Интернет-журнал «7x7» предлагает вашему вниманию текст шеф-редактора проекта «Сноб» Алексея Алексенко «Батя развязал, или самооправдание посредством развернутой метафоры». В нем автор попытался объяснить себе и людям «инфантильную обиду, никчемное озлобление, неконструктивное паясничанье и странные отношения со своей Отчизной».
Батя развязал, или самооправдание посредством развернутой метафоры
Я считаю, если вас не тронула колонка Арины Холиной — у вас нет сердца. Если же вас не тронула колонка Варвары Туровой, вы вообще ничего не знаете о волшебном мире эмоций. Меня-то обе колонки буквально пронзили, я готов защищать обеих девушек до хрипоты.
Но по факту им моя защита не нужна, а защищаться-то надо таким, как я, причем от обеих дам одновременно. Потому что сам я — клинический визгливый русофоб, из самых мерзких, но не желающий при этом и пальцем пошевелить для торжества добра в моей стране. Так что позиция «Все будет хорошо» мне хоть и понятна, но бесконечно чужда; и позиция «Нельзя благодушествовать, надо бороться!», вроде такая прекрасная, тоже как-то не торкает. Ну и до кучи грустная мудрость Ильи Мильштейна — краше некуда, но и до нее я не дотягиваю, этакий злобный карлик.
Так что надо мне объяснить себе и людям мою инфантильную обиду, никчемное мое озлобление, неконструктивное паясничанье, странные отношения со своей Отчизной.
И вот поехал я в эти выходные под Хотьково — а там тишина, все бури мира далеко и проблемы совсем другие. И там буквально за первым стаканом ребята подсказали мне метафору, которая неплохо объясняет этот русофобский ад в моей душе.
Если коротко — «Батя развязал».
А означенный батя, надо сказать, в свое время запивал очень крепко. В доме все пропил до голых стен. Ребятишки боялись домой из школы идти: придут — а он, с белочкой уже, пианино из окна как раз выбрасывает. Сам себя пропил до цирроза, пропил будущее всех детей. Родственники уж и не знали, что делать.
Но вдруг — 22 с половиной года назад — вдруг получилось то, что наркологи называют «интервенцией». То есть собрались к нему родные и друзья, говорят: «Старик, ты посмотри на себя, на нас посмотри. До чего ты всех довел. Ты же горе наше горькое, позор семьи, ты худшее, что случилось с нами в жизни. Как ты с этим в могилу-то пойдешь?!».
И случилось чудо. Раньше говорили, говорили, и не слышал, а тут вдруг проникся, сука. И зашился.
Все затаили дыхание, стали ждать.
Мучился старик поначалу страшно. Пропито-то было все: ни кола, ни двора, а тут и смысл в жизни пропал, ни радости, ни досуга. Дворовые приятели отвернулись, потому что скучный он стал, депрессивный. Но — понемногу — зажил как-то, даже и на работу вышел.
Срывался, правда, иногда, но выходил быстро: «Доча, ты это... Прости меня, суку! Сам я себя ненавижу. Все меня ненавидят, говно я для всех людей. Проклял меня бог, видно». А бывало прежнюю жизнь вспоминал, тоже в слезах.
В спор не вступали, поддакивали, думали, лучше его не трогать, не сглазить. Может и зря; потому что тенденция-то была хреновая, как теперь, задним числом, стало ясно. Когда доктора сменил — это был прямой знак, хотя и не в докторе дело. Мы-то еще радовались, дураки, что появились деньги у старика.
И вот, на двадцать третьем году завязки — едлысь! Все насмарку. Развязал.
Придешь — сидит вальяжный, веселый, красный весь: «Давай по-русски! По-нашему! С уважением!» Плюнешь, уйдешь — вслед слышно: «Вы всегда меня ненавидели». Депрессии и следа нет. Друзья-подонки вернулись к нему: мол, ну вот, ты опять орел, батя, настоящий мужик. Драки не пропускает. Хоть и не победил ни в одной, но сам факт драки как-то добавляет ему самоуважения, к несчастью.
Цирроз, конечно, прогрессирует, но ему-то от водки кажется, что молодость вернулась, он себя видит таким, каким был 23 года назад, а то и раньше, когда Гагариным в космос пуляли. Богатырь.
Соседи звонят на работу: мол, бросай все, приходи, твой-то опять голый на подоконнике сидит, кричит про женщину с бородой. Скажешь начальнику, мол,« ребенок заболел», и летишь первым автобусом. А там все правда, сидит голый, и не снимешь его никак. Никто ему правду не скажи: не слышит. А приятели за столом гундят: ты, сопляк, герою-бате своему в подметки не годишься.
И с внуками засада. Внуки-то не помнят, как деду приносили домой всего в говне. Внуки помнят только, что деда раньше был скучный и бледный, а теперь стал веселый, румяный, шутит. Внуки хотят быть как деда. Хоть задуши их во сне, недоумков.
Ну и что прикажете делать в такой ситуации?
Любой нарколог скажет: второй раз надежд на «интервенцию» мало. Он же помнит все, что ему тогда говорили. И помнит, как хреново ему было потом. У него в пьяной голове что? «Обманули». Лишили, понимаешь, радости и биения жизни, украли годы, поставили на колени, себя уважать запретили, величайшая катастрофа, одним словом. Новые слова найти, конечно, можно, но это уже кто-то другой должен искать, не мы — нам теперь веры нет.
Плюнуть на него слюной, уехать, внуков увезти подальше, сменить номер мобильника? Пусть сдохнет, все равно ведь недолго осталось? Можно. Но ведь «батя», с другой стороны. Кровиночка.
Бороться за отца, самоотверженно, со слезами на глазах, до конца? Выкинул пианино — а мы на новое заработаем, выйдем сверхурочно? Есть такие любительницы, особенно из тех, кому идет легкая синева под глазами, кто случая не упускает, чтобы эту синеву подчеркнуть. Но кому-то синева и не идет. А у нас по жизни синева эта, дочерна.
Наконец, эстетский вариант: ну вот такой уж у нас папа, научимся находить в этом прикол. Ну как будто мы живем в фильме Иоселиани или Кустурицы. Все поют за столом, а потом умирают. Это уже к мастерству режиссера: показать его не как полутруп обосранный на краю могилы, а как вот такого артистичного человека в своем праве, прожившего по-своему красивую жизнь. Ведь правда же стал веселый, старые песни вспомнил, всегда можно найти удачный кадр, без подробностей. Ну, конечно, грустная пронзительная нотка во всем этом есть, как во всем в жизни, если выбрал такой жанр. А если как назло ненавидишь этот жанр, этого Кустурицу, наравне с прочими формами самообмана и украшательства?
Непонятно, что делать, короче говоря. Плакать можно, ну и самому запивать понемногу, а больше делать-то и нечего.
И скорей бы уж ты сдох. И будет жалко. А то еще и мы сдохнем первыми, и гори потом в аду, ушлепок.
Вот такую метафору подсказали мне ребята. И я думаю, как-то это все в точку. И нету тут никакого рецепта. Покиваю я Арине, покиваю Варваре, Илье Мильштейну подмигну криво (он-то в Германии) и пойду со своей обидой восвояси.
Не все в жизни, знаете ли, выдерживает строгий рациональный подход — есть в ней место и для трагедии, и для пьянки.
