С самого детства отношение к нему, как к человеку взрослому, да что там взрослому – старому. Висел в кабинете литературы какой-то далекий, древний старичок с бородкой и в пенсне. Писал все больше о зверях, да детях. Из класса в класс учили мы его Каштанку, Белолобого, Мальчиков, позднее, в девятом – учитель рассказывала про «Вишневый Сад», который, конечно же, никто не читал самостоятельно и уж, тем более, не смотрел.
Было даже расхожее выражение, обозначавшее нудную, непонятную книжку или кино – ******* по Чехову. В общем, был где-то Чехов, был, но не в моей жизни.
Вдруг, где-то лет в тридцать пять, попался мне в руки маленький томик с его рассказами. И что меня торкнуло их прочитать? Не скажу, что этот томик резко изменил мою жизнь, вряд ли. Просто в жизни появился человек, которого раньше не было со мной. Умный, глубокий, удивительно тонкий и бесконечно нужный. Человек, который много нового рассказал мне о жизни, о моей жизни, в первую очередь.
Тут же я приобрел его полное собрание, прочел, не запоем, а как обычно, дозировано, с толком, с расстановкой. Бросился в глаза контраст между Антошей Чехонте и настоящим Чеховым. Между обычной журнальной чушью и сияющими вершинами.
Удивительным открытием было то, что между потрясающей ерундой, между Дачниками, Мыслителем, Отцом семейства и Детворой, Художеством, Тоской, Панихидой – всего год. Это по опубликованию. Что так изменилось у него, какие инопланетяне снизошли, что веселый, но пустоватый автор, вдруг, практически в одночасье, стал глубочайшим и пронзительным гением? Даже дату могу назвать – 1885 год, слабовато, глуповато и 1886 – гений.
Печатался, в основном, в «Осколках» и «Петербургской газете», изредка, уже как гений, в «Новом времени». И самое интересное, этому старичку было всего 26 лет, когда он стал писать по-настоящему, по-чеховски.
Вот и верь потом урокам литературы. Ни в коем случае, категорически нельзя ее учить в подростковом возрасте, да и вообще в школе. Зачем? Все равно из всех школяров только процентов десять в дальнейшем вообще что-то будут читать, остальные за всю свою оставшуюся жизнь ничего не прочтут, кроме, может быть, постов в «Одноклассниках» да «В контакте».
А кому суждено, тот и сам все увидит, без подсказок.
Что поделать, искусство было, есть и будет элитарным. Только очень малое количество людей, действительно, любят, ценят и понимают искусство. И слава Богу, на том живем.
Кстати, это не я сказал, хотите авторитета, пожалуйста:
«Творчество духовной культуры, духовных ценностей, религиозных, познавательных, моральных и эстетических - аристократично и предполагает существование духовной аристократии. Духовная аристократия будет и в бесклассовом обществе. Ее исчезновение означало бы исчезновение качества. Качество – аристократично». Это Николай Бердяев, вообще-то, в своем «Царстве…», глава пятая.
Но я снова к Чехову. До сих пор у меня в голове не укладывается – как все это случилось в России всего через тринадцать лет после его смерти? Как русские, имея таких писателей, мало читая, но, все же почитая их, дошли до такого? Почему в России не нашлось силы остановить эту красную большевистскую мразь, загнать эту безумную орду обратно в подполье, умертвить их картавого дьявола?
Не помогли, ни Чехов, ни Толстой, ни Пушкин.
Двадцатый век представил нам своих гениев: Шолохов, Булгаков, Гроссман, но опять не отвратили Россию от блуда недоношенного социализма, от умерщвления русскими своих сородичей, от потуг влюбить в себя остальное человечество в ущерб себе, своим детям, своему будущему.
Много ли человеку надо? Пищу, одежду, кров, доступный секс, видимость свободы, но он, почему-то, берет дубину и идет отнимать, то, без чего легко может обойтись, он ползет наверх, расталкивает локтями, лягается, предает, обманывает, ломает чужие судьбы ради того, что ему и не нужно, вовсе.
Вместо того, чтобы взять в руки маленький томик простого русского человека Антона Чехова, открыть его и увидеть заголовок «Встреча».
Под сенью чеховского сада,
Под звук обрывистых речей,
Возле ротонды, вдоль ограды
Течёт судьбы моей ручей.
В глухом, российском захолустье,
Там, где крапива-лебеда,
От родничочка и до устья,
От перелеска, до пруда.
Здесь спят пустынные аллеи
И дождь сиреневый прошёл,
Лишь платье женское белеет
Вдали, как яблоневый ствол.
Мужчины в армяках и фраках,
Под бородой на пузе цепь,
У кабака фонарь и драка,
А за забором степь, да степь.
Мне в жизни многого не надо,
И я давно уже просёк,
Что если, вдруг, не станет сада,
То мой иссякнет ручеёк.
Звуки романсов и прелюдий,
Флакончик шустовский почат,
Здесь разговаривают люди,
А больше плачут и молчат.
Колючих трав сухую проседь
Колышут тихие ветра,
Лишь только издали доносит
Чуть слышимый стук топора.
Прохладно к вечеру и астры
Печально смотрят на закат,
Воздушной шалию цветастой
Накрылся опустелый сад.
Как призрак, в доме с мезонином
Фирс со свечёй, туда-сюда,
Темно и холодно в гостиной,
Поуезжали господа.
Коней пригнали к водопою,
Стихает бабий разговор,
И только гулко над рекою
Невидимый стучит топор.
Вдали гармонь и пляски черни,
Огни далеких деревень
Мерцают в зареве вечернем,
Ещё один уходит день.
Монашки, нищенки, солдаты
Пьют чай в сторожке, у печи,
В окошко месяц ноздреватый
Бесстыдно щерится в ночи.
С утра блестят девичьи слёзы
На лепестках молочных роз,
В дыму горланят водовозы,
Траву жгут, ночью был мороз.
Босой скиталец робко топчет
Листвы обугленный ковёр,
Всё громче, громче, громче, громче
Стучит топор.
