Член президентского Совета по правам человека Андрей Бабушкин: Следственный комитет — это государство в государстве, которое ни за что не отвечает

В начале февраля в Сыктывкар приезжал член Совета при президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека, руководитель постоянной комиссии по содействию Общественным наблюдательным комиссиям (ОНК) и реформе пенитенциарной системы Андрей Бабушкин. Причиной его визита стало дело бывшего руководителя УФСИН по Коми Александра Протопопова, который обвиняется в коррупции. Бабушкин счел преждевременным сообщать о подробностях поездки и своих соображениях по делу, поэтому корреспондент «7x7» поговорил с ним о состоянии пенитенциарной системы в России, о том, зачем ее необходимо менять, а также о причинах, по которым следствие оказывает давление на арестованного экс-губернатора Коми Вячеслава Гайзера.

Сезон ловли крупной рыбы

— Сейчас система ФСИН становится более закрытой. Почему?

— Мы видим маятниковое качание. В конце восьмидесятых годов система ФСИН была крайне закрытой, в начале девяностых становится неожиданно открытой: приходи, смотри, делай, что хочешь. В 1995-96 годах начинается закрывание этой системы, налагаются запреты на посещения заключенных правозащитниками. В начале двухтысячных снова начинается открытие. Этот процесс с микроколебаниями идет примерно до 2012 года, потом начинается процесс закрытия. С одной стороны, закрывается система ФСИН, с другой, появляются два института, которые имеют право на посещение: это члены ОНК, где большинство на тот момент составляли правозащитники и члены общественного совета при ФСИН, где правозащитники присутствовали. Но потом ситуация стабилизировалась, это была ограниченная открытость.

С приходом внешних по отношению к уголовно-исполнительной системе (УИС) людей вновь начинается процесс закрытия, когда создаются препятствия для посещения членами ОНК, начинают не пускать членов Президентского совета — то Шаблинскому отказывают, то Поляковой, то Масюк. А сегодня отказывают всем, говорят: ребята, вы никуда не попадете и ничего не увидите. Причем, если раньше они хоть какую-то основу они под это подводили, то теперь они говорят, что виноват сам Совет при президенте. Мол, Каляпин на нас наехал, президент назначил прокурорскую проверку, прокуроры сами сказали, что мы имеем право не пускать. Но прокуроры не читали Уголовно-исполнительный кодекс, где написано, что другие лица, кроме тех, кого обязаны пускать, могут быть допущены по распоряжению начальника учреждения или начальника управления. Говорят, мол есть зампрокурора, который ругал фсиновцев за то, что пускают. Как, говорю, фамилия зампрокурора? Неделю никто во ФСИН не может ее назвать, хотя у Генпрокурора не три миллиона замов, всего восемь человек. Что за загадочный зампрокурора? Михаил Федотов [председатель Совета при президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека] планирует поставить этот вопрос перед Сергеем Кириенко [первым заместителем руководителя администрации президента РФ], перед президентом, видимо, в какой-то перспективе. Я должен сказать, что сегодня это приводит к очень серьезному росту нарушений в учреждениях уголовно-исполнительной системы. Потому что раньше тот факт, что могли приехать члены СПЧ, ОНК как-то сдерживал нарушения прав человека. Сегодня система сдержек просто растаяла.

 

Раньше тот факт, что могли приехать члены СПЧ, ОНК как-то сдерживал нарушения прав человека. Сегодня система сдержек просто растаяла

 

— А почему в некоторых регионах, например, в Кировской области или Марий Эл, удалось создать сильные составы ОНК?

— Ответить на этот вопрос непросто. Кто выбирал, кто руководил, каким образом шел процесс выбраковки правозащитников в Общественной Палате России – сложно сказать. И в Марий Эл, и в Республике Коми ― сильные правозащитные движения, и почему в Коми сильные правозащитники не смогли попасть в состав ОНК — непонятно. Ответ на вопрос дает следующее обстоятельство: сегодня ОНК этих регионов очень лояльно властям.

— Можно ли сказать, что объявлен сезон лова крупной рыбы?

— Понятно, что есть крупные фигуры, которые действительно совершают преступления, с этим сложно спорить. Но для этого должны быть веские основания. Читает человек обвинение, предъявленное какому-нибудь главе района или генерала и думает: вот его за такую ерунду можно посадить, а я, маленький человек, директора школы или глава небольшого поселка, насколько более уязвим. И у него возникает обоснованное опасения за свою судьбу. И, когда ему говорят о том, как надо себя вести в конфликте с высшими властями, он уже не готов спорить. А относительно сезона лова крупной рыбы, то я думаю, что мы сталкиваемся с созданием видимости борьбы с коррупции.

