Отринул жертву Аполлон —
Она пригожей Дионису;
Европа возродится снизу:
AMOUR! ABSINTHE! REVOLUTION!
Прав подрывной наш элемент,
Он состоит из крайне-правых;
Европе молодой по нраву:
AMOUR! REVOLUTION! ABSINTHE!
Вас фасцинирует гламур?
Но что гламурнее Фашизма?
Влекут Европу к Новой Жизни:
ABSINTHE! REVOLUTION! AMOUR!
Р.Б.
Он прожил 102 года. В шестнадцать он сбежал из дома, чтобы завербоваться во французский иностранный легион. Он провёл четыре года на Западном фронте, унеся с него на память четырнадцать шрамов от ранений и, в качестве ответного дара, оставив в грязи Фландрии кусок пальца. Он открыто критиковал нацистов. Даже под конец войны, окончательно потеряв берега, и, отправляя в концлагеря германских принцев, они не посмели его тронуть. Он состоял в переписке со всей интеллектуальной Европой. Он ел ЛСД с Альбертом Хоффманом и мескалин с Олдосом Хаксли. Он – Эрнст Юнгер. Показавший, что настоящему консерватору нужно действительно всё.
Человек.
Эрнст Юнгер-старший был доктором философии и старался дать сыну приличное образование. К сожалению или к счастью, в понятие приличного образования у него вкладывалось не только сплавление отпрыска в элитную школу, но и регулярные пояснения «за жизнь», которые во многом повлияли на Юнгера-младшего. Поэтому отец не сильно удивился, когда сын сбежал в 1913-ом году из закрытой школы, самостоятельно добрался до Марселя и, завербовавшись в Иностранный легион, отбыл в Алжир. Вернуть его удалось лишь благодаря дипломатическим каналам. После этого два Юнгера заключили джентльменское соглашение: понимая, что сыну нужен приключенческийbankroll, отец соглашается с его желанием жить в стиле панк, но только после поступления в хорошую alma mater.
Договор выполнили оба, в декабре 1914-го Юнгер-младший поступает в Гейдельбергский университет, где в своё время учились Менделеев, Миклухо-Маклай и Гегель, и сразу же завербовывается добровольцем в 73-ий Ганноверский. Мировая война, как-никак. Отец сыном гордится, и соглашение выполнил, и Родину, любовь к которой Юнгер-старший прививал отпрыску с детства, в её самый славный час не оставил. Проведённые в окопах четыре года стали для дальнейшего творчества Эрнста так же важны, в какой мере важной для Зеда оказалась попытка отоварить Марселлоса.
Попадает рядовой Эрнст Юнгер на Западный фронт. На тот самый, который без перемен. Благодаря редкому сплаву личного мужества и развитого интеллекта быстро выбивается из рядовых в командиры.
С самого первого дня, когда прибывший в Шампань взвод Юнгера попал под обстрел, он не выказывает никакого страха перед войной. Никакого отвращения. Совсем. Он ловит от происходящего кайф. Желание потереться спинкой о грань жизни и смерти, нюхнуть забористую дорожку пороху будет преследовать его не только на фронте, а вообще всю жизнь.
Что, кстати, отличает его от другого классика фронтовой прозы, тонко чувствующего Ремарка, который, пробыв на фронте полгода, словил пулю в своё потерянное поколение и отбыл в госпиталь, откуда и причитал об ужасах застоя на отдельно взятом фронте.
Попав в окоп, Эрнст сразу видит, что современная (да и вообще любая) война далека от романтики и героизма. Несмотря на холод, грязь и периодически пролетающие мимо фрагменты человеческих тел, Юнгер принимает окружающую действительность с мужеством древнегреческого стоика. Жить трудно не значит жить грустно, не правда ли? Фронтовые дневники сохранили для нас великолепнейший эпизод его мировосприятия.
— Послушай, это как в Перте?
К моему огорчению он каждый раз отвечал, небрежно махая рукой:
— Ничего похожего!
Когда же обстрел усилился настолько, что наша глиняная скамья под ударами черных чудовищ заходила ходуном, я снова заорал ему в ухо:
— Теперь-то уж точно, как в Перте?
Коль был честный солдат. Он сначала поднялся, испытующе поглядел во все стороны и к моему удовлетворению прорычал:
— Теперь скоро!
Его ответ наполнил меня глупейшей радостью, предвещая мне первый, настоящий бой!
