Руководитель энергетического отдела «Гринпис России» Владимир Чупров: Нефтяные компании могут начать терять статус священной коровы

В «7x7» есть две большие рубрики — Нефтеразливы и Колва. Материалов об авариях и их последствиях там много, впору издавать книгу. Самым большим стал разлив 1994 года на Колве. Он даже был занесен в Книгу рекордов Гиннеса как крупнейший на суше. Тогда вылилось по самым скромным подсчетам от 100 до 120 тысяч тонн нефтесодержащей жидкости, многие заговорили об экологической катастрофе. Власти, однако, пытались скрывать информацию. И сейчас, спустя годы, найти какие-то сведения об этом событии непросто.

Нефть, впрочем, лилась и до, и после 1994 года. Разливы случаются каждый год и, кажется, стали данностью. Нефть плывет по воде и сочится из земли, информация же об этом не так часто просачивается в СМИ.

С одной стороны, у нас нет общей картины, мы не понимаем масштаба загрязнения, складывающегося из больших и мелких прорывов тут и там. С другой — кажется, что шумиха после каждой из крупных аварий последних лет закончилась ничем. Нефть продолжает течь, а люди продолжаю жить и растить детей рядом с разливами. О том, какова ситуация и что нужно делать, чтобы ее изменить, мы решили поговорить с руководителем энергетического отдела «Гринпис России» Владимиром Чупровым.

— Как нефтеразливы влияют на здоровье человека, живущего в районе, где они регулярно происходят? Насколько изучен этот вопрос?

— Непосредственный контакт с нефтью и нефтепродуктами может происходить через воздух, когда человек дышит парами, вдыхая легкие фракции нефти, а также через воду или пищу. То есть человек пьет воду или ест рыбу, содержание нефтепродуктов в которой превышает принятые нормы. В случае с дыханием возникает опасность накопления в организме канцерогенных веществ, которое может вызвать рак легких. Опасными в данном случае являются полиароматические фракции нефтепродуктов — то, чем лучше не дышать, но это то, чем, к сожалению, мы дышим на улицах городов, где много автомобилей. А жители Колвы почти каждой весной дышат этим 24 часа в сутки. В случае, если загрязнены вода и продукты питания, поражается в первую очередь желудочно-кишечный тракт.

 

 

Статистика, которая в свое время была доступна и на основании которой можно сделать выводы о влиянии нефти на здоровье человека, касается исследования данных, полученных после разлива на реке Колве в 1994 году. Она приведена в нашем докладе 2012 года (см. стр. 14). Там указано, что заболеваемость взрослого населения в Усинске после аварии увеличилась на 4%, детского на 3%, в то время как в Колве — на 11 и 20% соответственно.

 

 

 

— Разливы в Коми происходят регулярно. Но эта информация несколько дискретна. То есть произошел разлив, о нем пошумели и забыли. Мне кажется, мы плохо представляем себе масштаб разливов, происходивших за последние несколько лет.

— Масштаб представить себе трудно, потому что нефтедобытчики говорят не обо всех разливах. А по тем, о которых все-таки сообщают, объемы нефти занижаются. Согласно данным, приведенным в нашем докладе, объемы занижены примерно в 30 раз. Министр [природных ресурсов и экологии Российской Федерации] Донской говорит о 1,5 миллионах тонн ежегодно разливаемой нефти, а нефтяные компании докладывают о 50 тысячах тонн. Это первый момент, на основании которого можно выстроить тезис, что на самом деле мы не можем точно сказать, каковы масштаб и динамика разливов, потому что не имеем первичной информации обо всех разливах.

 

 

Если говорить о динамике разливов на основе официальных данных, то по информации, которую дают нефтяники, есть небольшое снижение разливов за последние 3–4 года, примерно на 10% в целом по России.

Если оценивать динамику по информации Росгидромета, а он, судя по всему, дает правдивые данные, то каждый год, например, река Печора выносит до 10 тысяч тонн нефтепродуктов в Северный Ледовитый океан, и этот уровень примерно постоянный.

 

 

При этом надо помнить, что реками выносится не только то, что попадает в них во время разливов, потому что есть города с ливневыми стоками, есть речной транспорт, хотя это немного в сравнении с количеством нефти, поступающей с аварийных нефтепроводов.

