31.10.2014, 00:00

Сергей Пархоменко об операции на сердце Бориса Ельцина

Пройдет 16 лет, и академик Ренат Акчурин, на секунду задумавшись, ответит в ночном эфире радиостанции "Эхо Москвы", что самым серьезным и страшным решением, которое ему довелось принимать в своей жизни, было совсем не это.

Самое трудное, сказал он, было согласиться на пересадку "комплекса сердце-легкие" одному тяжелому умирающему пациенту в 1988 году: "Ты должен удалить у человека совершенно все из грудной клетки, увидеть ее пустой и заполнить донорскими органами..."

Потом он добавил, что пациент, совсем молодой капитан строительных войск, прожил после операции еще 12 дней и мог бы жить, конечно, гораздо дольше, если бы донор — тот самый человек, у которого взяли и легкие, и сердце,— не переболел, как внезапно выяснилось, за неделю до своей скоропостижной смерти гриппом. И вот от того гриппа, которым сердце болело вместе со всем организмом, когда принадлежало еще другому человеку, тот, кому это сердце потом досталось,— умер.

В медицине бывают истории гораздо драматичнее и парадоксальнее, чем банальная операция на открытом сердце президента страны.

В середине августа 1996 года один очень хороший кардиолог, организовавший тогда издательство медицинских энциклопедий и учебников, выложил передо мною толстый том, развернутый на странице с большими черно-белыми фотографиями.

— Вот,— сказал он,— это вот сердце Ельцина.

Там были какие-то мутные разводы с белыми крестиками, отмечавшими нечто непонятное, и пунктирным кругом, ограничивавшим что-то с размытыми краями.

— Ну, то есть это не его, конечно, сердце, но точно такое же. Потому что случай совершенно типичный и хорошо изученный. Это называется — "круглое сердце". Видите, оно большое, вялое, дряблое как старый мешок. После нескольких инфарктов миокард теряет упругость, и все обвисает.

В последний раз у меня такое ощущение было в мае 1991-го, когда я в зале переговоров горбачевской резиденции "Ново-Огарево" стащил прямо со стола (у тогдашнего армянского лидера Левона Тер-Петросяна, кажется) исчерканный синим карандашом проект "Союзного договора", которым предполагалось узаконить новое устройство еще живого СССР. Толпа фотографов и телеоператоров напирала на стол, Тер-Петросян отскочил в сторону, ну я в суматохе и свернул документ в трубочку.

Теперь я вцепился двумя руками в книжку с картинками сердца Ельцина. Я спросил, можно ли мне как-нибудь взять ее, буквально на полчаса, чтобы снять ксерокопию.

— Это просто справочник,— сказал издатель.— Мы его напечатали тиражом 10 тысяч экземпляров, продается в любом отделе медицинской книги. Я вам подарю такой, не переживайте.

К концу лета 1996-го шутить на тему циклически повторяющихся неловкостей и нелепостей с исчезновениями из виду президента Ельцина уже никому не хотелось. "Голосуй сердцем", "Голосуй или проиграешь", "Не дай бог", "Купи еды в последний раз", танец грузного человека в белой рубахе на ростовском стадионе, слухи про таинственный заговор олигархов в Давосе — это помнят все. Эпический спор про то, продали или не продали именно в 96-м свою профессиональную свободу отечественные журналисты и с этого ли момента началась их общеиндустриальная катастрофа,— это началось гораздо позже.

А тогда гонка остановилась, и стало можно, тяжело дыша, осмотреться.

Во главе президентской администрации после выборов утвердился Анатолий Чубайс, потрясающий мастер отвечать не на те вопросы, которые ему заданы. Невообразимое красноречие Виктора Черномырдина вступило в пору зрелого мастерства. Пресс-секретарем Кремля стал Сергей Ястржембский, и репертуар, с которым он немедленно дебютировал, тут же стал классикой: "президент работает с документами", "рукопожатие у президента крепкое".

