Дизайнер Кирилл Кувырдин жил на Ленинском, в кооперативном доме архитекторов. Мы с Азаматом зашли к нему. Выпивали. Потом Кирилл ушел спать, мы сидели на кухне, о чем-то говорили, и подумали, что неплохо было бы взять еще водки. Непонятно почему, в те годы было принято по вечерам бегать за добавкой, сейчас уже так, по-моему, никто не делает.
Короче, мы с Азиком задумались о том, что неплохо бы взять еще, с учетом того, что у нас оставался один доллар одной бумажкой и два рубля двумя бумажками. За два рубля нас довезли до Арбата, потому что других ночных магазинов мы не знали. Как назывался это магазин? Не помню, но не подумайте, что я имею ввиду гастроном «Смоленский». Это было чуть дальше вглубь Арбата.
На крыльце стоял милиционер, вот именно ему мы и продали наш доллар. Через 26 лет я плохо помню, по какому курсу, но кажется за тридцать один рубль. Мы взяли батл по коммерческой цене, пакет сока, и у нас еще оставалось. Пошли в автомат звонить Павлову (Мишка был кооператором, он издавал брошюряк про налоги, а также Осипа Мандельштама и других поэтов).
Автомат не работал, мы пошли к другой будке, там аппарат тоже был выключен. Мы обошли еще два или три автомата, и все не работали! Азамат пошутил: «Ну вот, коммунисты сделали переворот и выключили все автоматы».
Была тёплая ночь, было пустое Садовое кольцо, Мишке было не позвонить, а без звонка заходить неудобно - вдруг у него личная жизнь.
Мы взяли тачку и вернулись на Ленинский к Кувырдину (дверь мы благоразумно не захлопнули). Мы сидели с Азаматом на кухне у Кирилла, пили водку, запивали ее соком и разговаривали о коммерческих биржах. Ничего не понимая в экономике, мы при этом считали, что развитие коммерческих бирж вольет живительную кровь в экономические артерии страны и она сможет встать с колен. Мы этого очень хотели.
А утром проснулись, было похмелье, хотелось пить, мы выпили холодного чая. Мне нужно было на работу в редакцию, Азамату тоже куда-то было нужно, и мы пошли в метро.
В метро мы встретили бывшего однокурсника Азамата с юрфака. Он держался за поручень с очень загадочным лицом и водил глазами в разные стороны.
«С Новым годом!» - сказал однокурсник значительным голосом.
- Что такое?
- А вы не знаете что ли? - у Паши было высокомерное выражение лица, как у человека, который что-то узнал первым.
- Ну давай, колись уже.
- Краснопузые сделали переворот. Чрезвычайное положение. На Парке Культуры танки.
Мы с Азаматом переглянулись. Азамат был в кожаной куртке и очках в тонкой оправе. У него было самое антисоветское выражение лица в этом вагоне метро.
Мы, как вы уже поняли, ехали как раз по красной ветке и вышли на Парке культуры. Около жилых палат шестнадцатого века стояли три бронетранспортера. На крыше одного из них курил сержант, с виду дембель: в ушитых штанах и с щегольскими твердыми погонами.
Я побежал в автомат и позвонил в редакцию. Трубку взял Муратов. Он говорил раздраженным голосом, как будто я отвлекаю его от чего-то важного, впрочем так оно и было.
- Дима, что делать?
- Делай что хочешь…
Ответ меня обидел. Я по другому себе представляю взаимоотношения в хорошем, слаженном коллективе. Ну если делай что хочешь, так тому и быть. Мы решили всё-таки отправиться к Павлову. Мишка жил во дворе Неопалимовского переулка, в обычной хрущевке. Когда мы поднимались к нему на пятый этаж, Азамат остроумно заметил: «Спорим, он сейчас сидит на кухне, пьет вискарь и слушает «Свободу»?
Мы остановились у двери и переглянулись. Просто так позвонить мы не могли, не тот момент. Азамат кулаком постучал в дверь. За дверью раздавался голос диктора радио «Свобода». Когда Азик постучал второй раз, голос затих, установилась тишина, Азамат постучал еще и еще. Было тихо, потом скрипнула половица в прихожей.
Я сказал низким, измененным голосом:
- Товарищ Павлов! Открывайте! Мы знаем что вы дома!