— Может ли причиной такого количества разливов быть то, что в Коми добыча ведется не в густонаселенных районах?

— Есть республика Татарстан, где высокая плотность населения. Людей живет раз в пять больше, чем в Коми, а площадь Татарстана меньше. Ромашкинское месторождение, сконцентрированное очень компактно на востоке республики, разрабатывается в основном компанией «Татнефть». Я там часто бываю и не вижу там того, что происходит в Усинском районе, абсолютно другая ситуация. При этом известно, что «Татнефть» — это национальная компания, сотрудники которой живут тут же, то есть там почти нет варягов, вахтовиков и есть местное население, которое живет рядом с нефтедобывающей инфраструктурой. Возможно, что эта разница — действительно одна из причин высокой аварийности в Коми. Если бы плотность населения была выше и, как в Татарстане, власти во многом зависели бы от местного населения, мне кажется, ситуация могла бы быть лучше.

 

 

Правда, в Коми выделяется Ижемский район. До того, как в него примерно 12 лет назад пришел «Лукойл», нефть там не добывали. Был почти нетронутый край. Когда начались разливы, ижемцы вышли на митинги, причем митинги не разовые. Уникальность ситуации придает и то, что местные депутаты встали на сторону жителей и даже проголосовали за то, чтобы приостановить действия «Лукойла» на территории муниципалитета.

— К вопросу о варягах: в Коми в период с конца 90-х по начало 2000-х исчезли республиканские добывающие компании. Головные офисы всех компаний, которые у нас добывают нефть, находятся в Москве или еще где-то, налоги идут в федеральный центр. Можно ли это назвать порочной практикой?

— Вообще, у нас всего два примера крупных республиканских национальных компаний: «Татнефть» и «Башнефть». Была в свое время «Коминефть», но сравнивать ее с «Татнефтью», как я сказал, нельзя. Активы «Коминефти» в конечном итоге отошли в основном «Лукойлу». «Лукойл» — международная компания с центральным офисом в Москве. Поэтому центр принятия решений, как и юридическое лицо головной компании «Лукойла», в отличие от той же «Татнефти», находится вне Республики Коми. В этом смысле Татарстану действительно повезло. Что касается налогов, то тут надо понимать, что львиная доля от каждой проданной тонны нефти [на мировом рынке] поступает в федеральный бюджет в виде налога на добычу полезных ископаемых и таможенной пошлины. И это исключительно федеральные «налоги». Это законодательство. Если порочность есть, то она заложена в законодательстве. Что касается поступлений в региональные бюджеты. Если я правильно помню, то в регионах остаются НДФЛ и налог на дороги и регион может дополнительно претендовать на налог на прибыль, если юрлицо «прописано» в регионе. Также регионы получают часть поступлений от взысканий за те же нефтеразливы, часть платежей за сбросы и выбросы загрязняющих веществ. Но лучше бы, конечно, чтобы их (нефтеразливов) не было.

— Почему в большинстве случаев местная власть либо соблюдает нейтралитет, либо встает на сторону добывающих компаний?

— Возвращаемся в Ижемский район. Важное уточнение: в Ижемском районе на стороне жителей выступил местный Совет депутатов, а не администрация района, которую возглавлял Игорь Норкин. Он, как в хорошем смысле варяг, должен был поддерживать стабильную ситуацию в важном нефтедобывающем районе. Но не получилось. Почему ситуация здесь так обострилась и почему выборная власть встала на сторону жителей именно и только в Ижемском районе? Почему ситуация не повторяется в других проблемных регионах республики? Я не социолог и не политолог, но могу сделать предположение о том, что в Ижемском районе сошлись несколько факторов.

 

 

В районе нашлись ядра кристаллизации: Комитет спасения Печоры, общественное объединение «Изьватас», активисты, имена которых на слуху и которые могут формировать общественно-политическую повестку независимо от предпочтений коммерческих компаний и власти.

Второй фактор — наличие горизонтальных независимых коммуникаций, печатные издания — газеты «Веськыд сёрни» и «Экологический вестник». Именно эти горизонтальные связи во многом формируют общественное мнение, а население здесь сельское, с интернетом пока не очень, и народ читает газеты. Информационное поле во многом занято теми, кто представляет экологические интересы простых жителей.

