Слава богу, выполнил наконец давний долг перед двумя десятками т. н. крестьянских поэтов...

...Я умер! Господи, ужели?!
...Не бойся савана и волка –
За ними с лютней Серафим.
Н. Клюев (Томск, 1937).

*  *  *

Поклон, крестьянские поэты!
Взялся я, братцы, на Москву
излить хоть как-то наши беды,
нетвёрдо веря, что смогу.

Боюсь, что помощи нет в небе
ту боль мне выплакать, о чём
могу втолковывать лишь в гневе...
А!.. Будь что будет – н и п о ч ё м.

Вы не глядите там, что сам я
пашу не вашу полосу
и, может, чуждое кромсая,
натужным лемехом ползу.

Пустое всё. Накатит горе –
и встанет горла поперёк.
– Боитесь мстить убивцев своре
доселе? – слышится упрёк.

Крестьян крепка, казалось, жила,
речами поднятой земли
умы для верности прошила...
Но ведь зарыли, замели.

Да имена ещё какие!
Я кровожаден: за разбой
пошли б в Сибирь вослед нагие
садисты битою гурьбой.

И – так и быть, одев в обноски –
их расстрелял бы над рекой,
где Клюев, в сытом граде Томске,
стоял с протянутой рукой.

Но за Васильева за Павла,
его прозрачные глаза,
что выжег изверг, нелюдь, падла,
всё мало... Их жалеть нельзя!

Валили наших, будто в раже,
как лес на вырубку – подряд:
Корнилов, Ганин... – их туда же,
Клычков, Орешин... – страшный ряд.

Долой деревню бабой с возу?
Ату её, голодомор?!
Подстилкой нищему колхозу?
Рятуй, Россия без опор!

Спасёшь кого ты, видишь если 
Москву одну палатой благ...
Окстись! Уже большие земли
добычей лёгкой чует враг.

Самоубийца – город-лидер,
себе ему отравой быть:
отвержен сеятель-хранитель,
осмеян умный здравый быт.

Отколь в раздетом и суровом
возьмётся пламенный поэт –
никто не дарит вкусным словом,
простор до крайностей отпет.

...Такое время – наша доля,
и я мой голос не спасу.
Но этот – искреннему вторя,
на честном слове и глазу.
19.02.15