Война в начале лета 2023 года — это совсем не та же самая война, что шла летом 2022-го, и уж точно не та, которая набирала обороты в феврале-марте прошлого года. Она объективно иная и по расстановке сил, и по прогнозам, и, что самое главное, по некоторому эмоциональному влиянию, что ли: на россиян в первую очередь. И в целом это довольно сильно зависит от, так скажем, лагеря. Для тех россиян, кто изначально не поддерживал войну, изменилось немногое: разве что теперь делать это намного проще и комфортнее, как бы странно это ни звучало: да, пожалуй, общий уровень кастастрофизации происходящего в феврале 2022-го был сильно выше. Мы еще не имели никакого представления о российской и украинской армиях, и пока российские войска занимали все новые и новые территории Украины, у нас опускались руки, нам казалось, что как бы мы ни ненавидели это зло, оно имеет все шансы победить. Приятно сегодня осознавать, что твои надежды имеют куда больше шансов оправдаться: сегодня, если ты против войны, ты уже не молишься всем богам, чтобы каким-то чудом «маленькая» Украина победила гигантского голема, ты просто... ждешь, когда это произойдет? Вопрос времени. В тяжелейших психических условиях, в которых мы оказались, сегодня у нас по крайней мере внятное понимание, что сроки, когда этот ад закончится и закончится, так скажем, в нашу пользу, хоть и не установлены жестким дедлайном, но достаточно внятно маячат на горизонте.
Совсем другой и куда более драматичный разворот происходит в головах тех, кто изначально поддерживал войну. Вернее, там все действительно сложно. Естественно, нет никакой единой поддержки войны, она состоит из условий и оттенков, что довольно неплохо показывают те немногие исследования общественного мнения, что у нас есть, например от Лаборатории публичной социологии, которое недавно вышло: с исследованием через качественные, а не количественные интервью. Это исследование, в котором относительно небольшому количеству людей из разных социальных групп задают не вопросы на «да-нет», а такие, на которые люди могут ответить пространно, объяснив свои мотивы и ощущения. Такие исследования гораздо более сложные по исполнению, особенно в современной России, где социологию изучать сложно и по причине цензуры и по причине массовой запуганности граждан, и просто они требуют больше времени и работы. На самом деле это замечательное исследование, и я всем советую его прочитать: не беспокойтесь, оно написано абсолютно человеческим языком и читается как обычная журналистская статья.
На самом деле это исследование частично валидирует и собирает в единую структуру все то, с чем мы сталкивались с февраля 2022 года: цитаты респондентов, просто удивительно, чуть ли не слово в слово похожи на то, что, к примеру, я слышала от разных людей все это время. Начиная с того, что война потрясла всех. Противников и сторонников, вообще всех, и это вполне понятно: много лет мы жили с несколькими генеральными идеями о недопустимости войны. Говорить сейчас о клятых либералах и противниках смысла нет, но от условного «путинского» электората мы все слышали эти фразы: «зато войны нет», «зато стабильность». Завершение войны (чеченской) и некоторый стабильный мир без террористических актов — это было то, на чем нынешний президент и завоевал электорат неприлично много лет назад. Ради этого «мира», жизни без страха, что твою многоэтажку подорвут, страха спускаться в метро, страха умереть на войне, страха каких-то (весьма мифологизированных, но не на пустом месте) бандитских разборок, ради этого люди собственно и жертвовали своей свободой. Не осознанно жертвовали, разумеется, но глобально у россиян, особенно у старшего поколения, довольно сильная травма вот этой жизни в войне и беспределе, и все, что не похоже на условные девяностые, сойдет. Ну сажают, ну митинги разгоняют, зато нет войны. Опять же, риторика Девятого мая, основного скрепоносного праздника, тоже строилась вокруг ключевой фразы про «мирное небо над головой». На деле войны-то были: и в Украине с 2014-го, и в Грузии, и в Сирии, но 24 февраля 2022 года случилось то, что перевернуло вообще всю картину мира, что нельзя было игнорировать, и это было огромным потрясением для людей вне зависимости от их позиции. Это нельзя было игнорировать, и как бы государство ни проталкивало термин «спецоперация», это пахло как война, выглядело как война и двигалось как война.
И никто не был рад войне. Ладно, был: была категория людей, которые, в отличие от подавляющего большинства российских граждан, действительно интересовались всем тем, что происходило на территориях так называемых ЛДНР и для них вторжение было: а) ожидаемым, б) желательным шагом. Но это очень небольшая категория людей, которые были подписаны на Стрелкова — Гиркина до того, как это стало мейнстримом. В большинстве своем людям приходилось в своей голове некоторым образом уложить концепт войны в своей голове. Мне кажется, и исследование это частично подтверждает, что здесь важную роль сыграли некоторое представление о «стихийности» действий государства и очень низкая гражданская вовлеченность людей. Что бы ты ни думал, какая бы у тебя ни была мораль, одобряешь ты происходящее или нет, доминирующее чувство россиян это ощущение, что никто ничего с этим сделать не может. И для того, чтобы жить дальше с ощущением, что ты не влияешь на происходящее, твоя психика должна быть готова к огромному грузу. Присоединиться к сильному — это гораздо более простой вариант. Люди говорят тезисами в духе «я со своей страной», «надо сплотиться», смещаются формы хорошего и плохого: «я не предатель, значит, я хороший». Люди оправдывали войну, используя тезисы, которые им услужливо подсовывали из телевизора. И на какой-то период времени этот вектор мышления действительно приносил людям какой-то комфорт и успокоение. Пока боевые действия происходили где-то там и рапортовались как крайне успешные, пока санкции не набирали обороты и не сильно влияли на бытовую жизнь человека, людям в целом было довольно комфортно в позиции силы, единении с большинством. Война очень быстро нашла свою оправдательную систему и стала частью информационного фона.
