Июльская пионерская смена

Июльская пионерская смена в «Чайке» кончалась солнечными раскаленными днями, влажными звездными ночами, низким баритоном тяжелых танкеров на черноморском рейде.

Я был опытный житель пионерского лагеря: летал сюда, под Одессу, каждый год. Как обычно, должен был остаться еще на одну смену, и в последний день с нетерпением ожидал прощальных танцев на танцплощадке, куда по правилам допускались три старших отряда.

Сначала была прощальная линейка, спустили флаг. Выступил кто-то из начальства морского порта. У него на голой шее был повязан темно-красный пионерский галстук, грустно болтавшийся над обширным животом, обтянутым белой рубашкой в сеточку. Потом в летнем кинотеатре показали «Подвиг разведчика». Я, будучи старожилом «Чайки», смотрел его в десятый раз, почти как Штирлиц смотрел «Девушку моей мечты».

И вот танцы. Танцплощадка была окружена шелковицей и орехом, над дощатым настилом нависал умирающий раскидистый кипарис. Ночь на Черном море наступает моментально; включились фонари, и в этом желтом электрическом свете, в тенях и запахе листвы, мальчики и девочки танцевали под «Остановите музыку», «Старый рояль» и «Прощай, куда уходят поезда». Как раз эту песню объявили белым танцем - и здесь вдруг ко мне подошла Войтенко из первого отряда.

Оксана Войтенко была на полголовы выше меня, но главная неловкость была не в этом. Весь месяц я замечал её то на «гигантских шагах», то на волейболе, но подойти и заговорить с ней не было никаких сил. Первый отряд! А я из третьего, - со стрижкой «под полубокс» и сбитыми от футбола коленями.

И вдруг Войтенко подходит на белый танец, и кладет руки мне на плечи. Ну, вы знаете, - положено было взять девочку за талию и начать переминаться на глиняных ногах, держа её на некотором расстоянии. Она заговорила первой - «Что ты так странно смотрел на меня на линейке?» (Войтенко, конечно, говорила «шо»). Не помню, что именно я бормотал в ответ, но она впридачу сообщила сенсационную новость: она остается на один лишний день пересменки, когда из лагеря всех уже заберут.

Назавтра к обеду в лагере уже почти никого не было, а после обеда последний портовый автобус, огромный «ЛАЗ» с обтекаемым радиатором на крыше и табличкой «дети» на заднем стекле, умчал всех остальных в Одессу. Я немного послонялся по пустынному лагерю и меланхолично сидел у входа в палатку, когда ко мне подбежала Оксана: «Пошли скорее, что-то тебе покажу».

Лагерь стоял над высоким глинистым обрывом на берегу моря. Вдоль обрыва были кусты, отгороженные от лагеря невысоким заборчиком из зеленого штакетника. Внизу раскинулся городской пляж, на котором у лагеря было свое собственное место, тоже отгороженное забором, но сплошным и высоким. Слева были пограничники, потом - мы, - а потом пляж для туристов и местных жителей, с шезлонгами, грибками, кабинками для переодевания и спасательной станцией. В июле пляж был конечно же наполнен людьми.

Солнце стало уже опускаться к горизонту, но светило ярко, давая ослепительные блики на море. В кустах, в ажуре листьев и солнечных бликов был хорошо виден мужской силуэт. Мужчина сидел на куске известняка, и в левой руке у него был бинокль, направленный на пляж, а правая рука уходила куда-то между ног и ритмично двигалась.

Войтенко толкнула меня в плечо - «Видишь! Извращенец!» и радостно смотрела на меня своими тёмными, карими глазами, формой похожими на абрикосовые косточки.

Мне стало совсем не по себе. Что я должен делать? Цинично хохотать? Кинуть в него камушком? Однако, нашелся я стремительно:

- Ну что, мы онанистов не видели? - сказал я равнодушно, и слово «онанист» прозвучало достаточно веско и по-научному.

И, не упуская инициативы, выпалил: 
- А ты была в трубе около пограничников?

* * *

Большая железобетонная труба торчала из обрыва неподалеку от вышки и забора пограничников. Возможно, когда-то из нее что-то вытекало, но теперь это было просто отверстие в обрыве, ограниченное серым молчаливым жерлом. Однажды мы с пацанами туда забрались, но по каким-то причинам далеко не прошли, и мне давно уже хотелось изучить трубу поподробней. Надо заметить, Оксана согласилась сразу. В ее абрикосовых глазах не отразилось ни капельки сомнения, скорее напротив: "А пошли!"

Я заскочил в палатку за фонариком, по пути встретив вожатую Маргариту Октобровну, которую оставили за нами присматривать,. Я сказал, что мы с Оксаной или будем на «гигантских шагах», или в Пионерской комнате смотреть телевизор. Таким образом, если бы она не обнаружила нас в «Пионерской», то подумала бы, что мы на стадионе. Или наоборот…

Изнутри трубы веяло холодом, сыростью и темнотой.

