лилия — жена Сергея Ляпина, которого 25 апреля 2008 года пытали в отделе полиции поселка Ильиногорское Нижегородской области. Полицейские задержали Сергея, когда он собирал бесхозный металлолом. От Ляпина требовали признать себя виновным в полутора десятках краж из гаражей — сначала его стягивали ремнями, а потом пытали током, прикрутив к мизинцам провода.

Из отдела полиции Сергей попал в больницу, а его жена, написав жалобу в прокуратуру, добилась направления на судебно-медицинскую экспертизу, которая зафиксировала все повреждения. В 2014 году ЕСПЧ присудил Ляпину компенсацию в размере 45 тысяч евро. Только после этого было возбуждено уголовное дело о пытках, но полицейские, которых он опознал, так и не стали обвиняемыми. Вскоре по делу истекает срок давности.

О случившемся. «Знаете, то время у меня как один сплошной комок, и опять вспоминать эти детали — очень, очень тяжко. Это был шок, скажем так. Очень большой шок. Вы представляете, на руках месячный ребенок, тут еще трое детей, свекровь тоже — всех надо держать, чтобы они не паниковали. Хотя у самой паника страшенная, и что там вообще творится с Сергеем — вот это вот состояние неизвестности… Практически ничего не говорила ни детям, ни его маме. Потому что я знаю, что если я запаникую, то все — семья сразу начнет паниковать, вся абсолютно».

О муже. «Поначалу у него паника была. С этой паники еле-еле вывели мы его. Потом началась какая-то апатия — вообще ко всему. Потому что понимаешь, что бороться против системы — это бестолковое дело. Только поговорить в своем кругу, повозмущаться — вот и все, что позволит наше государство. Мы тормошили его, выводить очень тяжело было его из этого состояния.

Да и здоровье у него сильно подорвалось, началась гипертония страшная, страшенные боли головные. Здоровье потерял хорошо он. Все это теперь в хронику перешло. Потому что, может быть, он в голове сам у себя все прокручивал, переворачивал, как должно оно быть по закону, но нет — есть другой закон, другие люди, которые решают, будет это по закону или не будет. Вроде смотришь телевизор: да, все правильно говорят, правильно поступают, а в жизни-то абсолютно другое. Это вот как в стенку долбиться головой. Бестолковое дело».

О детях. «Честно, я всегда стараюсь это вот забыть. Как страшный сон, потому что воспоминания это не очень хорошего характера. Страх за детей, понимаете? Что они могут с детьми? Они же бешеные. Во время обыска коляску отобрали, так что я с грудным ребенком месячным почти два месяца на руках без коляски была.

Они тогда [на обыск] привели отца туда, где дети, не сняли наручников — даже когда его переодевали, чистое белье я ему давала, не сняли наручников. А если б дети встали бы в туалет, если б они проснулись бы? Представляете, какая травма у них была бы? Для них сейчас это просто "папа уезжал", "папа где-то был", толком мы им вообще ничего не говорим. Потому что им этого не надо знать. Если они уже в этом возрасте разочаруются в нашей системе, как они дальше жить-то смогут?»

О государстве. «Наверное, то, что мы никому не нужны, в этом государстве, вот это самое страшное. С этого и начинаешь себя чувствовать… ниже унитаза, проще говоря. Уже, считайте, подорвана вера в наше государство. Потому что это же представители государства, представители закона. Которые сами нарушают закон и пишут свои законы.

У меня вот лично веры в нашу судебную систему, в наши правоохранительные органы нет. Никак. Сережа просто верит в "Комитет", что они чего-то смогут добиться. Но против такой машины один "Комитет"? Я считаю, он тоже не в состоянии будет. У них погоны, а мы-то кто? Подумаешь — ячейка общества! Этого общества хватает и без нашей ячейки. Хоть говорят, что каждая семья дорога — да ничего подобного. Всем все по-фи-гу. Особенно в нашем государстве. Так что разочарований куча-море. Но свое разочарование я, конечно, детям не говорю».

 

Тамара Шестопалова: «Я слушать не могла, я начинала плакать»

Тамара — мать Антона Шестопалова, которого в мае 2004 года пытали в РУВД Советского района Нижнего Новгорода. 17-летнего Антона избивали, подвешивая за наручники, и требовали признаться в изнасиловании бывшей одноклассницы. Сама девушка говорила, что Антон не имеет отношения к преступлению. Когда сына выпустили из отделения, Тамара отвезла его на медосвидетельствование и начала писать обращения в прокуратуру.