Но с течением времени контекст немного поменялся. Острый мировоззренческий кризис, который случился у людей с началом войны и был довольно успешно переработан, сменился непрекращающейся изжогой рушащихся ожиданий. Людям, которые безапелляционно верили в некоторую форменную непобедимость России, не в моменте, а ежедневно приходится сталкиваться с разрушением этого имиджа. Дело уже не в морали, дело уже в силе. В начале происходящего люди сделали выбор примкнуть к сильному, а потом вынуждены были постоянно терять веру в эту силу. Это сильный все еще может побить тебя, но соседа, кажется, нет. Растет тревога, растет усталость, но при этом не меняется глобальный взгляд на войну: как показывает исследование Лаборатории публичной социологии, довольно редко можно встретить человека, который поменял бы свое мнение о так называемой специальной военной операции за этот год. Кажется, люди двигаются в двух направлениях: либо это какая-то позиция «горит сарай гори и хата», требование народной войны, перестройки на военные рельсы, ударов по центрам принятия решений и другие формы радикализации под девизом «Зачем бы мы туда ни полезли, пути назад нет», либо желающие, чтобы все это закончилось «хоть как-нибудь». В принципе, вокруг себя я чаще вижу вторую позицию, но на разных ресурсах в интернете скорее первую. Еще одна проблема, как мне кажется, в том, что кто-то в интернете еще летом прошлого года метко назвал «эмпатической мозолью»: если в начале конфликта аргументы про человеческие жизни, про простых украинцев на кого-то даже из сторонников еще имели какой-то эффект, то спустя больше чем год войны жертвы перестают волновать людей в целом: чужие, мирные и военные, любые. Это довольно понятный механизм психологической защиты, но он в том числе глушит важные факты. Например, если посмотреть на риторику людей сейчас, люди все чаще говорят о НАТО, о США, о Европе и все меньше об Украине. В головах людей, которые еще в прошлом году как-то вспоминали, что ездили отдыхать в Одессу, и разговаривали там с людьми, и клыков с рогами у них вроде не было, забывают об этом. Украина становится для людей объектом, территорией, на которой Россия разбирается с «западными партнерами».
А что патриотизм? В исследовании Лаборатории публичной социологии делается интересный вывод: сейчас аполитичные люди, люди, которые привыкли жить в России без внятного ощущения себя гражданами и частью общности, начали изучать это чувство. Причем, как я понимаю, это касается всех, сторонников и противников. Политика наконец пришла к ним в дом и потребовала как-то на себя реагировать, и какой бы ни была эта реакция, она требует осознания себя частью общего: той или иной формы патриотизма, ощущения ответственности за будущее страны. Может, пока не на уровне действий (хотя есть мнения что «эпидемия доносов» — это новая форма гражданской сознательности, а также есть данные о том, как интересно растет и меняется сфера благотворительности в связи со «сборами на СВО»), но на уровне сознания. Аполитичность больше не то что не в моде — она кажется невозможной. Людей окунули в необходимость делать выбор, быть гражданином, занимать сторону, изучать информацию — словом, фактически за последние уже полтора года людям приходится учиться делать то, чего они не делали много лет, если не всю свою жизнь. В России был очень низкий уровень гражданского участия, люди не особо ощущали себя частью какой-то общности, не умели и не знали, как это делается. С одной стороны, это позволило очень сильно затормозить фашизацию общества, и люди все еще предпочитают отсидеться дома, а не бежать в патриотическом угаре с вилами куда-то в Белгородскую область, с другой стороны, и противники войны, которых немало, не консолидировались и не повлияли на происходящее (впрочем, как раз в этой когорте довольно много политически активных граждан с опытом горизонтальных связей и активности, но репрессивный механизм государства сыграл определяющую роль).
Мне лично кажется, что чем бы дело ни кончилось, а я все-таки надеюсь и скорее верю, что кончится оно демонтажом существующей политической системы в России, граждане России выйдут из этого с куда более высокой гражданской сознательностью, чем в 2021 году, скажем так. Не факт, что те формы, которые эта гражданская сознательность будет принимать, нам понравятся, в конце концов это навык, парадигма, а куда и какой стороной она прикладывается — вопрос другой. При хорошем раскладе это сыграет всем на пользу, и, может быть, получится построить некоторое общество, где люди заинтересованы в том, где они живут, и стремятся влиять на государственные решения, а не воспринимать их как стихийное бедствие. По крайней мере хотелось бы в это верить.
