Про Францию и Россию

УРОКИ ИСТОРИИ

  ...в декабре 1812 года завершилась Отечественная война. В определённом смысле закончились и наполеоновские войны, потому что, начиная с 1813 года, войны стали антинаполеоновскими – в том смысле, что Бонапарт уже не наступал, а оборонялся, наступали его враги. В эпилоге «Войны и мира», действие которого происходит уже после окончания этих войн, Пьер Безухов наивно говорит, что Европу спас Тугендбунд, «любовь, взаимная помощь, это то, что на кресте проповедовал Христос». (Тугендбунд – «Союз доблести» или, по другому переводу, «Союз добродетели» – либерально-патриотическое общество, возникшее в Пруссии во время войны с Наполеоном.) Так действительно считали в 1820 году свободомыслящие люди. Но Толстой продолжает: «Тогда ещё не смели думать, что Россия спасла Европу». Лев Толстой умер в 1910 году и не увидел всех последствий этого спасения – в первую очередь того, что натворил в XX веке «сумрачный германский гений», которого освободила Россия…

Грех Александра Благословенного

                     Увертюра

   Говоря об Отечественной войне начала XIX века, нельзя пройти мимо увертюры Чайковского «1812 год». В 1880 году композитор получил заказ на торжественную увертюру к 25‑летию коронации императора Александра II или кантату к освящению храма Христа Спасителя, возведённого в честь победы над Наполеоном. Чайковский взялся за выполнение заказа с неохотой: тема казалась ему ура-патриотической, к «царю-освободителю» он относился без особого энтузиазма, храм не нравился. В письме Надежде Филаретовне фон Мекк композитор писал: «Увертюра будет очень громка, шумна, я писал её без тёплого чувства любви, и поэтому художественных достоинств в ней, вероятно, не будет». Всё же произведение удалось – однако увертюра вышла неоднозначная, двусмысленная. На первый взгляд, монархически-верноподданная, наполненная идеей «православие, самодержавие, народность», но для людей с тонким художественным вкусом… Впрочем, эту вещь часто исполняют – вслушайтесь, музыка расскажет о многом…
   Увертюра начинается скорбными звуками моления «Спаси, Господи, люди Твоя». После тихой и печальной молитвы раздаётся как будто удар грома: Чайковский живописует «грозу двенадцатого года». Грозовая тема сменяется военной: звучат горны, призывающие к защите Отечества, – это олицетворение русской армии. Затем вступает нежная лирическая мелодия на тему народной песни «У ворот, ворот батюшкиных», создающая образ русской природы и русской души. После этого звучит энергичная блестящая «Марсельеза» – символ революционной Франции. Мелодии переплетаются, борются…
   Наконец, финал. Что это, неужели композитору изменил вкус, да и просто чувство меры? Заглушая оркестр, палят пушки, приветствуя победу артиллерийским салютом. Нарочито громко и как-то подобострастно звенят церковные колокола. И как будто огромный чугунный двуглавый орёл заслоняет небо, когда под этот грохот и трезвон звучит помпезный гимн «Боже, царя храни».
   Конечно, это анахронизм, гимн появился только в 1833 году, и не зря в СССР, исполняя увертюру Чайковского, музыканты играли в финале другую тему – «Славься!» Глинки. Имея в виду, конечно, не «Славься, славься, русский царь» из дореволюционной «Жизни за царя», а «Славься, славься, русский народ» из советского «Ивана Сусанина». Да и «Марсельеза» не вполне подходит в качестве символа Франции 1812 года: при Бонапарте её исполнение не приветствовалось. Более того, возникал смысловой диссонанс: для демократически настроенных людей во всём мире, в том числе в России, «Марсельеза» ассоциировалась с борьбой за свободу, против тирании. Но вот она, нетривиальная трактовка Отечественной войны с точки зрения художественной натуры. Чайковский гениально, хотя скорее всего неосознанно, выразил мысль: борьба тонкой русской души с изящной французской в итоге привела к победе всеподавляющую реакцию. И не только в России…

       Взятие Парижа: военный триумф или дипломатический провал?