Уголовное дело было возбуждено лишь в 2006 году, однако никому из полицейских обвинений так и не предъявили; в 2014 году по делу истек срок давности. В марте 2017 года ЕСПЧ присудил Шестопалову 48 тысяч евро.

О случившемся. «Он не пришел. Он приполз у меня. На одной ноге приполз ребенок. Он мне говорит: "Мам, не вызывай милицию, потому что мне там сказали, что у вас многодетная неполная семья и мать работает уборщицей" (плачет). В общем, запугали его. Он начинал мне рассказывать, а я слушать не могла, я начинала плакать. На следующий день мой брат двоюродный его выслушал от начала до конца. Он говорит, Тамара, я не знаю, как он все это перенес, я не спал ночь. Взрослый мужик!

Ребенок у меня был изуродован, было сотрясение головного мозга. Его там подвешивали за наручники. Благо мы были в деревне накануне, он там надорвал руки, и я ему обмотала их эластичным бинтом. Если бы не бинты, они бы до костей его… В какую-то позу бабочки сажали, накрывали одеялом, прыгали. Эти мужланы прыгали на ребенке! Это вообще, извините, попа у него была черного цвета. На груди отпечаток сапога 45 размера. Он ходить в туалет не мог, он плакал. Мы на валерьянке с ним были месяц, он и я, мы не спали ночами».

О сыне. «Психолог детский мне тогда сказала — изуродовали его капитально, я боюсь, что возвращение к социуму будет тяжелым. Потому что он шарахался всех машин "Волга" серого цвета, он их боялся. Он уехал у меня в деревню и до сих пор живет там. Даже когда сюда приезжает, у меня еще два сына-близнеца, Миша и Ваня, и если куда-то надо идти, он ходит только с ними. Хотя он старше их на четыре года. Мы сейчас все это почти не вспоминаем и стараемся об этом никогда не говорить. Ни он, ни я, ни мальчишки. Никто».

О жалобах. «Я говорю, Антон, я это просто так не оставлю. Первое время, конечно, я даже не знала, с чего начинать, первое, что мне пришло в голову, это написать вот эту жалобу в прокуратуру. Я начала искать ходы, потому что понимала, что одна я не справлюсь. Мне моя сестра помогала, она вышла на РУБОП, а я без конца писала жалобы, потому что они вставляли всяческие палки в колеса. И вот сестра случайно по телевизору увидела номер телефона «Комитета против пыток», я пришла туда со всеми документами, объяснила ситуацию. Они посмотрели. Мне задали там только два вопроса: "Было ли это на самом деле?" и "Пойдете ли вы до конца?". Я сказала: да, это было, и мы пойдем до конца».

О следователе. «Со мной следователь Соколов Сергей Николаевич разговаривал безобразно. Он угрожал, он запугивал, он кричал. Я ему говорю: "Ты чего, милок, уже дырки ковырял в погонах? Уже сидишь тут герой передо мной?". Взяли 17-летнего мальчишку, наиздевались над ним. Он стучит мне: "Да я тут в Чечне!". Я говорю: "Ты там торговал такими же юнцами, как и мой, что ли?". В общем, мы с ним, конечно, ужасно разговаривали друг с другом. Дело об изнасиловании было как раз у Соколова. Я ему сразу сказала — ведь это ты же заставил этих юнцов издеваться над ним!».

О полиции. «Я к полиции спокойно, адекватно отношусь, люди разные. Сотрудники полиции, у них работа своя, нет, я спокойно к этому отношусь. Но по первой была, конечно, обида, злость — весь этот негатив хотелось выплеснуть, да, но не просто на сотрудников уголовного розыска, а именно на этих. Я им говорю: мне стыдно за ваших родителей и ваших детей. Потому что нормальных детей воспитать вы не сможете. И стыдно за ваших родителей, что вырастили таких уродов, как вы. Так нельзя. Так просто жить нельзя».

 

Юлия Краюшкина: «Кто идет в полицию? Только слабаки»

Юлия — жена предпринимателя Олега Краюшкина. 20 сентября 2012 года его избивали в Павловском отделе полиции Нижнего Новгорода, требуя признаться в краже пилорамы, которую он купил незадолго до этого. Краюшкина сковали наручниками и несколько часов били дубинками по ногам и пяткам.

Два месяца он провел под домашним арестом, после чего дело о пилораме затихло. Окончательно оно не прекращено до сих пор, так что Олег не может добиться реабилитации. Уголовное дело о пытках было возбуждено в отношении неустановленных полицейских лишь через год, но до сих пор к ответственности никто не привлечен.