Хроника последних появлений главы государства на публике свелась к двум пунктам: 3 июля Борис Ельцин проголосовал во втором туре президентских выборов на специально оборудованном участке в Барвихе; спустя целый месяц неизвестности, 9 августа поклялся на Конституции "верно служить народу". В первый раз его, тщательно загримированного, провели мимо небольшой группы аккуратно отобранных журналистов, чтоб он сказал, со свистом набирая воздух в длинных паузах между словами: "Придите и проголосуйте все. Абсолютно все проголосуйте..." Во второй раз общий хронометраж церемонии сократили до 16 минут, а инаугурационную речь — до 45 секунд: вполне достаточно, чтобы рассмотреть неподвижную маску вместо лица.

Все остальное — долгая чреда приступов общенациональной неловкости. Каждое "легкое недомогание", каждая "простуда", "растянутая спина", "носовая перегородка", всякий "рутинный осмотр" и "плановый отпуск",— опять с угрюмым ощущением какой-то мрачной лажи, душной, вязкой и тупо ноющей, как подступающая мигрень. Ельцин тогда все-таки места занимал очень много: даже не в политической практике, не в общественной жизни,— а прямо в нас. И казалось уже, что важно не то чтобы избавиться от самих этих повторяющихся кризисов неизвестности,— как уж от них избавишься,— а просто хотя бы разогнать эту муть словами. Обыкновенным разговором, спокойным, деловитым, понимающим, может быть сочувствующим или, если уж так надо, осуждающим, каким уж выйдет, но лишь бы не стыдным.

Взять эти слова было негде. Утечек не было. Совсем не было никаких реальных сведений, которым можно было бы верить, и оттого становилось только очевиднее, что на сей раз ситуация и в самом деле тяжелая, и обычными увлечениями президента — такими, которые оборачивались пустым ожиданием у трапа в Шенноне, концертными номерами с оркестром в Берлине, попытками отправиться на такси за пиццей в Вашингтоне,— ничего уже не объяснишь.

17 августа в малореспектабельной немецкой газете "Бильд" появилось написанное в сенсационно-разоблачительном тоне сообщение о том, что президент России давно уже ждет донора для пересадки сердца. Двумя днями позже гораздо более надежный американский журнал "Тайм" вышел с крошечной заметочкой в 50 строк, где сенсация "Бильда" опровергалась, зато сообщалось, что Ельцину предстоит отправиться в закрытую швейцарскую клинику для проведения там загадочной "операции двойного шунтирования".

Ястржембский с одинаковым сарказмом высмеял оба издания, с особенным удовольствием оттоптавшись на "Тайме". Тем не менее кардиологическая версия была всеми обсуждавшими признана весьма вероятной и правдоподобной. Особенно добросовестные обозреватели именно в этот момент впервые залезли в медицинские словари, чтобы уточнить там значение понятия "ишемия" и выяснить, правда ли шунтирование бывает "двойным".

Ровно через неделю, 26 августа, знакомая девочка Наташа, только что поступившая в ординатуру Кардиологического центра под руководством легендарного Евгения Чазова похвасталась мне, что вот этими вот руками распечатывала упаковку с катетером, при помощи которого президенту страны вводилось контрастное вещество при проведении коронарографии.

Спустя пять лет — разумеется, уже в следующую политическую эпоху,— академик Чазов писал в своих мемуарах: "Рассказывая о проведении коронарографии, журнал "Итоги" со ссылкой на кого-то из подкупленных сотрудников центра, следивших за ходом процедуры, чтобы передать атмосферу напряжения, царившую в ходе исследования, написал, что, когда оно закончилось, "Чазов перекрестился". Не помню. Может, так и было. Но если и крестился, то в связи не с окончанием коронарографии, а с той картиной состояния сердца и его сосудов, какую мы увидели на экране ангиографического аппарата".

Наташа не была мною подкуплена. Она просто очень гордилась тем, что видела самого Чазова в таком интересном положении, и притом ни на секунду не испугалась. Наташа еще не успела договорить свою фразу до конца, а я уже понял, что не надо больше лезть в Кремль, к Ястржембскому и к Чубайсу, а надо просто идти по врачам.