Разумеется, с таким подходом и образом жизни наш Эрнст уже очень скоро принял в своё тело немного союзного свинца. В отличие от богемных литераторов, вынесших мозги всем инстанциям прошением о скорейшей демобилизации, Юнгер вырабатывает для себя схему «ранение-госпиталь-фронт». Если верить его дневникам, дырки на шкуре зарастали буквально как на собаке, за две-три недели. Впрочем, возможно это хитрая шифровка от врачей, которых он всячески обувал, желая вновь дорваться до свежего англо-французского мяса.
На войне в характере Юнгера проявились черты типичного римского гражданина, стремящегося быть мудрецом и воином. Он получает ордена, переживает гибель товарищей. В 1917-ом, поддавшись модному веянию, Юнгер записывается в death squads той войны – штурмовые группы.
Обвязавшись гранатами (чтобы взорваться, если противник в него попадёт), он вместе с другими, такими же отбитыми персонажами штурмует английские и французские окопы. Иногда, для разнообразия, разбавляя их австралийскими, канадскими и новозеландскими.
Оттуда Эрни возвращается перемазанный грязью, кровью, чужими внутренностями и с очередной дыркой в очередной части тела. Почти всегда с упоительной историей вроде забитого насмерть в ближнем бою противника. Каской.
В свободное время парень читает древнегреческих и немецких классических философов, полемизируя с ними в письмах к отцу. Наблюдает за насекомыми, птицами и растительным миром окружающей его окопной действительности. Вот и думай теперь, то ли его сознание сделало бытие приемлемым, то ли бытие сформировало такую неординарную личность.
К вящему неудовольствию Юнгера война заканчивается. Однако, на площадях и переулках новой страны, Веймарской республики, начинают собираться митинги коммунистов, отстрел коих в тогдашней Европе был делом богоугодным для каждого консервативного мужчины в самом расцвете сил. Юнгер присоединяется к «Стальному шлему», организованной политической группировке бывших фронтовиков, проникнутых прусским духом. И пробует себя в новой роли, политика и селебрити, оказывавшего большое влияние на интеллектуальную жизнь Интербеллума.
Его военная карьера – то, что ни в коем случае не следует упускать, говоря о творчестве Юнгера и его политических взглядах. Вся его философия автобиографична, он, в принципе, позиционировал её как интеллектуальные дневники. Звучит как описание к блогу очередной tumbler—girl, но такой уж был человек, пафос ему более чем простителен.
Именно война сделала Юнгера тем, кем он был. Пройдя через огненно-грязевой катарсис, Эрнст огранил свою философию. Война вообще давала импульс великим умам. Сократ из своей службы в фаланге вынес не только любовь к товарищам по оружию, согласитесь.
Суть тут даже не в военном быте, а в том, как эта война воспринималась. Первая Мировая Война для немцев тогда была всем. Это война войн, в которой немцы рубились за респект, а не за футболку. Целью был не банальный передел влияния или колонии, а победа над английским буржуазным духом. Мол, нация воинов наконец-то нащупала своё брутальное Дао и сейчас всем покажет. Дао оказалось не то, и уже в первую зиму немцы ели брюкву и ворон. Грустно, да. Но не так грустно, как Веймарская республика.
Посмотрев, как на германской земле реализовали парламентаризм, Юнгер становится еще более правым и приходит к выводу о необходимости национальной диктатуры в отдельно взятой стране. Именно в двадцатые создаются его основные политические произведения, которые в следующем десятилетии пройдут через огранку. Опять же, ввиду того, что немцы старательно запарывают всё и вся, за что решились взяться.
Юнгер верил в благость сочетания национализма и диктатуры, пока не увидел воплощение этого сочетания силами НСДАП. Гитлер и его товарищи, поначалу вызывавшие у Эрнста уважение (фронтовики, националисты), теперь раздражают и раздражают очень. Нацистов в своей публицистике Юнгер начинает всячески козлить.
К 1933 он уже зовет их «отвратительными мужланами», способными лишь на факельные марши в униформе. Предложение занять одну из лидирующих позиций в предвыборном списке НСДАП он отверг по причине нежелания «поддерживать шестьдесят тысяч идиотов». Короче говоря, отношения с новым режимом у философа сразу сложились непростые и многогранные, аки алмаз. Эрнст был настоящим консерватором, а представить себе консерватора, в чью эстетическую картину мира вписывались бы толпы рабочей молодежи, довольно сложно. Да и Господь бы с ней, с рабочей молодежью, но она ещё и обряжена в форменные рубашки и дедушку горчичных скинни-джинс.
