Давно это было. Ждали шумного и радостного дня. Утро вставало жаркое. Подвывали электрички за лесом. Густо плыл звук колокола над Лаврой, поднимал крикливую чернь галок с куполов. Народ гудел радостно, мелькали белые, зеленые одежды. Чисто сияли глаза и в безоблачной знойной дымке тонуло небо.
В Сергиевом-Посаде широко отмечали день памяти преподобного Сергия — хранителя земли Русской. С утра мы ехали на праздничную службу, куда из Москвы собирались друзья нашей семьи. Тогда все горело возрождением, казалось искренним, трепетало жизнью.
После службы гости съезжались на нашу дачу в Абрамцеве: священники, московская интеллигенция. Тихий, старый дом наполнялся суетой и праздничным гомоном. Винно-пряный запах шашлыка тянулся от мангала. Лесная прохлада остужала жаркий день. Наш духовный отец — батюшка Георгий, мечтательно ходил по саду в белом льняном подряснике, все глядел на поспевающие яблоки, на темноту еловых крон. А я садился в чью-то «Волгу» или «Жигули» и с вожделением крутил баранку.
Пролетели годы. Гости уже не съезжались 18 июля из Москвы на праздник. В Лавру на Сергиев день не хотелось: повсюду стояли кордоны, рамки, пускали по пригласительным. Другой дух пришел в церковь: отпугивал богатством, лицемерием и казенностью. Болезнь забрала отца Георгия. В Абрамцево вырос новый дом на скелете старого. А вокруг все также высоко и густо дремали вековые ели, старели и кланялись березы, ухали дикие голуби.
Но неизменно тянуло в сумрак древнего белокаменного собора, где тихим серебром сияла рака Преподобного под закопченными ризами и образами. Я ехал туда с дачи в час душевных смятений или просто спонтанно, по зову сердца. Ехал в сырые и туманные осенние вечера, в злую метель, когда зацветала сирень или земля томилась от летнего зноя.
Внутри собора тонула фальшь. Также молитвенно-упорно текла под померкнувшими фресками разноликая людская река со своими печалями. Тихо читал священник акафист и прозрачно пели. И пение это — грустное и нестройное тянуло за струны сердце. Выходил из святых ворот. Задерживался по детской привычке у изображения, где Сергий кормит забавного медведя.
Возвращался на дачу, чувствовал, что Радонежская земля освящена покровом Сергия, незримого ее пастыря. Летом в саду было всегда прохладно. Птицы лепились к кормушкам. Над всеми звуками царил отрешенный шум листвы под легкими дуновениями ветра. Этот звук всегда со мной, часто снится мне здесь, вдали от дома. Вокруг также шумят деревья. Но особый шелест подмосковных берез и дубов не спутать ни с чем.
Вчера вспомнил о Сергиевом дне, представлял как мерцают красные и зеленые фонари лампад над ракой. Просил Преподобного о своем, об окончании войны, о прозрении народа, сохранении покинутого дома.
Сергий для меня — не церковный политик и не угодник князей. Всего этого нет в оригинальном жизнеописании. Сергий для меня — учитель тишины, молчальник, рериховский строитель, сторож земли, друг всего живого и чистого.