   Неопубликованная, более того – зашифрованная Пушкиным 10‑я глава «Евгения Онегина» начинается ироничными строками об Александре I:

   Его мы очень смирным знали,
   Когда не наши повара
   Орла двуглавого щипали
   У Бонапартова шатра…
   …Но Бог помог – стал ропот ниже,
   И скоро силою вещей
   Мы очутилися в Париже,
   А русский царь – главой царей.

   Пушкин хотел написать историю Александра и прозой, но опять же критическим пером. У этого монарха нашлись резкие критики и в XX столетии. Пожалуй, самый непримиримый – историк Николай Ульянов, который был представлен нашим читателям в материале «Снятие «антихристовой» печати» («НиР» 2013, № 1). В своих работах («Роковые войны России» и «Северный Тальма») он доказывает, что «мы очутилися в Париже» исключительно из-за гордыни императора Александра Павловича. Не Тугендбунд, не союз германских монархов, даже не Англия сыграли в смещении Наполеона решающую роль, её исполнил «Северный Тальма» (Франсуа Тальма – знаменитый французский актёр конца XVIII – начала XIX века, с которым Бонапарт сравнивал Александра I.)  
   «В старых учебниках истории гибель Великой армии рассматривалась обычно как сигнал для восстания всей покорённой Наполеоном Европы. Пруссия, Австрия, все многочисленные княжества и земли будто бы поднялись против своего поработителя. Это сплошная легенда.
   Ни Пруссия, ни Австрия пальцем не пошевелили. Гипноз имени Наполеона был таков, что никто не дерзнул поднять оружие на корсиканского льва, даже смертельно раненного. Три месяца понадобилось императору Александру, чтобы уговорить прусского короля подняться ради собственного освобождения. Хитрую же Австрию удалось привлечь к союзу только через семь с половиной месяцев... Европа не решалась на освободительную войну. Даже Англия – заклятый враг Наполеона – настаивала на мире. Но царь, изгнав врага из российских пределов, призывал всех к свержению ига и к походу на Париж. Против этого решительно высказывался сам фельдмаршал Кутузов – главнокомандующий русской армии. «Наша территория освобождена, а другие пусть сами себя освобождают». Вместе со многими видными соотечественниками он убеждён был в том, что окончательное уничтожение Наполеона невыгодно для России.
   Поход на Париж 1813–1814 годов был ей так же не нужен, как не нужен был поход 1805 года. Но он нужен был Александру. Александр Павлович был человеком непомерного тщеславия. Смолоду завидовал славе Наполеона и втайне мечтал затмить её своей собственной славой. «Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать». Сестре своей Марии Павловне говорил: «Рано или поздно один из нас должен уйти».
   С исключительным талантом и энергией сколачивал он новую коалицию против Наполеона. На этот раз он был её душой и руководителем и буквально за волосы тянул союзников в Париж».
   Но разве это не был триумф России? Снова и снова, в позапрошлом веке говорили и сегодня говорят «Россия», ставя знак равенства между страной и её правителями. Между тем это вовсе не синонимы. Князь А. М. Горчаков, лицейский однокашник Пушкина и первый за много лет русский по происхождению министр иностранных дел, рассказывал: «Знаете одну из особенностей моей деятельности как дипломата? Я первый в своих депешах стал употреблять выражение «Государь и Россия». До меня не существовало для Европы другого понятия по отношению к нашему Отечеству, как только «Император». Граф Нессельроде даже прямо мне говорил с укоризной, для чего я это так делаю? «Мы знаем только одного царя, – говорил мой предместник, – нам нет дела до России». В самом деле, в первой половине XIX века внешнюю политику российского государства творил практически единолично «помазанник Божий».
   Взятием Парижа 1814 года у нас принято гордиться. Однако не всё так просто. «Полагали, что вред изменения европейского равновесия не в русскую пользу и тот страх перед русским колоссом, который перешёл в ненависть, были прямым результатом Парижского похода», – писал Н. Ульянов.