— Если берут даже главу регионального ГУ ФСИН и без пяти минут заместителя директора Федеральной службы, то стимулирует ли это других работников к тому, чтобы идти навстречу членам ОНК в их законных требованиях, понимая, что осужден может быть любой, а правозащитники будут одними из немногих, кто поможет?

— Нет. Как рассуждает обычный сотрудник судебной системы: вот он с правозащитниками шел на контакт, о соблюдении законов заботился, добивался, чтобы его сотрудники не воровали и не хулиганили, и это его не спасло. Значит быть честным, послушным, выполнять то, что требует президент – невыгодно. Выгодно искать контакты с людьми, которые прикроют, дружить с начальниками разных служб, а от правозащитников дистанцироваться — как бы чего не вышло. Подобного рода процессы хороших людей подавляют, а плохих толкают на нарушения законов и прав человека.

— Как в этом случае работать ОНК, какие инструменты воздействия доступны?

— У ОНК только один механизм воздействия — пришел, увидел, проверил, рассказал. Поэтому членам ОНК надо взаимодействовать с уголовно-исполнительной системой. Но взаимодействовать — не значит подчинятся.

Объективно гласность в работе ОНК имеет свои пределы. Не следует обижать журналистов, скрывая от них то, что общество имеет право, а иногда и обязано знать. С другой стороны, ОНК не вправе предавать гласности какие-то вещи, разглашение которых приведет к тому, что человеку, о котором рассказали, завтра станет еще хуже, а помощь обернется вредом. Например, на этого человека оказывают воздействие криминальные авторитеты, которые сговорились с оперативниками, и вымогают у этого сидельца квартиру. Мы говорим в публичном пространстве о том, что этого человека прессуют, и ему хуже от этого становится. Но иногда придание фактам гласности, как это имело место с Ильдаром Дадиным в Карелии, способно, напротив, защитить человека, создать вокруг него такой барьер безопасности.

— В ИК-7 в Сегеже, где сидел Дадин, заключенного, пожаловавшегося на пытки, обвинили в ложном доносе.

— Совет при Президенте как раз туда ездил. Хотя в колонию членов Совета не пустили, были выявлены многочисленные нарушения в ИК №7. Например, осужденному объявляли взыскание за то, что он молился в тот момент, когда по распорядку дня он должен был писать письма. И на этом основании на 15 суток водворили в ШИЗО. И это, к сожалению, очень частая практика. Мы с этим сталкиваемся в Кировской, Саратовской, Челябинской областях. Проверки проводятся очень поверхностно: никто не истребует видеозаписи события, не анализирует, что за свидетели дают показания, каковы их мотивы, никто не расширяет круг свидетелей, чтобы прозвучали не только точка зрения администрации и близких к ней осужденных. Это опасная практика, потому что под видом ответственности за клевету мы фактически видим то, что было запрещено в Уголовном кодексе РСФСР — преследование гражданина за критику.

 

«Четыре-пять ошибок глобального масштаба, типа недопуска СПЧ в карельские колонии, и достигнутый позитив окажется перечеркнут»

— К чему может привести ухудшение ситуации с правами человека во ФСИН? Или маятник качнется в другу сторону?

— На мой взгляд, это пока что непредсказуемо. Давайте не будем забывать о том, что в деятельности о ФСИН мы видим и некоторые благополучные тенденции: смертность, заболеваемость туберкулезом снижалась, количество выпускаемых по УДО начало увеличиваться. Зарплата и трудозанятость заключенных начала немного расти. Было установлено большое количество современной медицинской техники, отремонтирован ряд зданий, построены новые СИЗО. Но это легко утратить — четыре-пять ошибок глобального масштаба, типа недопуска СПЧ в карельские колонии, и достигнутый позитив окажется перечеркнут негативом. И те люди, которые добились в свое время достигнутого позитива, просто опустят руки.

— Насколько изменилась система наказаний со времен Советского Союза и какие еще серьезные перемены нужны?