— Хочу поправить: в Ижемском районе есть свой сайт «Миян Ижма», который поддерживается одноименной группой во «ВКонтакте». Ими занимаются те же самые люди, что издают газету «Веськыд сёрни».

— Замечательно! Это можно только приветствовать. Третий фактор — у Ижемского и у того же Усинского района свои разные истории. Если усинская нефть и разливы начались в советский период, когда говорить и выступать по этим вопросам было фактически нельзя, то Ижемские страницы нефтяного освоения были открыты уже в российский период истории нашего государства. В течение последних 25 постсоветских лет люди привыкли к тому, что они могут не просто наблюдать за ситуацией, но и говорить о ней, писать, влиять на нее. У людей, которые уже не в первом поколении чувствуют себя способными на что-то влиять, чувствовать до какой-то степени себя хозяевами — другой менталитет.

Отдельный фактор — компактность проживания. Ижемцы сосредоточены в основном в двух районах — Ижемском и Усинском. Ижемский район — это около 20 000 человек и в основном коми. Этого нет, например, в Ханты-Мансийском округе, там ситуация другая, местные коренные народы не имеют такого компактно проживающего сельского населения: там в основном оленеводы, и их мало — 10 тысяч человек на площади, сравнимой с территорией Коми. На муниципальном (районном) уровне явно доминирует пришлое население.

Можно назвать еще пятый фактор — национальный темперамент коми-ижемцев. Это люди, которые просто так не останавливаются. Переселиться в более суровые условия, начать новые виды природопользования (оленеводство) — это дано не каждому.

— Были ли случаи, когда после нефтеразливов какая-то компания реально понесла юридическую и финансовую ответственность? Такое ощущение, что после каждого нефтеразлива шум есть, а результата нет — нефтедобытчики не чувствуют последствий на себе.

— Когда компанию наказывают за разлив, она обязана компенсировать экологический вред. И «Лукойл», и другие компании несут ответственность. Но если говорить именно про финансовую, то тут компаниям удается уходить от полной ответственности. По закону, из каждых 100 рублей, взыскиваемых за разлив, компании могут оплатить до 90 рублей и выше «бартером», им засчитывают стоимость их работ по уборке нефти. Причем неважно, сколько нефти осталось после уборки. Если бы компании платили за остаточное загрязнение живыми деньгами, то речь шла бы о дополнительных десятках миллиардах живых рублей по всей России, и для нефтяных компаний это было бы уже существенно. Например, в после разлива 2013 года на Колве с «Русьвьетпетро» должно было быть взыскано порядка 110 млн рублей. В итоге компания заявила, что около 100 млн рублей потратила на уборку нефти (примерно 90% ущерба). Их зачли в счет ущерба, и «Русьвьетпетро» живыми деньгами заплатило в бюджеты порядка 10 млн рублей. Но все, кто видел, какой был разлив и как происходила уборка, помнят, что компания не могла убрать 90% нефти. Большая часть нефти ушла с ледоходом и с водой. Отдельное делопроизводство было начато в отношение руководителя «Русьвьетпетро», который был осужден по статье Уголовного кодекса за сокрытие важной информации. Он оплатил штраф в итоге. Но такие уголовные дела, конечно же, редкость.

 

 

Еще один способ ухода от ответственности — прятать разливы или занижать их объемы. Как я сказал на каждую тонну нефти, декларируемую компаниями, 29 тонн просто никак не учитываются государственными надзорными органами. Тут речь может идти уже о первых сотнях миллиардов рублей, которые компании недовыплачивают за разливы. Мы недавно получили ответ от Управления Росприроднадзора по ХМАО. Благодаря нашей помощи и дешифрированным космоснимкам они нашли разливы, о которых не знали, на 115 млн рублей. И это в результате фактически разовой помощи общественной организации и только одному госоргану, который отвечает за очень малую часть ХМАО.

Конечно же, нефтедобытчики, не чувствуя всей тяжести ответственности, принимают решение не инвестировать достаточные средства в замену аварийных труб. На эту тему мы выпустили доклад. Там все расписано.