Тишина.
- Павлов! Откройте! Это в ваших интересах - продолжил Азамат наш невинный розыгрыш.
Но я всё-таки пожалел Павлова и сказал, мол, ну ладно, Михась, открывай, это мы пришли.
Павлов стоял в прихожей в трусах, сзади за резинку был засунут газовый пистолет. Мы пошли на кухню и выпили вискаря. По радио «Свобода» рассказывали о том, что создано какое-то ГКЧП, а Горбачев в Форосе объявлен больным.
- Врут, - веско сказал Мишка насчет болезни своего тёзки.
Мы выпили еще виски. Что делать? Это был вопрос дня. Мы решили поехать к Бобу Гриноллу, который работал в корпункте Би-Би-Си и мог проконсультировать нас на случай, если нужно будет переходить границу и просить политического убежища.
Мишка не поехал - у него был тираж на складе и его нужно было передавать на реализацию. Павлов был романтиком коммерции, и верил, что это еще возможно.
Боб жил на Бауманской со своей молодой женой Оксаной, тусовщицей и светской дамой...
Ой, чуть не забыл: когда мы вышли от Павлова на Садовое кольцо, нам встретился еще один кооператор, Гена Филиппов по кличке Гений, с экономического факультета. Я его знал по университету, однажды я пришел к нему с трехлитровой банкой пива и он за одну ночь рассказал мне весь «Капитал» Карла Маркса, в итоге я получил четверку по политэкономии.
Гений был весь какой-то понурый. В руке у него был потертый полиэтиленовый пакет с большим логотипом «Marlboro». Мы закурили, и значительно помолчали, глядя на бронетранспортеры. Потом Гена запустил руку в пакет и пошуршал содержимым. Достал пачку пятирублевых купюр, перетянутую банковской бумажкой.
- Ребята, деньги нужны? Возьмите, мне наверное столько уже не пригодится!
Мы обнялись и помчались в «Смоленский». На Бауманскую, к Бобу с Оксаной, мы приехали на такси, с щедрыми дарами и в приподнятом расположении духа: мы были готовы к борьбе с коммунистическим режимом.
Боб и Оксана сидели у телевизора и смотрели пресс-конференцию ГКЧП. Во время пресс-конференции наша однокурсница Таня Малкина задала свой знаменитый вопрос про переворот. У Янаева тряслись руки, как ни банально это сегодня звучит.
Выяснилось, что наши друзья ждут приезда знакомых девушек из Лондона. Этот приезд был запланирован давно, так уж совпало. Вскоре раздался звонок - девушки позвонили из шереметьевского автомата.
- Давайте им ничего не скажем - предложил Азамат, хитро блестя очками, и мы выключили телевизор.
(Впрочем, пока девушки ехали, мы немного послушали «Свободу», и узнали, что Ельцин объявил о сопротивлении путчистам и призвал всех приходить к Белому Дому.)
И вот, приехали Бетси и Харриет. Бетси была пышногрудая блондинка, живая и смышленая. Я бы мог назвать ее типичной секс-туристской, но это как-то неловко, и я по крайней мере здесь в рассказе изменил ее имя. С Харриет сложнее. Она жила в сельской местности в настоящем замке (я слышал, что она и сейчас там живет), и писала стихи. Харриет была настоящей английской поэтессой! Она больше молчала, немного пряталась за Бетси, но очень мило улыбалась, своей туманной английской улыбкой. Наш с Азаматом расклад был ясен с первого взгляда, без всякого обсуждения.
Мы пили ром и делали немножко small talk, а потом Бетси спросила - ребята, а где тут у вас в Москве традиционное место прогулок? Нам так не терпится погулять и посмотреть Москву!
Ну конечно же! Гулять! Азамат подробно объяснил, что обычно в это время суток москвичи гуляют на Краснопресненской набережной, у здания парламента, который называется Белый Дом, прямо как в Америке, хехе.
Таксист, узнав, что мы едем на Краснопресненскую, предупредил, что везет нас бесплатно. Азамат поднял два пальца - victory.
Когда мы выгружались из такси, Бетси и Харриет пищали от удивления, восторга и страха - там уже возводили баррикады, виднелись какие-то флаги и лозунги, на крыльце Белого Дома шел митинг. Мы всё-таки смилостивились и прочли девушкам краткую политинформацию о происходящем.