— Я недавно перечитал книгу нашего великого правозащитника Валерия Федоровича Абрамкина, 1992 года, и он пишет, почему люди не хотят оставаться в СИЗО. В колонии тяжело, но там можно написать родным и близким письмо, а в СИЗО ты можешь год сидеть, и никому ничего написать не можешь, родным о тебе ничего не известно. Современные заключенные и работники СИЗО сегодня люди не могут понять, о чем речь. В каждом втором СИЗО есть услуга «ФСИН-письмо», которое можно отправлять по электронной почте, заключенный под стражу может написать и отправить хоть 10 писем в день. Еще 25 лет назад такая перспектива казалась сказочной. Мы видим, что произошло огромное количество положительных изменений. В ШИЗО исчезли «дни летные и дни пролетные», когда людей можно было сутки не кормить, исчезла пониженная норма питания для осужденных, водворенных в ШИЗО и ППТ, сотни вещей, которые были связаны с ГУЛАГом, ушли в прошлое. Но самое главное гулаговское наследство — избыточная численность заключенных, чрезвычайно репрессивная судебно-следственная система, которая приводит к тому, что мы сегодня находимся на десятом месте в мире по количеству заключенных на тысячу человек, — она осталась. Если брать путинский период, то Путин принял Россию, которая была на первом месте в мире по количеству заключенных, вскоре она была уже на втором месте, уступив пальму первенства Америке, сегодня она находится на десятом месте. Это очень зыбко, даже в Белоруссии меньше заключенных на 100 тыс. жителей. Численность населения тюрем падает, но недостаточно быстро. Думаю, что мы должны выйти на наши дореволюционные показатели и показатели первых тринадцати лет советской власти. Это примерно 120 человек на сто тысяч жителей, то есть в четыре раза меньше, чем сегодня. А сегодня заключенных в России 450 человек на сто тысяч населения.

 

«Главное гулаговское наследство — избыточная численность заключенных, чрезвычайно репрессивная судебно-следственная система»

 

— Почему выгодно иметь меньше заключенных?

— Причин для этого очень много. Сотрудники колонии и других учреждений УИС смогут уделять больше времени одному заключенному, снизится постпенетенциарный рецидив, люди не будут привыкать к тюремной жизни, выделяемые средства переориентируются на предупреждение преступности, а не на консервацию преступного поведения, уменьшатся процессы разрушения тюрем, люди не будут умирать в тюрьме, а те, кто их не дождались – на воле. Вопрос о влиянии численности тюремного населения на смертность не исследован, но я могу сказать, что ежегодно не менее десяти тысяч человек умирают из-за того, что их близкие оказались в тюрьме, а они не могут их навестить. Повлиять на их судьбу, помочь им, получить помощь от них. Останься их сын или муж на свободе, они жили бы много лет. Стресс от осуждения близкого человека провоцирует новые и обостряет имеющиеся заболевания, толкает людей на самоубийства, люди уходят из дома и пропадают без вести, из-за снижения внимания при зацикленности на своей беде попадают в ДТП, прекращая следить за тем, что с ними происходит. Все это имеет очень серьезные последствия. А причин того, что у нас большое количество заключенных несколько: это и популизм депутатов, пытающихся бездумно принимать жесткие законы, нравящиеся наиболее активной части избирателей, и иллюзия того, что жесткое законодательство помогает снижать преступность, и опасения властей «как бы чего не вышло».

— Это какие-то психологические причины.

— Причин экономического характера нет. Если рассматривать ФСИН как систему, которая находится на шестом месте по количеству расходов среди федеральных ведомств, оно потребляет значительные финансовые ресурсы страны, свыше 300 млрд рублей в год. Я думаю, что ФСИН с удовольствием переориентировался бы на осуществление пробации, то есть на работу с правонарушителями, которые не лишены свободы и социальные связи которых не разорваны, за те же самые деньги. Я думаю, что в основном причины переизбытка заключенных носят не психологический, а, скорее, идеологически-культурный характер.

 

« Гайзер держится достойно»

— Что вы можете сказать о том, каково сейчас положение экс-губернатора Коми Вячеслава Гайзера?