О случившемся. «Мне здорово помогал друг наш. Он меня отругал, что я первые сутки промолчала… а я просто не знала, что мне делать. Моего мужа задержали вообще за что, он сидит там у них в этой полиции — для меня это был такой страх. Я боялась даже друзьям сказать об этом. И вот друг уже начал уже адвокатов искать, вытаскивать его хотя бы под домашний арест.

А первую ночь я сидела дома и дрожала. Не спала, не ела, ничего не делала. Вообще не понимала, что мне делать и куда бежать. Конечно, состояние у меня было такое, что меня всю трясло. На работе, естественно, я ничего не говорила, просто отпрашивалась. Они мне все говорили: у тебя что-то серьезное случилось? Ты очень похудела. Я за эти два дня… ведь он же там два дня был, я похудела даже не знаю насколько. Меня постоянно трясло».

О муже. «Я его увидела побитого всего. Я слышала, как он друзьям рассказывал, как его били, и кто его бил — он мне не рассказывал, сказал, что мне это не надо знать. Чтобы я лишний раз не переживала. Как они его били в подвале — били по ступням вот этими палками, пинали, это жутко, конечно. Я слушала, у меня мурашки по коже были. Вот так свяжут человека и начинают бить. Я помню, у него ноги все больные были, все синие.

Мениск потом у него здорово болел, коленка. Он был очень нервный из-за нее, не знал, что делать. Я настояла, чтобы он сходил к врачу. Нам сделал операцию очень хороший специалист, он ходил, наверное, только день с палочкой. А потом с ногой все замечательно».

Об угрозах. «Они же мне потом много угрожали. Я работаю в пенсионном, они ходили там около работы, и допустим, я иду со своими подружками, дело было зимой, в шубе в норковой, а Никулин (один из бивших Олега полицейских — МЗ) мне говорит: "Это тоже тебе муж украл?" — прямо при моих коллегах, это было мне очень неприятно.

И так же Никулин вот постоянно приезжал, когда Олега отпустили под домашний арест. Я говорю, ты же должен приходить с документами, а он отвечает: "Мне можно все". Я этого Никулина на всю жизнь запомнила. Но сейчас он, когда меня видит, чуть ли не в землю проваливается. Они и Олега тоже видят, и от него тоже прячутся. Отворачивается, дорогу переходит на другую сторону.

Мы ездили в прошлом году к врачу, а мама с детьми была дома. У нас вот маленький, он вообще боится. И они приехали, уже темно было на улице, и начали везде бузгать — хорошо, мама успела запереться, а то бы они и ворвались. А потом они раз — все исчезли».

О справедливости: «Олег настроен на то, чтобы добиться справедливости. Я все Олегу говорю: таких же у них полно, но именно ты с ними так судишься, с ними борешься. И они сторонятся его сейчас, потому что он не бездействует. Они же такие неприступные, их же вообще никто не должен тронуть! Только они должны всех бить, колотить ни за что, связывать. Но нам хочется все равно добиться правды».

О полицейских. «Плохим словом их обозвать? Всегда были плохими, такими они и остаются. Где они, хорошие полицейские-то? Они думают, что они будут вечно. Вечно будут у этой власти, только непонятно, у какой. Нелюди они, кто они? Слабые люди. Кто идет в полицию? Только слабаки, которые могут связать, вот как Олега связывали, и бить».

 

Ольга Дмитриева: «Человека сделали инвалидом. А как мою душу искалечили?»

Ольга — жена монтажника Александра Дмитриева, которого 8 марта 2011 года пытали в отделе полиции Советского района Нижнего Новгорода. Оперативники заставляли его признаться в краже инструментов (сам он во время кражи отмечал праздник с семьей). Его избивали, стягивая веревкой руки и ноги — до перелома позвоночника. В марте 2017 года суд со второй попытки вынес приговор полицейским Вадиму Волкову и Александру Соколову, они получили по пять лет лишения свободы.

Когда муж из отделения попал в больницу, Дмитриева сразу пошла в Управление собственной безопасности и написала заявление в прокуратуру, а также позвала в больницу журналистов телеканала «Сети-НН» — они сняли избитого Александра и его рассказ.

О случившемся. «Его нет и нет, нет и нет, нет и нет. Я звоню, звоню, телефон недоступен. Я, конечно, всю ночь не спала, это естественно». К вечеру следующего дня Александр, которого уже возили в мировой суд, позвонил и сказал, что его везут домой. «Его привезли, я выхожу на улицу, уже полумрак, март-месяц, их там человек пять, все в этих шапочках, натянутых по самые глаза. Мат-перемат стоит — сотрудники полиции! Он шепчет мне: "Оль, на мне живого места нету, я еле стою, мне отбили все". Его забирают и грузят: "Поехали, Саш, мы сейчас тебя отпустим". А получилось так, что его вторую ночь там оставили. Дальше мять.