             Маркс против Ленина

   В 1920‑е годы в советской историографии царила, если можно так выразиться применительно к стране, свергнувшей царя, школа Михаила Николаевича Покровского. Это был историк-марксист, точнее, ленинец: член РСДРП с 1905 года, участник Октябрьской революции, заместитель наркома просвещения. В отношении к Наполеону М. Покровский и его ученики исходили из ленинского определения антинаполеоновской коалиции: «разбойничьи государства». Владимир Ильич-то – бонапартист! Не он один: многие в российском обществе – от прапорщиков до государственных деятелей – находились под впечатлением от личности великого корсиканца.
   Однако после Великой Отечественной войны произошла переоценка. Освободительный поход Красной армии 1944–1945 годов стали приравнивать к заграничному походу Русской армии 1813–1814 годов. Вспомнили, что Карл Маркс называл войну 1813–1814 годов освободительной, и свержение Наполеона стали рассматривать как чисто прогрессивное явление. Причём делались реверансы «революционному германскому народу», сыгравшему-де главную роль в освобождении своей страны от «наполеоновского ига».
   На самом деле Маркс относился к антинаполеоновским войнам неоднозначно, он писал: «Всем войнам за независимость, которые велись против Франции, свойственно сочетание духа возрождения с духом реакционности…». Ну, а востор­женный германофил Энгельс всячески упирал на то, что освободительная война 1813 года разбудила национальное самосознание немцев, что они «…выступили на одно мгновение как источник государственной власти, как суверенный народ».

                  Народ безмолвствует

   Слов нет, во время «наполеоновского ига» философ Фихте сочинял напоённые сумрачным гением «Речи к немецкой нации», поэт Кёрнер писал романтико-патриотические стихи, драматург фон Клейст создал злободневную драму «Битва в Тевтобургском лесу» о победе германцев над римлянами, символизировавшую грядущую победу немцев над французами, профессор Арндт написал германофильский историко-философский трактат «Дух времени». Народ бранденбургский, померанский, силезский и прочая, и прочая, и прочая всему этому почтительно внимал… и не двигался с места. Он активизировался лишь по мере того, как русская армия проникала всё глубже и глубже на германские территории.
   Что касается немецких монархов, то они вели себя просто трусливо. По язвительному выражению Ульянова, «после бегства из России он (Наполеон. – С. М.) успел так быстро создать новую грозную армию, что заячьи уши Габсбургов и Гогенцоллернов не переставали трепетать». Когда в Восточной Пруссии генерал Йорк фон Вартенбург изменил Наполеону и объявил, что не будет воевать с русскими, прусский король Фридрих-Вильгельм III, испугавшись до полусмерти, отрёкся от своего подчинённого и сместил его с должности.
   Впрочем, те немцы, которые оценивали события объективно, сами знали, кто сыграл главную роль в освобождении их страны, да и Европы, от Наполеона. «В Германии сто лет тому назад, – пишет Ульянов, – вышла книга Иоганна Шерра «Blücher, seine Zeit und sein Leben» («Блюхер, его время и его жизнь». Лейпциг, 1862. – С. М.), поставившая уже тогда вопрос: возможно ли было освобождение Европы без помощи русской армии? Ответ: решительное «нет». Могли ли поднять восстание князья Рейнского Союза? Нет. Они были верными вассалами Бонапарта и энергично помогали ему вооружаться. Ничего похожего на испанскую гверилью или на русскую партизанскую войну не было. Партизанские отряды Тугендбунда появились чуть не полгода спустя после начала кампании, и деятельность их была далеко не яркой».
   Фельдмаршал Гнейзенау, начальник штаба Блюхера во время окончательного поражения Бонапарта при Ватерлоо, констатировал в 1831 году: «Если бы император Александр, по отступлении Наполеона из России, не преследовал завоевателя, вторгнувшегося в его государство, если бы он удовольствовался заключением с ним мира, то Пруссия поныне находилась бы под влиянием Франции, а Австрия не ополчилась бы против последней. Тогда не было бы острова Святой Елены, Наполеон был бы ещё жив, и один Бог знает, как бы он выместил на других те невзгоды, какие ему пришлось вынести в России. Русскому союзу мы обязаны нашей настоящей независимостью».
   При Бисмарке, относившемся к России со смешанным чувством уважения и опаски, ещё вспоминали русско-прусское Bruderschaft in Arms (братство по оружию) во время войны с Наполеоном. Но по мере того как в Германии росла военная мощь – рука об руку с национальной спесью, мешающей адекватно оценивать мир, – эта страница истории всё больше искажалась. Господствующим стало мнение, что немцы справились бы и без «русских варваров».