— После того, как я не стал членом ОНК Москвы, меня избрали почетным председателем ОНК Москвы, появилась такая новая должность, я оказался лишенным возможности посещать его в СИЗО. Но я по-прежнему крайне обеспокоен судьбой Гайзера. Он находится в следственном изоляторе и в течение длительного времени, и не может получить свидания со своими родственниками, в том числе с детьми. При этом никто из них не является свидетелем по делу, никто из них не имеет самостоятельного интереса по делу. Они подавали десятки заявлений, ОНК Москвы подавало десятки обращений в адрес следователя, и либо не получали ответа, либо ответ носил формальный характер. Все это демонстрирует не только давление, которое пытаются оказать на Гайзера, чтобы сломить его волю, но и вызывает сомнение в обоснованности обвинения. Я сталкивался с большим количеством громких дел, когда достаточно серьезная фигура оказывалась на скамье подсудимых. Но когда доказательства их виновности являются убедительными, никому не требуется нарушать закон, организовывать давление на этого человека и не давать ему видеться с родственниками. В этом случае не надо ни на кого давить. Потому что состязаются интеллекты, логика, профессионализм, а выигрывает тот, кто прав, а не тот, у кого выше силовой потенциал. В отношении Гайзера могу отметить интересное обстоятельство: я знаю людей, которые говорят — мы считали, что Гайзер виновен, но, когда мы узнали о том, что над ним издеваются и не дают свиданий, у нас возникло серьезное сомнение в его виновности.

 

«Когда доказательства виновности являются убедительными, никому не требуется нарушать закон, организовывать давление на этого человека и не давать ему видеться с родственниками»

 

Отмечу: то СИЗО, где находится Гайзер, отличается очень жесткой изоляцией, это СИЗО федерального подчинения, которое курирует ФСБ [«Лефортово»]. Там существенно более жесткий режим.

В вопросе о свидании Гайзера с родственниками мы сталкиваемся еще и с проблемой – проблемой дефектности статьи 10 Закона № 103 «О содержании под стражей…». Когда этот закон был принят, мы очень радовались, что в нем появились свидания, потому что это был огромный шаг вперед. Ведь до этого в СИЗО вообще никаких свиданий не было. А теперь следователь и суд могут предоставлять до двух свиданий в месяц. Прогресс! Но вскоре стало понятно, что эта формула — «могут предоставлять»— к сожалению, стала орудием в руках недобросовестных следователей и судей. Добросовестный следователь сопоставляет эту фразу со статьями конституции, о том, что семья, материнство и детство находятся под защитой государства, и приходит к выводу о том, что, если человек не является свидетелем и не может помешать расследованию дела, у него нет причин заявителя на свидание не пускать. Но к сожалению, следователи-бракоделы видят иначе пределы своих полномочий и прямо этими полномочиями злоупотребляют. В связи с этим 31 января этого года я подал в Следственный комитет заявление о возбуждении уголовного дела в отношении следователя, отказывающего Гайзеру в предоставлении свидания.

— Чем было вызвано пламенное выступление Вячеслава Гайзера в суде в середине декабря прошлого года? Он понял, что у него единственная возможность высказаться и этим уберечься от возможного прессинга со стороны следствия? Или он чувствовал себя достаточно свободно на тот момент, а проблемы начались после?

— Думаю, он понял, что апелляция к общественному мнению, к гражданскому обществу — это единственный способ избежать тех опасностей, с которыми он столкнулся. Мы же помним, что целые генералы выпадают из окон главного Следственного комитета России. Следственный комитет сегодня — это такое государство в государстве, которое ни за что не отвечает, которое может делать ошибку за ошибкой, и ничего с его руководством не происходит, потому что оно находится вне общественного контроля, оно находится вне эффективной критики. В этих условиях у Гайзера есть реальные основания верить в то, что степень следственного беспредела может возрасти.

— Какой интерес для следствия расправляться с ним?

— Мне кажется, что у них тупик. Все, что они делают, они делают для того, чтобы дело не рухнуло в суде. А расправа снижает риски судебного рассмотрения, теряется интерес к этому делу. Кроме того, определенным образом у них развязываются руки. Я не верю, что они таким путем пойдут. Но их поведение в отношение Гайзера способно вызвать у него самое негативное ожидание в отношении своего будущего.

— Когда вы с ним общались в последний раз?

— Давно, полгода назад. А мой коллега по ОНК, Денис Набиуллин, был у него в самом конце января.

— Как держится Вячеслав Гайзер?

— Гайзер держится достойно. И с сокамерниками, и с администрацией ведет себя скромно, ровно, доброжелательно. Когда я с ним встречался, он вел себя с долей иронии, просто, без высокомерия, производил очень приятное впечатление. Сам он ни на что не жалуется, о возникающих у него проблемах удается узнать не сразу, а только задав ему соответствующие вопросы.

И судьба Гайзера, и судьба Белых свидетельствует о том, что даже там, где возможен домашний арест, следствие стремится засунуть человека в СИЗО, надеясь, что в этом случае он будет сговорчивее.