Утром он мне звонит: "Оль, меня отпустили, как мне добраться до дома? Я еле-еле на ногах стою вообще, у меня все болит. Я даже не соображаю, куда мне выйти и на какую остановку сесть". И я его прямо по телефону провожаю на остановку. И кое-как он добрался, мы с сыном его с этого автобуса снимали. Сын под одну руку, я под другую. Мы мимо магазина проходили, там мужики обычно собираются с утра, любители выпить, они аж разговор прекратили, только рты пооткрывали, как мы его вели. Пришли домой, я сразу давление померила — ничего себе! Давай сразу скорую. Быстрее-быстрее в больницу, у него прединсультное состояние. Положили в нейрохирургию. Врач все зафиксировал».

О муже. «Человек был здоровый, а в течение этих шести лет он из цветущего мужчины превратился в старика. Ходит еле-еле, памяти нету, все хуже и хуже. Плаксивый — фильм смотрит и плачет. Разве такое было? Нервы уже все. Головенка вся отбитая, ходит, как дурачок. С каждым годом все хуже и хуже и хуже.

Сколько у него уже после этого инсультов было? Пять инсультов. Недавно речь отнялась, ноги отнялись. Я говорю: "Скорую давай". Он только: "А-а-а-а". Я знаю, что сейчас скорая приедет, скажет в больницу, а он никуда не поедет. И я его уложила, дала попить воды, и потихоньку-потихоньку… всю ночь не спала. Его раз так потрогаю: живой ли? не холодный ли? Утром он встал, смотрю, ноги отошли. Люди удивляются, как он живой еще.

Все! Человека просто сделали инвалидом. Это его. А как мою душу искалечили? Мне надо за ним ходить, у меня самой за эти шесть лет нервы размотались. Я сама-то не больно здоровый человек, здоровья у самой не стало».

О каменной стене. «Муж знает, что за мной он как за каменной стеной. А мне нужно было брать вот так себя в руки — и за него, и за себя. Знакомые говорят, Оля, как ты вообще выжила, тебе при жизни памятник надо ставить. Друзья его сколько говорят: у нас жены они никуда вообще не пошли бы. И вот я везде всем рассказываю: никогда не бойтесь, на силу есть еще сильнее сила. Вот есть "Комитет против пыток", обращайтесь и не бойтесь. Вам очень даже здорово помогут».

О детях. «Ладно, сыновья проблемы нам не создают, не пьют, не курят, помогают. Но им тоже надо свою жизнь устраивать-то. Они из-за нас не могут жениться. Потому что я одна Александр Иваныча… мне надо и работать, и за ним следить, а кормить-то кто будет? Сын говорит, мам, как мы можем себе найти кого-то, когда отец на тебе, а ты сама здоровьем уже не пышешь? На кого мы вас бросим? Дети жертвуют своей жизнью.

Старший у нас по монастырям, у него свое направление. У него все молитвами, надо молитву читать, мам, возлюби врага своего, как написано. Мам, я буду молиться за вас. Ну, это хорошо. А младший переживает — он же был с нами тогда. Он же все это вот прошел!»

О полицейских. «Жизнь дана богом, и только Господь ей может распоряжаться. А тут они зверствуют. Я так и сказала, когда в прокуратуру приходила: им дали власть нас защищать, а они нас не защищают, они нас убивают. Злости-то сколько. Хоть сын и учит старший, мам, прости врага своего… А не могу я простить! Ни за мужа, ни за себя. Ни за свою семью. Вот не могу простить. Почему они вторглись в нашу семью? Мы их не трогали.

Другие как-то осознают, признают свою вину. Эти хоть бы извинений попросили бы! Теперь они на суде там: у этого у мамы онкология, у того жена беременная, маму с бабушкой похоронил. Я понимаю, что родители переживали. А вы когда человеку-то жизнь ломали, вы думали, как людям потом жить? Вы о своих-то матерях подумали?».

 

Людмила Михеева: «Где государство, которое изуродовало человека?»

Людмила — мать сотрудника ГАИ Алексея Михеева, которого в сентябре 1998 года несколько дней пытали в Ленинском РУВД Нижнего Новгорода. Не выдержав пыток, он выбросился из окна, сломав позвоночник, и с тех пор не может ходить. Полицейские требовали, чтобы Алексей признался в изнасиловании и убийстве пропавшей девушки. Через несколько дней после задержания Михеева девушка вернулась домой — все это время она гостила у знакомых.