                    Предшественник Евросоюза

   Николай Ульянов, даром что эмигрант, вообще считал, что России не нужно было иметь с Западом никакого дела: ни воевать с ним, ни дружить. Однако даже Китай, закрывшись Великой стеной, не смог отгородиться от внешнего мира. Может быть, можно было и дружить, и воевать – но не с теми, с кем получалось. 
   Глядя на Наполеона из XXI века и зная, что произошло за прошедшие 200 лет, начинаешь смотреть на эту великую, не до конца понятую современниками фигуру в ином ракурсе, оценивать её более адекватно. В наше время о Бонапарте заговорили уже не как о разрушителе, а как о созидателе – творце первого, пусть во многом ещё несовершенного, Евросоюза. В самом деле, Наполеон был не только великим полководцем, но и талантливым политиком. Экономической и политической противницей Франции являлась Англия. Ещё во время Египетского похода 1798–1799 годов Бонапарт пытался прорваться через Ближний Восток в Индию и, завоевав жемчужину британской короны, нанести Англии непоправимый урон. Не получилось. Тогда Наполеон устремил свой взор исключительно на Европу, оценивая её не только в военном, но и в экономическом плане.
   Во‑первых, сделал ставку на Бельгию и Нидерланды, посадив при этом на голландский трон своего брата Луи. В России с её культом армии привыкли свысока смотреть на Голландию и Бельгию – маленькие страны, не имеющие мощных вооружённых сил. Но их сила в другом: со Средних веков это один из самых экономически развитых регионов Старого Света. Амстердам, Брюссель, Брабант, Брюгге, Гент, Льеж должны были составить мощную конкуренцию «мастерской мира». Недаром крупнейший бельгийский торговый порт Антверпен, находившийся напротив побережья Великобритании, Наполеон назвал «пистолетом, направленным в висок (вариант: в грудь) Англии».
   Во‑вторых, Бонапарт создал из мелких немецких княжеств Рейнский Союз. Этому региону Наполеон придавал важное значение: он сделал Жерома, другого своего брата, королём Вестфалии, расширял и усиливал Баварию и Саксонию в противовес милитаристским германским государствам – Пруссии и Австрии.
   Английское правительство наносило в ответ методичные и жёсткие удары. Создавало коалиции, вкладывало в них огромные деньги, посылало послов‑заговорщиков (например, Уитворта к российскому двору), отдавало приказы о высадке десантов. Англия высадила в Нидерландах экспедиционный корпус, а Павел I, в помощь британскому союзнику, отправил туда русские войска.
   В Голландии, а также в Италии и Швейцарии (во время похода Суворова), французы пленили около шести тысяч русских солдат и офицеров. Это те самые, которых Наполеон отправил на родину в обмундировании за французский счёт, с новым оружием, боевыми знамёнами и со всеми воинскими почестями – в качестве жеста доброй воли. Россия и Франция «созданы географически, чтобы быть тесно связанными между собой», – говорил он в 1800–1801 годах. И неизвестно, как сложились бы судьбы мира, пойди наша страна на прочный союз с Бонапартом. Однако император Александр Павлович, наследовавший Павлу I, действовал по принципу «или Наполеон, или я».