«Этот гауляйтер из Ганновера, как его…» — вспоминает 101-летний Юнгер потом, в одном из интервью. Обращается за помощью к жене, но она говорит, что не в её привычках запоминать имена подобных людей. — «Ну, он и говорит Гитлеру: «Так больше нельзя, книгу нужно запретить». Гитлер ответил, что это не обсуждается». Слава богу, мы с ним так ни разу и не увиделись. Этого еще мне не хватало». Австрийского парня он не любил и считал недоразумением истории.
Нацизм нацизмом, а война по расписанию — с началом новой мировой мясорубки Эрнста призывают в армию, где почти всё время проводит в оккупированной Франции, выбравшись однажды с инспекционной поездкой на Восточный фронт.
В Париже он общается с местной богемой, спорит и дискутирует, а так же много ругается на Селина, в основном эпистолярно. Больно уж тот Юнгеру не нравится. Единственное, что омрачает Вторую Мировую для него, это смерть сына, Эрнста Юнгера-самого младшего.
Послевоенные отношения с союзниками сложились в целом нормально, книги его вновь разрешили издавать уже в начале пятидесятых. Юнгер был всегда открыт для обратной связи и активно переписывался со многими своими читателями. Одним из которых был забавный швейцарский ученый Альберт Хоффман, который и предложил Эрнсту опробовать недавно синтезированный им ЛСД. Имея опыт совместной мескалиновой вечеринки в компании Олдоса Хаксли, Юнгер согласился. Собрались, притушили лампы, включили музыку, скушали. Философ сравнил ЛСД с домашним котом, а мескалин с тигром, и сказал, что препарат позволил ему лишь потусоваться у ворот мистического бытия, однако зайти внутрь и выпить чаю с хтоническими сущностями не получилось.
Хоффман расстроился и сказал новому другу, что он просто не распробовал, и они провели еще несколько вписок подобного рода. Особенно стоит отметить вечеринку у Юнгера дома в 1961-ом, когда, прихватив с собой еще двух ученых, парни продегустировали псилоцибиновые грибы. Юные (на самом деле нет) испытатели не рассчитали с дозировкой, и расширяло их умы всю ночь, причём довольно жестко. Наутро они согласились, что грибы загоняют сознание в какие-то совсем уж Марианские впадины и лучше бы не. Последний раз баловался с веществами Юнгер на свой 75-ый день рождения. На этом он счел проблему изученной и, написав обо всём пережитом книжку, о наркотиках совершенно забыл.
Последние три десятилетия жизни он посвятил путешествиям, дневникам и любимой жене. Она была его постоянным собеседником, в диалогах с женой Юнгер и создавал свои дневники, раскрывавшие философскую сторону его творчества. По саду много гулял. Часто поносил современных ему правых, не жалея образных и метафоричных выражений. К ста двум, видимо, надоело.
Он жил одновременно и как герой пафосных националистических агиток, и как Сид Вишез. В отличие и от того, и от другого, пожил долго и пережил много. Вот уж правда попробовал всё.
Теперь стоит сдвинуть очки ближе к кончику носа и взять тон на октаву академичнее, потому что мы начнём разговор о самом главном продукте этой жизни – юнгеровской философии.
Где-то она была современной и своевременной, а где-то предвосхитившей себя. Поэтому оставим рабочих и их гештальты скучным социологам, а сами нырнём в дебри вещей куда более захватывающих – консервативной революции и её главной предпосылки, фронтового национализма. Это его плевок в вечность.
Наследие.
Консервативная революция как явление выросла из Первой Мировой. Парни возвращались с фронта немного не такие как раньше, что проявлялось как в их мировосприятии, так и в невосприимчивости к старым формам агитации.
Именно отсюда здесь взялась революция, ни к каким социальным экспериментам Юнгер и близкие к нему авторы не призывали. Революция проявилась в формах, которыми они проповедовали консерватизм и причиняли его массам. И Юнгер, и Меллер ван ден Брук предпочитали бренд «младоконсерваторы». Он более прикольный и не содержит в себе взаимоисключающих параграфов, поэтому давайте договоримся на бережку – Юнгер это младоконсерватор, его система ценностей, соответственно, — младоконсерватизм. Консервативная революция же это когда ты в пылу куража и угара творишь этот младоконсерватизм на улицах или на страницах модных интернет-журналов о культуре.
Не то что фронтовика, даже обывателя Германии двадцатых было сложно пронять обычной правой агитацией. Поэтому Юнгер придумывает вещи повеселее и, как следствие, порадикальнее. Консерватизм Юнгера – веселый, шебутной и молодёжный. Искусство социальной демагогии было у правых всегда, но именно Эрни сделал консервативное движение подлинно привлекательным, в первую очередь для молодёжи. Нужно уловить ритм и дух эпохи, сохранять свои движения, но в такт новой музыке. Консерватизм полон свинга, главное его раскрыть.
