У портрета Пастернака

Он не прямо в глаза мне – а мимо,

за меня, как за стену, в простор...

Видно, это непреодолимо  –

в бесконечное рвущийся взор

от тоскливого, жалкого вида,

в лучшем случае – вялых людей.

Чем же речь моя не мозговита,

что находят невзрачность у ней?

Благодарен хотя и за это –

деликатность, когда о долгах:

легковесность – чума для поэта.

Взгляд высок, что и сам в облаках.

Не казните, решив, что досужи,

что от скудости сменщик таков, –

в залах вами покинутой суши

нет восторга уже от стихов.

Как таясь, редкий ныне ценитель

старый томик кладёт под ночник.

Люд и раньше в том смысла не видел –

низких истин теперь ученик.

На иное питая надежды,

не могли вы представить  тогда:

ваши белые ныне одежды

примеряют почти что стада.

Не смущает, что не по размеру:

в сером носятся с кипами книг...

Отнимают достойного веру,

что язык устоит, что велик.

Благо, есть вы, мятежным дедалы:

обучаемых дичи вовне

два-три имени тоже удалы.

На Россию хватает вполне.

Их приют – он приюту собаки,

но в мастштабах огромных, сродни:

не гнобят и не гонят в бараки,

все в отдельности, то есть одни.

...Наша с мэтром взаимная нервность –

от бездонных, от тёмных причин;

там маринина женская ревность

и вина наша, слабых мужчин.

Тень отца нам – там тень Мандельштама,

мёд кровавый раздавленных сот...

И от близких нет чистого штамма

нам, наследникам горних высот.

Лишь восставшего тяжкое право

напророчить на уйму эпох;

а поднимет дубины орава –

гибнуть, ибо не Бог.