Следствие 26 раз выносило постановление об отказе в возбуждении уголовного дела о пытках, но в 2005 году по делу все же были осуждены на четыре года колонии милиционеры Игорь Сомов и Николай Костерин. В 2006 году ЕСПЧ присудил Алексею Михееву 250 тысяч евро компенсации. Это было первое дело «Комитета по предотвращению пыток».

О случившемся. «Вот в том доме учился Алеша с товарищем, а мама его врач-онколог, она мне позвонила и говорит: "Алеша выпрыгнул. Его привезли к нам в больницу, переломлен позвоночник. И это страшно". Я вот так вот взялась, видите, у меня вон волос-то не стало. Все волосы у меня в руке оказались. Руку не могла разжать. Как стряхнула — так и не стало у меня волос на голове. Нечего и причесать.

Я скорей, бегом — босиком — побежала в больницу. Сначала в милицию побежала, смотрю, стекло разбито, стоит мотоцикл его и валяется кусочек волос — с мясом такой вот кусок. Смотрю, его волосы-то. Взяла их в руку. Помню, бабушка еще говорила моя, что нельзя [оставлять] — если птицы склюют, это смертельно будет. Нельзя, чтобы съели мясо. Я это все в руку взяла и побежала. И выходит начальник этой милиции, я спрашиваю его, куда поехали-то — в больницу увезли, говорит, в 39-ю, я туда. Я говорю, возьмите меня с собой, я босиком! Куда я такая? Нет, он захлопнул дверь и разговаривать даже со мной не стал.

Вот мама. В таком состоянии маму никто не заметил, никто не пожалел, и даже с собой не взял в больницу. И я босиком опять домой побежала, очухалась, думаю, взять себя в руки, — ни слез, ничего не должно быть. Так я узнала, с этого началось».

О сыне. «От него нельзя отходить ни на пять минут. Если он не спит, и я круглосуточно не сплю, и так каждый день 20 лет. Если он заснул — и я заснула. Даже в больницу к терапевту сходить и проверить давление, посидеть там в очереди час-другой — я не могу его оставить. Он у меня по квартире не ходит, не кушает, единственное у него питание — вот чемоданчик стоит с чашечкой. Он кончится и все, воды никто не подаст.

В этом году мы очень сильно с ним болели, грипп был сильный, с ноября до марта. Такой он тяжелый был, не могли вылечиться. И Алешу парализовало — вот так его перекосило, изо рта слюна, весь косой, глаз не закрывался. Язык скорчил — ни глотать, ни пить, слюна идет наружу, все выпадает изо рта.

Начали лечиться, мама читает книжки, вот такую купила, очень хорошую, "Божья аптека", там по каждой болезни есть и рецепты народные. Она у меня нашпигована вырезками, во-о-от такая стала, как капуста. Вот — мама-врач. Вот вам еще одна моя ипостась».

О слезах. «Ну что, мое сердце материнское — ни слез, ничего. Вот за двадцать лет он, спросите, видел мои слезы? Нет. Никогда. Ни разу. И вы не увидите. Не покажу. Не смогу я вам открыть душу материнскую так, как вы бы хотели это увидеть. Это невозможно и не нужно.

Ни одной слезы у меня не вылилось, даже хотела бы я плакать, чтобы себя освободить от этой боли — но это невозможно. Их нету. Они иссыхают, как в пустыне. Это можно бесконечно рассказывать. Плакаться, жаловаться, но это бесполезно. Зачем это, не нужно. Это я так нарассказываю, что у меня инфаркт треснет, сердце не выдержит».

О государстве. «Я архитектор по образованию, я работала, имела хорошие должности, все у меня было. И вот так все оборвалось. На работе сразу сказали, что если такое случилось, это на всю жизнь, — увольняйся. Никаких тебе больничных, ничего. Нам работники не нужны такие. И все. И ни с чем. И мы государству не нужны. До сих пор.

Почему меня лишили сына? Почему признано виновным государство, но не дали ему ни врача на все сутки снимать мочу, ничего. Кто ухаживает? Мама со своими талмудами, с капустой и с тыквой. Почему мне все это досталось? Где государство, которое изуродовало человека? Государство о-о-очень виновно, оно признано виновным было в этой ситуации. Но все свалили на маму — хочешь, ухаживай. Нужен он кому в нашем государстве? Ни-ко-му».