Посмотрев вокруг, он понял, что бледные (впрочем и розовощекие тоже) юноши со взором горящим идут либо в ультраправые, либо в ультралевые, а вот молодых либералов в экосистеме не наблюдается. Понял он и то, что в ультралевые молодняк идет не из увлечения идеями Маркса, а из желания творить жёсткое околополитическое порево. А значит и консерватизм должен стать таким же.
Раньше было как, наедались, например, неаполитанские крестьяне либертой и эгалитой за год и шли лупить по заднице своих и французских якобинцев. Да что Неаполь, Ижевско-Воткинский полк армии Колчака состоял, как нетрудно догадаться, из рабочих Ижевского и Воткинского заводов. Но это всё люди серьезные, на ноги вставшие и нуждой припёртые. А Юнгер свою ставку делал на молодёжь, которая всё революционное очень любит. И понял, что сначала они «Коловрат» слушают и «Ромпер Стомпер» смотрят, а потом Эдмунда Бёрка читают, потому что культурный код уже задан.
Стоит упомянуть и о том идеологическом материале, вокруг которого Эрнсту пришлось выстраивать свои идеи.
Немецкий национализм всегда был в дружной семье национализмов чем-то вроде умственно неполноценного младшего брата. Он вырос из национального унижения Йены и укрепился с национальным унижением Версаля. Немецкий национализм строился вокруг «ууу, отомстим».
Поэтому Юнгер и вбрасывает идею о рождении нового, фронтового национализма. Мол в окопах рождается новая общность, построенная на аристократическом, а не плебейском равенстве. Равенстве индивидуальностей. И это вновь возвращает нас к странному сочетанию «консервативная революция». Несмотря на явно консервативный (т.е. элитарный и иерархичный) дух движения, оно радикально отличалось от старого прусского патриотизма.
Уже в двадцатых Юнгер понял, что из идеологии Вольтера либерализм постепенно становится идеологией мальчиков в горчичных скинни-брюках. На либерализм он взваливает вину за возникновение комми: распустились, мол, со своим рассудочным мировоззрением. Коммунистов Юнгер жалел как, быть может, кроманьонцы жалели питекантропов. Вроде и слишком лишние, и сами виноваты, но печально, печально, что вымирают, да. А либералы были главными врагами. Потому что именно они основатели секты прогресса, несущей в Юнгеров мир распад и разложение.
Как и нацизм, либерализм для нашего Эрни неприемлем эстетически. Невкусно. И дело даже не в аскезе, которая должна сопровождать Дао консервативного революционера, про это Юнгер ничего не говорил и к нищенству сторонников не призывал.
Дело в другом. При феодализме, например, понятием была поговорка «всяк сверчок знай свой шесток», соблюдение отношений вассал-сюзерен, короче говоря, иерархия. В эпоху национальных государств понятием были национальные же интересы и немножко религия. А либерализм превращал в понятие бабло, которое понятием быть не может, ибо не самодостаточно.
Вот из всего этого и вырос младоконсерватизм. Идея, которую чем только ни называли. И протофашизмом, и фашизмом, и ещё одной предтечей нацизма и просто каким-то особым третьим путём, вроде национал-синдикализмов и национал-маоизмов. Нет, друзья. Младоконсерватизм это консерватизм. Переодевшийся из фрака в мундир со споротыми знаками различия.
Еще Бёрк говорил, что быть консерватором, значит не принимать изменения, не происходящие органическим путём. Младоконсерватизм с его консервативной революцией это попытка наиболее остро и радикально противостоять прогрессизму с его линейной идеей времени. Это периодическийreboot общества, слишком увлёкшегося всяческой левацкой дичью. Иногда приходится браться и за оружие врага.
Юнгер это философская система в себе, интересный вне зависимости от отношения к его взглядам. Порой окружающая действительность так напоминает нам безумие Веймара с разнообразными кандидатами на роль бесноватого ефрейтора и разнообразным же к ним отношением.
А если и не напоминает, то Юнгер — это человек, во времена более благословенные, нежели наши, явно превратившийся бы в героя эпоса и легенды. Сам свою жизнь завернувший в хитрый солёный Гордиев брецель. Который сам же и распутал, не прибегая к топорным методам Александра Македонского. Умом. Потихоньку.
