Однажды я объявил голодовку. Шел 2008 год, мне только что дали сутки за акцию, которой не было, и мне было досадно на ментов и судей. Попав в спецприемник, я первым делом написал заявление на имя его начальника, что отказываюсь от пищи, требую пересмотра наших дел (со мной закрыли еще несколько активистов).
Меня сразу вызвали к начальнику спецприемника, который пытался меня отговорить, и мы даже пришли к джентльменскому соглашению: я забираю свое заявление о голодовке до апелляции, но саму голодовку продолжаю. В тот же день меня перевезли из спецприемника в ИВС на Петровке, 38 (видимо, чтобы не заразил своим примером остальных арестантов). Когда апелляция предсказуемо оставила в силе арест, я снова подал заявление о голодовке.
Для чиновников это была неприятность. Не беда, не ЧП, а именно ненужный им геморрой, с которым приходилось как-то разбираться. Разными способами, чаще всего смешными, меня пытались "образумить". Со мной вели задушевные беседы, мне на дверцу "кормушки" ставили миску с какой-то вонючей кашей, запах которой отбил бы аппетит у самого голодного зека, один раз даже разрешили поговорить по телефону с мамой (надеясь, конечно, что она станет меня уговаривать отказаться от голодовки, но моя мама - кремень).
Самая смешная попытка была, когда в камеру зашел фельдшер, сопровождаемый резким химическим запахом: видимо, положил что-то в карман. Он попросил меня открыть рот и с деланной тревогой в голосе объявил, что от меня пахнет ацетоном, а значит, "уже начала разлагаться печень".
Прокурор пришел где-то только через неделю после начала голодовки под ручку с начальником ИВС. Спросил, не сладкий ли у меня чай. Получив утвердительный ответ, он широко улыбнулся, заявил, что, значит, это никакая не голодовка, и ушел. Я перешел на воду.
Моя голодовка продлилась всего 12 суток, потом арест закончился (на фотке я сразу после освобождения). До и после меня голодовки объявляли активисты, депутаты Госдумы, политические и общеуголовные заключенные, многодетные матери, да кто только не. Большинство голодовок не приводили к выполнению требований и прекращались "по настоянию врачей", словно это пост или научный эксперимент какой-то.
В результате такой "инфляции" (к которой, боюсь, и я приложил руку) значение голодовки обесценилось. Ни власти, ни сами голодающие уже не воспринимают ее как жест отчаяния, последнюю действенную меру. Она стала, по сути, просто очередным и не слишком оригинальным методом протеста и привлечения внимания к своим требованиям.
Именно поэтому я особенно опасаюсь сейчас за Навального. Как человек, не умеющий отступать и сдаваться, он, боюсь, собрался идти до конца. А вот власти, цинично воспринимающие все как пиар и ловлю хайпа и тоже не любящие поддаваться, также до последнего будут верить, что это все не по-настоящему, что он сейчас "моргнет первым" или вообще тайно под подушкой ест пирожные. Повторяется история с его возвращением 17 января, но со ставкой в виде человеческой жизни.
Тем не менее если меня чему-то научил мой опыт голодовки, так это тому, что от нее не надо отговаривать. Не нужно писать индивидуальных, а тем более коллективных писем, говорить "ты нужен нам живым", "подумай о близких", "тебя все равно не услышат". Человек, принявший твердое решение, это все уже обдумал. Призывы "пожалеть себя" будут для него как нож в спину. Вести голодовку - это тоже право человека, лишать которого никто не может.