               Финал неожиданный – и закономерный

   В 1813 году, на волне патриотизма, особенно выросшего после Отечественной войны, российский император направил свою армию в Европу. И уже через год сбылась мечта Александра: Наполеон сошёл со сцены. Его надо было кем-то заменить. В принципе царь, являвшийся тогда скорее либералом, чем консерватором, был не против сохранения династии Бонапартов. В 1814 году Александр I несколько раз встречался с бывшей императрицей Жозефиной и склонялся к тому, чтобы Наполеону наследовал её сын от первого брака – Эжен Богарне, пасынок великого корсиканца. Он сумел бы сохранить принципы отчима, на основе которых Франция жила уже много лет, и жила хорошо.
   Однако, по мнению союзников, Александр со своей армией уже сделал своё дело и мог спокойно уйти в свой «медвежий угол». В борьбу вступили дипломаты. И как часто бывало, сложный процесс, запущенный пусть даже незаурядной личностью (а Александр I был способным монархом, это признавал и Наполеон), привёл не к тем результатам, которые ожидались царём изначально. Талейран, бывший наполеоновский министр иностранных дел, человек совершенно беспринципный, тем не менее изрёк: «Бурбоны – это принцип». Принцип легитимности, принцип возврата ко всему старому – пусть замшелому, зато «проверенному временем», «освящённому свыше». На это дали добро все европейские монархи. Пришлось согласиться и «царю царей», хотя впоследствии Александр жалел о своём решении. В итоге на парижский трон уселся Людовик XVIII. А после возвращения Наполеона на 100 дней и его окончательного низложения «наступает глухая пора беспощадной, не останавливающейся ни перед чем реакции», ознаменованной «мракобесием Священного союза», по точному определению профессора А. З. Манфреда («Наполеон Бонапарт»). Это тягостное время, когда Франция, как и остальная континентальная Европа, была в социальном плане отброшена назад, описал Стендаль, сам участник наполеоновских войн, в романе «Красное и чёрное».
   Англия, верная своему политическому кредо «разделяй и властвуй», вернула остальные страны Европы к разобщённости, отгораживанию друг от друга. Первый, пусть нескладный общеевропейский дом развалился. (Кстати, Британия до сих пор ощущает себя отдельно стоящим островом; характерно, что Соединённое Королевство, член Совета Европы, решило не входить в зону евро. Недавно появилось сообщение, что в стране готовится референдум по вопросу о выходе из ЕС.) Франция перестала быть главой первичного «Евросоюза», бразды континентальной политики выпали из её рук. В результате всех этих близоруких эгоистических действий и Англия, и Франция, и Россия впоследствии столкнулись с новым гегемоном – Германией. Не идиллической страной, куда ездили отдыхать и лечиться на водах, а государством, насквозь пропитанным агрессивным прусским духом.

                     Ошибка Александра – и Наполеона

   И ведь Пруссия, объединившая Германию «железом и кровью» (выражение Бисмарка), осталась на географической карте в первую голову благодаря Александру I. После полного разгрома прусской армии при Йене и Ауэрштедте, во время тильзитских переговоров (1807), Наполеон хотел уничтожить это логово милитаризма, разделив Пруссию на части. Александр настоял на сохранении Пруссии: ему нужно было государство‑буфер между Россией и наполеоновской империей. Знал бы он, что вырастет из этого буфера… Бонапарт тоже не знал, но с присущей ему интуицией наверняка предчувствовал. Он вообще ненавидел это государство: «Подлый король, подлая нация, подлая армия, держава, которая всех обманывала и которая не заслуживает существования».
   В фильме Сергея Бондарчука «Ватерлоо» Наполеон, видя, как на помощь изнемогающей под ударами французов, держащейся из последних сил английской армии спешат свежие прусские войска, понимая, что всё кончено и ничего не изменишь, произносит со спокойной отрешённостью: «Я совершил одну ошибку – мне надо было сжечь Берлин». Сценарий фильма основан на проверенных исторических фактах. Реальный Наполеон вполне мог сказать такие слова.
   Главной же, роковой своей ошибкой он считал поход на Россию, признав это в воспоминаниях, продиктованных на острове Святой Елены. Александр не оставил мемуаров, тем более диктуемых секретарю: он был невероятно скрытен. И неизвестно, считал ли всероссийский самодержец своей фатальной ошибкой поход на Париж. Но наверняка вспоминал прощальный разговор с умирающим Кутузовым, который был принципиальным противником «освобождения Европы». «Прости меня, Михаил Илларионович!» – «Я прощаю, государь, но Россия вам этого никогда не простит». Россия не то что простила, а наградила императора слепо-восторженным прозванием «Благословенный»…
   Хочешь не хочешь, а приходишь к определённым выводам. Сама судьба велела России и Франции, Александру I и Наполеону I жить в мире и дружбе. Но если уж два монарха вступили в противостояние и один должен был покинуть историческую сцену, лучше бы им оказался «Северный Тальма». От этого выиграла бы и Франция, и Россия, и вся Европа – в том числе Германия. При Наполеоне она имела шанс объединиться в союз по типу Рейнского, а не в империю под эгидой прусского хищника.