Первые шаги мы делали довольно бодро и шутили, иногда оглядываясь, но однажды оглянувшись, поняли, что сзади в конце трубы уже не виден свет. В черноте луч фонарика расплывался неопределенной желтой медузой. Войтенко инстинктивно меня взяла за руку и я вел ее за собой, ничем не выдавая собственного беспокойства. Потом встретился ход наверх: колодец из двух-трех бетонных колец. Щель давала вниз лучики света, и чувствовалось тепло. Из стены колодца торчали ржавые железные скобы, по которым можно было подняться. Я отдал фонарик Войтенко и забравшись наверх, пытался приподнять люк, но ничего не вышло. Однако было слышно, как проезжают машины, и пару раз я даже слышал беззаботные голоса людей. Мы прошли под лагерем и оказались в Ильичевске, под какой-то дорогой! Я спустился вниз и посветил дальше в трубу, которая невозмутимо и молчаливо затягивала нас вдаль.

Пахло цементом, гнилью, нечистотами и чем-то неопределимым, что в голове моей вызвало тягостное ощущение кладбища и могилы, хотя побывать ни на одном кладбище у меня тогда еще не было ни одного повода.

Если бы я попросту предложил вернуться, получилось бы, что я струсил первый. И я тогда сказал Оксане, что по старой легенде, в самом конце трубы лежит скелет раненого партизана, который, скрываясь от фашистов залез туда во время войны, пытаясь пробиться в катакомбы к своим, но умер от голода и потери крови.

Дальше уже говорить ничего было не нужно: мы стремительно возвращались назад, к теплу и морю, к жизни, наполненной солнечным светом и плеском нагретой за день морской воды. Оксана была в шортах, и когда мы выбрались наружу, то обнаружили, что ее длинные загорелые ноги все в какой-то грязи и паутине. И мы побежали купаться. Мы плескались, ныряли, брызгались беспощадной белой пеной, пугали друг друга утоплением и убегали от розовой медузы, которая в абсолютно прозрачной воде была видна за несколько метров. Но было уже прохладно, и мы стали немного мерзнуть.

Оксана пошла к берегу, а я понял, что прямо сейчас мне выходить нельзя: от смеха, бултыханий и прикосновений, под плавками у меня произошло нечто, резко изменившее их форму. Я никак не мог допустить, чтобы она это заметила, - я бы сгорел от смущения, и не смог с ней потом нормально общаться, поэтому сказал, что еще пару раз нырну. Она вышла на берег и растянулась на нагретом за день песке. Я нырнул пару раз, а потом еще пару раз. По коже уже шли пупырышки, а губы наверное стали синими. От забора пограничников из репродуктора доносился их вечный репертуар: «Идет солдат по городу», «Хочешь я в глаза, взгляну тебе в глаза», а также бессмертная песня «Песняров» про резной палисад.

В конце концов, всё там в плавках успокоилось, а Оксана уже надела свою клетчатую рубашку, лагерные шорты, и махала мне рукой. В итоге, к ужину мы успели.

* * *

Наши палатки представляли собой брезентовые шатры, натянутые на полукруглые металлические ребра, прикрепленные к деревянному настилу, приподнятому над землей на ножках. С фасада и сзади были полукруглые фанерные стены с вставленными в них окнами. На выцветших дверях блеклой краской были выведены номера «1», «2», и так далее. Этой последней ночью Оксана в одиночестве ночевала в первой палатке, во второй палатке была Маргарита Октобровна (по какой-то причине не переселившаяся к Оксане в первую палатку, и тоже оставшаяся одна).

Я ночевал в палатке номер три.

Думаю, ни у кого нет сомнения, что как только над лагерем спустилась ночь, я перебрался в первую палатку. Уж не знаю, была ли вожатая у себя, но там у нее было темно и тихо, а я крался со всей осторожностью партизана, пробивающегося к своим. Оксана была предупреждена. Дело в том, что за год до этого я был в «Артеке», и там у меня был замечательный опыт ночного хождения в палату к девочкам. Палата была на втором этаже корпуса прямо над нами, я вставал ногами на ограждение нашего балкона и подтягивался к ним, они укладывали меня к себе, и я им пересказывал рассказы Бредбери, Шекли, а также Станислава Лема - про Пилота Пиркса и Йона Тихого. Причем ни разу не попался. Поэтому мне было, что предложить Оксане, и она меня ждала. Не было нужды забираться к ней под одеяло, - там стояло много свободных кроватей, с которых еще не убрали белье.

Звенели и трещали кузнечики за окном, в форточку заглядывала ослепительно яркая, огромная луна, а я рассказывал Оксане о забавных космических похождениях Йона Тихого, вокруг звездолета которого сначала летало жареное мясо, а потом он попал во временную петлю… В тот момент, когда уже весь звездолет был наполнен Йонами Тихими разных возрастов и они устроили конгресс, я заметил, что Оксана лежит неподвижно. Я наклонился над её лицом - она тихо и безмятежно спала.

* * *

А утром за ней приехали родители. Порт расщердился и подогнал свой огромный раскаленный «ЛАЗ». Я вышел проводить, но стоял поодаль. Оксана, кажется, стеснялась родителей. Предки привезли ей нарядное платье и Оксана держала прямую спину. Ее лицо не выражало ничего. Впрочем, она мягким жестом показала на меня матери, что-то сказала, и та приветливо помахала рукой.

Лязгнули двери и все они поднялись в салон. Автобус тронулся. По мягкому расплавленному асфальту я подбежал к окну, посмотрел на Оксану, и мне показалось, что у нее в глазах блестят слезы. Автобус разогнался и уехал.

Глядя вслед, я стоял на этом мягком раскаленном асфальте, и думал только об одном: я забыл попросить адрес.

Оригинал