— В сентябре прошлого года Госсовет Коми изъявил желание поддержать только две поправки в законы о добыче нефти из тех 17, что предложили участники круглого стола в Усинске еще годом раньше. Почему поправки принимаются с таким трудом?

— Мой прогноз на пять поправок, скорее всего, оправдается, потому что федеральное Минприроды в том числе с нашей подачи инициировало в 2015 году еще три поправки. Параллельно мы пытаемся подтолкнуть этот процесс через профильный комитет в Госдуме. Шансы растут, так как 2017 год объявлен Годом экологии. Власти нас начинают слышать и слушать. Недавно наш представитель сделал соответствующий доклад на совещании Всероссийского экологического совета, посвященному нефтеразливам. В Совет входят профильные министры и руководители всех региональных органов экологического надзора.

 

 

Почему медленно? Ответ прост: сегодня система управления страны такова, что решение задач, связанных с национальными интересами в части экологии и здоровья населения, стоит не на первом месте. На первом месте стоит добыча нефти и газа и последующее распределение ренты от продажи нефти и газа на экспорт. Поэтому если говорить о компенсации ущерба за разливы, то здесь у государства, у надзорных экологических органов на сегодня нет ни мотивации, ни технических возможностей, чтобы изменить законодательство и заставить компании жить по нему.

— Почему нет мотивации?

— Потому что сегодня нефтегазовая отрасль — это священная корова, которая обеспечивает больше половины поступлений в федеральный бюджет, а это почти семь триллионов рублей. Дальше — обычная история. Есть, с моей точки зрения, негласный договор о том, что добывающие компании получают гарантированную чистую прибыль в пределах двух триллионов рублей в год. За это они должны через инвестиции в разведку, добычу, транспортировку и продажу нефти и газа обеспечить поступление в бюджет семи триллионов, которые идут на зарплату учителям, ученым и так далее. В ответ государство «закрывает» глаза на нарушения компаний, связанные и с экологическими, и с социальными последствиями нефтедобычи. Причем цена экологического демпинга, на который закрывают глаза, по нашим оценкам, сотни миллиардов рублей.

Если представить, что завтра государство скажет: «Ребята, давайте жить по закону, и в результате ваша чистая прибыль снизится на 10%», то нефтяные компании просто не поймут. Сразу встанут руководители компаний, которые скажут: вы у нас отбираете последнее, режете нашу инвестиционную программу, отпугиваете акционеров, поэтому оставьте нам экологический демпинг. Кстати, такое уже было. В итоге, в том числе благодаря экологическому демпингу, эксплуатационные расходы «Роснефти» в 2015 году составили 2,6 долларов США в пересчете на баррель добываемой нефти. Для сравнения этот же показатель для Shell, Total, BP — 7–10 долларов США на баррель добываемой нефти. Почувствуйте разницу. А количество аварий в удельных, подчеркиваю, в удельных показателях на километр нефтепроводов у последних на порядок ниже чем у большинства российских компаний.

 

 

Во многом благодаря этому Игорь Сечин (по данным СМИ) не просто имеет приличную зарплату, но и имеет возможность привлекать в акционерный капитал такие компании, как British Petroleum, или заключать договоры с китайскими партнерами. То есть вопрос лежит в области геополитики, и в нем экология — разменная карта, стоимостью примерно 200–300 миллиардов рублей для российского госбюджета, которой можно пожертвовать. Однако жертвой оказывается не только бюджет, но и люди, вынужденные жить возле разливов. Если бы та же «Роснефть» начала менять аварийные трубы в нужном объеме, себестоимость добычи барреля выросла бы на 1–2 доллара за баррель, а это очень существенно.

— Есть ли серьезные экономические риски, о которых власть пока не думает, идя на уступки нефтедобывающим компаниям? Могут ли загрязнения нанести существенный экономический вред, который почувствует государство?

