К истории российского акционизма: вечная тема

Историю московского акционизма обычно начинают с перформанса Анатолия Осмоловского (Правда, до этого был еще советский акционизм 1970-80-х гг.). Созданное им «Движение Э.Т.И.» выложило на брусчатке Красной площади слово "....". Считается, что акция была приурочена к выходу 15 апреля 1991 года закона о нравственности, включавшего в том числе запрет на нецензурную брань в общественных местах.

Как говорил позднее Осмоловский, "У нас не было аудитории. Более того, аудиторию мы сознательно от себя отталкивали" (Colta. 16.12.2015)

Осмоловский так вспоминал об истории этого перформанса:

"Возникла идея сделать акцию, приуроченную к принятию закона о нравственности. Он вышел за два дня до того, как мы вышли на Красную площадь. Закон этот запрещал ругаться матом в публичных местах. Мы все придумали (выложить телами активистов «» на брусчатке), договорились о встрече, но пришли лишь два искусствоведа и один анархист. То есть людей не хватало. А я хотел все сделать… <...> мы поехали к памятнику Гоголю, где я агитировал собиравшихся там хиппи принять участие в акции. <...> Три или четыре человека согласились сразу, остальных пришлось уламывать. Но когда мы пришли на Красную площадь, люди одеревенели. <...>

Центральная площадь достаточно жесткого советского государства — даже мне было не особенно весело. Короче, они стояли как вкопанные, и я фактически насильно уложил их на брусчатку и потом только лег сам. Гусаров в это время отвлекал ментов — говорил, что мы тут съемки будем делать, кино, фото, еще что-то. В общем, мы секунд тридцать лежали — едва успели сфотографироваться. Очень быстро прибежала милиция, стала спрашивать, что мы здесь делаем. Мы отвечали: «Геометрические фигуры выкладываем». Они адреса переписали и отпустили. Но вечером ко мне пришел Гусаров и показал фотографию: вот, «Московский комсомолец» готов публиковать, и мы должны дать отмашку — да или нет. Я ответил: «Ну, сделали же — естественно, публикуем». А утром ко мне с обыском приехала милиция, и меня забрали в отделение.

Гусаров, надо отдать ему должное, развил интенсивную деятельность по сбору ходатайств от разных людей известных. От Вознесенского, от режиссера Соловьева были бумажки, ПЕН-центр обо мне написал, еще кто-то. Все это продолжалось, по-моему, месяца три, и за неделю до августовских событий мое дело было закрыто за отсутствием состава преступления. А вменялась мне статья 205-я, часть вторая: «хулиганство, произведенное с особым цинизмом и необычайной дерзостью». Под нее обычно подпадали люди, которые либо рецидив совершили, либо дрались с применением кастета или ножа, но никого не убили. От года до пяти".

В то время не только широкая публика, но заметная часть авангарда и даже сам Осмоловский не были уверены, что это искусство. Но бросать топливо в огонь такой дискуссии и составляло смысл акционизма. И тут отличие от Павленского.

"Дискурсивное поле — считать акционизм искусством — уже создано, — говорит Осмоловский. — Все ясно. Что Павленский хочет доказать? Что это искусство? Ну да — искусство. И именно по этой причине все это переносится в совершенно другую область — в область политического действия".

Правда, эта акция была в определенной мере вторичной. Арт-группа «Мухоморы» 25 марта 1979 года в подмосковном Кускове выложила на снегу усадьбы телами четырех человек это же слово. Акция была задокументирована, что стало основанием обвинений Осмоловского в плагиате. На это он отвечал, что любое действие, которое ты мог бы совершить, уже совершалось", что реальность "затекстована".

Это часть движения, начатого, вероятно, дадаистами, за стирание грани между искусством и жизнь. Одни границу уже не видят, другие видят. В итоге акт хулиганства для одних и произведение искусства для других. Суть этого тренда в отказе от рамки, которая всегда четко показывала, где кончается искусство, а где начинается жизнь. Критерий не в самом произведении, а в наличии людей, способных понять его как произведение. Как сказал Осмоловский, "чтобы те или иные действия привлекали внимание и квалифицировались как искусство, необходимо сформированное дискурсивное поле" (Colta. 16.12.2015).

Примечателен акциент Осмоловского на желании избежать конфликта с Уголовным кодексом не только из-за страха перед тюрьмой:

"... Момент формального ненарушения Уголовного кодекса был очень важен. И прежде всего для того, чтобы действие зависало, чтобы было непонятно — искусство это или не искусство. Чтобы можно было свободно спорить на эту тему. Без скрытой репрессии ангажированного мнения (в ту или другую сторону). А чтобы действие было неоднозначно квалифицируемо, подвергаться уголовному преследованию, естественно, не рекомендуется".

Вот в провокации этого спора и состоит смысл такого перформанса.

Вторжение в такое искусство политики искажает дискурсивное поле, что и демонстрирует кейс Павленского.

"Если человек в тюрьме, о нем невозможно ничего сказать объективно — хорошая его акция была или плохая. Если скажешь, что хорошая, все подумают, что ты ангажирован и пытаешься человека, условно говоря, отмазать или, по крайней мере, дать ему надежду, что он сидит в тюрьме не просто так. А если говоришь, что акция была плохая, то ты человека как бы топишь. И в том, и в ином случае высказывание становится невозможным. Это не моя мысль, а Валерия Подороги, который совершенно верно заметил: про акции 1990-х годов можно было говорить — искусство это, не искусство. А про сегодняшние акции невозможно говорить — искусство это, не искусство, потому что на самом деле это вид специфической политической борьбы" (там же). Иначе говоря, о преследуемом либо хорошо, либо ничего.

Вечная тема пениса была вновь осмыслена в новой форме группой "Война", нарисовавшей этот орган на поднятом Литейном мосту. Тема вечна, как и само искусство. И это не случайно, т.к. что может быть более провокационным, чем публичное изображение пенса? Разумеется, только политические акции, но тут уже новая спорная граница искусства.

Запись была отредактирована модератором.

Оригинал