Мы прошли на крыльцо - еще ничего не было перекрыто, и можно было свободно передвигаться. Увидели знакомых, Азамат достал из сумки бутылку болгарского «Солнечного берега». Я стал ее открывать, но открывал как-то неловко, уронил на ступеньку, и у бутылки откололось горлышко... Ну, можно сказать, открыл.
Однако, когда я суетливо пытался поймать бутылку, то порезал себе ладонь, довольно сильно (у меня до сих пор шрам). Пошла кровь. И тут ко мне развернулась Харриет, со всей решительностью английской поэтессы. Она взялась за подол своей длинной, красивой фиолетовой юбки, приподняла её, а под юбкой обнаружился белоснежный шелковый подъюбник. Она взялась за него обеими руками и оторвала большой лоскут!
Пока Харриет перевязывала мне руку, я ей шептал:
- Oh no, why, you don’t have to do this…
- I am happy to do something for russian freedom!
Эх, ребята, вы бы видели эти огромные карие глаза, которые смотрели на меня в эту секунду…
* * *
Но нет, мы не остались защищать Белый дом. Мы с Азаматом подумали, что если нас прямо сейчас всех расстреляют, то мы будем виноваты в гибели двух совершенно невинных подданных английской королевы, а отправить их домой мы тоже просто так не могли. Ну вы понимаете - на чашах весов колебались многие факторы. Короче, мы пошли к Кремлю, посмотреть что происходит в окрестностях Красной площади.
Мы спускались по улице Горького в огромном потоке людей, здоровались со знакомыми, отхлебывали болгарский «Солнечный берег», держали Бетси и Харриет за руки, и нам казалось, что мы участвуем в событии колоссального значения, и мы совершенно не чувствовали себя песчинками в этом потоке, мы были участниками и героями тревожных, но великих событий и были готовы на всё.
Манежная была перекрыта цепью солдат в касках. У солдат были испуганные детские лица. За цепью бесновался гэбэшный провокатор в клетчатой рубашке. Он задирал скопившихся перед цепью людей, буквально кричал матом и оскорблял их. Мне он крикнул - «Ну что пришел сюда! У тебя руки в крови!» - и он был прав, конечно, но зачем он все это кричал, я не понимаю до сих пор. Мы всё переводили нашим подругам, но нам постепенно стало скучно, наступил вечер, на чистом московском небе выступили звезды, и мы решили поехать к Кувырдину на Ленинский.
Мы приехали на метро и по пути от «Университета», на улице Строителей, Харриет сказала, что пока ехала, ей в голову пришли стихи.
Мы шли по утопающей в августовской зелени улице Строителей, Бетси ела мороженое, Харриет нараспев читала стихи без рифмы, мы делали вид, что хорошо ее понимаем, но я конечно же сейчас не вспомню ни строчки, хотя я уверен, что стихи эти были прекрасны.
На кухне сидел мрачный Кувырдин (сейчас у него в Америке своя дизайнерская фирма). Он говорил что-то в стиле Геши из «Бриллантовой руки»: «Всё пропало! Вcё пропало! Это конец всему!» А мы его утешали, и говорили, что у Белого дома мощный очаг сопротивления, и мы завтра сделаем всё возможное для того, чтобы коммунизм не прошел.
Потом Бетси и Азик ушли в свободную комнату, потом ушел и Кирилл, а мы с Харриет остались одни на просторной кухне. Карие глаза Харриет были полны слез, они капали на ее фиолетовую юбку, и она спрашивала, как же мы теперь все будем тут в России жить. Ее совершенно не волновало, как она сама вернется домой, если перекроют границы. Ее сердце было полно боли и любви к этой огромной, странной, сумасшедшей и несчастной стране.
Я ее успокаивал… и знаете что? У меня не было ни капли чувственного влечения к этой молодой и прекрасной женщине, я испытывал только любовь и нежность, и гладил ее по голове, а потом мы не раздеваясь легли на колченогий кувырдинский диван, и тихо уснули, обнимая друг друга детскими девственными объятиями.
А наутро, рано утром я уехал в редакцию, и началась совершенно другая история. Харриет я больше никогда не видел.
Как она там поживает, в своём замке?