                                                                          Не оперные страсти

    Печально, что русский патриотизм, сокрушивший наполеоновскую империю, способствовал укреплению национализма, надолго расколовшего Европу, а спустя много лет взорвавшего её в мировых войнах. Казалось бы, подъём национального самосознания вызвал Наполеон своими войнами, и с их окончанием национализм должен был угаснуть. Ничего подобного: в условиях европейской дезинтеграции он усилился, особенно в Германии, где после «пруссификации» вырос до гипертрофированных размеров. Началось с невинного собирания фольклора, со сказок братьев Гримм. Продолжилось интересом к нравам и обычаям древних германцев, дохристианским верованиям. Поставили памятник Арминию (Герману), вождю племени херусков, разгромившему в начале I века нашей эры римские легионы в том самом Тевтобургском лесу. Популярной стала «Песнь о Нибелунгах», где доблестные германцы-бургунды громят многократно превышающих их по численности врагов – в том числе «бойцов из Киевской земли». Образцами для подражания постепенно становятся герои, лишённые христианского милосердия и сострадания. Вершиной творчества Рихарда Вагнера считается не «Тангейзер», где главный герой, после долгого пребывания в гроте сладострастия богини Венеры, покидает его ради паломничества в Рим к Папе, а тетралогия «Кольцо нибелунга» – на языческую древнегерманскую тему, с мрачными жестокими сюжетами: «Золото Рейна», «Зигфрид», «Валькирия», «Гибель богов». Этот певец германского духа – конечно, великий композитор, только не следует забывать, что эсэсовские чины оттачивали своё арийское мировоззрение на вагнеровских фестивалях в Байройте. И если в XVIII – начале XIX столетия о жителях Германии говорили обычно «добрый немец», то к середине XX века в ходу была уже «белокурая бестия».
   После свержения Наполеона появилось и новое слово «шовинизм», по фамилии наполеоновского солдата Николя Шовина (точнее, Шовена), обожавшего всё отечественное, презиравшего всё иностранное и превозносившего императора. Когда во Франции стали искать его следы, выяснилось, что Шовен – фигура в значительной мере мифическая. И в этом кроется глубокий смысл. Любой национализм узок и в конечном счёте порочен, однако для Европы более опасным оказался не французский шовинизм, а немецкий, культивировавшийся в кайзеровской и достигший апогея в нацистской Германии.

                   Союз, опоздавший на 80 лет

   Предвижу каверзный вопрос: «Если Николай Ульянов, да и автор этой статьи (от себя добавлю: и Кутузов. – С. М.) считают, что заграничный поход Русской армии был не нужен, то, может быть, и Красной армии следовало в 1944 году остановиться на границе?» Отвечу за себя: ни в коем случае не следовало. И именно по той причине, что нужно было раздавить гадину, которая стала европейским удавом из-за того, что Александр I, ринувшись «освобождать Европу», совершил грубейшую геополитическую ошибку.
   Несколько лет назад патриарх Кирилл высказал мысль, что 1941 год – наказание за 1917‑й. Но если вдуматься, напрашивается другой вывод: обе мировые войны XX века – расплата за несостоявшийся российско-французский союз начала века XIX. Союз, которому своей неуклюжей теорией «антихриста Бонапарта» противодействовало и духовенство. Потом эту теорию оно же и опровергло…
   В 1893 году российский император Александр III заключил-таки союз с Францией. Увы, было уже слишком поздно: франко-русское согласие опоздало на 80 лет. Освобождённый, накачавший мышцы Зигфрид вышел на тропу войны, и, чтобы его остановить, пришлось положить десятки миллионов человек, большинство из которых были русские.
   Какая же из этой истории следует мораль? Вполне религиозная: гордыня – именно ею был обуян Александр I – один из самых тяжких, смертных грехов…

Сергей МАКИН

Источник: http://www.nauka-i-religia.ru/modules.php?name=Content&op=showpage&pid=587