— Я бы разделил вопрос на две части. Первая заключается в том, что бюджеты разных уровней уже недополучают порядка 200–300 миллиардов рублей ежегодно. Для сравнения: на февраль 2016 года, по данным Силуанова [министр финансов Российской Федерации], дефицит финансирования антикризисной программы России составлял 130 миллиардов рублей. Страна, находясь в кризисе или рецессии, могла бы сегодня закрыть многие бреши в бюджете, в том числе финансирование той же антикризисной программы, при условии, если руководство страны всерьез занялось бы проблемой нефтеразливов.

Вторая часть — это экономический ущерб от нефтяных разливов через потерю качества природной среды, потерю ресурсов (когда гибнет лес, рыба) и, конечно же, здоровье населения. Все это также подрывает российскую экономику.

— В докладе об экологическом демпинге в России, сделанном «Гринпис», речь идет о периоде до 2014 года. Но в 2014 году мы только начали ощущать на себе кризис. Произошли ли какие-то изменения, в связи с тем, что и нефтяным компаниям приходится затягивать пояса, ведь цена на нефть упала и продолжает быть низкой.

— В докладе мы специально сделали акцент на актуальную информацию и на 2015 год. Цены начали падать в 2014 году, но из-за инерционности рынка компании должны были начать чувствовать последствия только в 2015 году. Так вот, мы приводим данные экспертов о том, что «доходность денежного потока российских компаний к августу 2015 года была самой высокой в мире». То же самое с дивидендной доходностью. Прибыли компаний должны остаться примерно на том же уровне. Из-за падения цен на нефть теряет и страдает федеральный бюджет, но не прибыли компаний (эта величина остается более-менее постоянной и неприкасаемой), так устроено ценообразование. Мы делаем вывод, что компании могут себе позволить менять трубы и проводить все необходимые ремонтные и профилактические работы даже сегодня. Речь идет суммах, сопоставимых примерно с 10% чистой годовой прибыли нефтяных компаний.

 

 

— Почему же ситуация не меняется?

— На мой взгляд, это тот же негласный договор, по которому нефтяные компании имеют гарантированную рентабельность порядка 10% и растущую чистую прибыль с одной стороны (в том числе за счет экологического демпинга), и за это они гарантируют инвестиции в новую нефть и поступления в федеральный бюджет — с другой. Нефтяные компании пока диктуют эту повестку. И представить себе, что тот же Росприроднадзор завтра встанет и скажет, «мы начинаем работать серьезно, и вместо десяти миллиардов рублей нефтяные компании ежегодно за нефтеразливы будут нести в казну положенные триста миллиардов, пока не починят нефтепроводы», пока сложно.

— После нефтеразливов в Ижемском районе звучали мнения о том, что пока протест не радикализуется — не начнут жечь технику или делать еще что похуже — добиться от нефтедобывающих компаний реальных шагов навстречу населению будет невозможно. Вы можете в чем-то согласиться с такими выводами или вам ближе теория малых дел?

— Во-первых, у нас есть хорошие предпосылки для мирного разрешения этой патовой ситуации: цена на нефть падает, следовательно, роль и значимость нефтяных компаний тоже будет падать, они начнут терять статус священной коровы. Надеюсь, это уже происходит. Например, в федеральную антикризисную программу вошли пункты по развитию несырьевого сектора. Это такое тяжелое пробуждение после долгой спячки на нефтяной игле, и здесь есть позитивная динамика.

 

 

Как ускорить уход от нефтяной зависимости? Конечно, физическое противостояние и сжигание техники — это крайне нежелательные сценарии. И, разумеется, теория малых дел гораздо более предпочтительна. Например, когда случился нефтеразлив под Ухтой в апреле этого года, нам, совместно с Комитетом спасения Печоры, удалось, как и в 2013 году, сделать так, чтобы власти не замолчали очередную катастрофу. Благодаря тому, что у нас получилось раскачать ситуацию и она вышла на федеральные СМИ, велики шансы того, что виновный в разливе под Ухтой будет найден, хотя пока мы видим попытки МЧС списать все на старые заброшенные скважины, что, с нашей точки зрения, может не соответствовать действительности.

Но нужен и «кнут» сверху. Если мы получим какой-то сигнал со стороны президента Путина, он даст команду профильным ведомствам и нефтяные компании начнут нести реальные финансовые потери за нефтеразливы, то тогда точно можно надеяться, что ситуация начнет меняться.