Я пошел по кардиологам и убедился, что кардиологи знали совершенно все. Это оказался очень ясный, очень тривиальный случай, с совершенно недвусмысленным анамнезом, симптомами, отчетливо просматривавшимися на экране любого телевизора, и с очевидной, фактически безальтернативной тактикой лечения. Они все говорили одно и то же, и вообще не понимали, какие тут могут быть разногласия и разночтения. Вопросы "врачебной тайны" их не беспокоили: они ведь никогда не видели этого пациента, не имели с ним прямого контакта. Следовательно, не имели перед ним никаких обязательств. Просто еще один случай из учебника, только и всего. Почему бы о нем не рассказать интересующемуся.

На четвертый день забега по клиникам и кабинетам, вдоль цепочки хорошо информированных источников, пожелавших остаться неузнанными в своих белых, зеленых и голубых халатах, я добрался и до издателя, обладавшего дивным справочником с картинками. Оставалось вернуться, прижимая этот справочник к груди, в редакцию моих "Итогов" и написать текст, который к этому моменту хотела бы написать уже вся российская политическая журналистика и половина мировой.

Борис Ельцин и Майкл Дебейки в Центральной клинической больнице, 26 сентября 1996 года

Фото: РИА НОВОСТИ

Вот так долбишь по клавиатуре, судорожно перелистываешь блокнот и думаешь, что это все же какой-то цирк. Невозможно поверить, что оно лежало, оказывается, так близко, у всех на виду: про "круглое сердце", и про диагноз "ишемическая кардиомиопатия", и про нарушение функции левого желудочка, и про катастрофическое уменьшение процентной доли крови, выбрасываемой при этого желудочка сокращении (о да, всякому политическому аналитику следует освоить употребление термина "фракция изгнания"). И разумеется, про весь трагический идиотизм советской системы правительственного спецздравоохранения: человеку в первый раз отважились сделать рутинную ангиографию (осмотр сосудов с применением контрастного вещества) только тогда, когда состояние стало катастрофическим. А до того всем своим могучим Четвертым управлением просто трусили положить его на стол и лишний раз сделать ему местный наркоз.

О, если б все политические комментарии обладали такой же степенью достоверности, обоснованности и аргументированности. О! Пишешь: пациентам с такой степенью поражения сосудов сердца ангиопластика не показана, обыкновенным стентированием решить проблему не удается,— и знаешь, что у тебя под это заявление есть не два независимых источника, а дюжина. И хладнокровно выводишь анализ на коду: президенту страны предстоит операция на открытом сердце, и проведена она может быть не позже чем в течение трех-пяти ближайших недель.

Конкретных имен не хватает? Пожалуйста — вот вам и с именами: на операции настаивает специально собранный консилиум во главе с относительно молодым профессором-кардиологом Юрием Беленковым — это он, собственно, и проломил оборону кремлевских эскулапов, настояв на использовании современных методов диагностики. Ну и наконец, наиболее вероятным кандидатом на проведение такой операции президенту выглядит Ренат Акчурин, хирург из московского Кардиоцентра, блестяще владеющей техникой операций аортокоронарного шунтирования и накопивший прекрасные результаты за несколько лет практики.

До отправки журнала в типографию оставалось больше суток. Можно было не торопясь смонтировать всю эту бомбу, украсив ее той самой эхограммой "круглого сердца". Никому даже не приходило в голову устраивать какую-нибудь конспирацию: информация лежала буквально на расстоянии вытянутой руки, она принадлежала всем, просто никто не догадывался ее взять. Что тут секретного?

Утром в день подписания номера в печать мне позвонил большой начальник из "Медиа-Моста". Журнал "Итоги", если кто вдруг забыл, принадлежал именно этой — крупнейшей тогда в России — медиакорпорации Владимира Гусинского.

В общем, так: мне будет звонить одна женщина, которая обратится с одной небольшой просьбой, в связи с одним текстом, поставленным в ближайший номер.

— Надо объяснять, о каком тексте речь?

— Не надо, я понял.

— Ну тогда вот что. Я от тебя ничего не могу в этой ситуации требовать, но я тебя очень прошу отнестись к этому звонку серьезно. Она тебе правду скажет. Ей врать незачем. Теперь.

Через полчаса женщина, чей голос показался хорошо знакомым, сообщила мне, что мой еще не опубликованный текст "все прочли" и что в нем "все так и есть". Потом она попросила отложить публикацию "всей этой вашей мировой сенсации" ровно на одну неделю.

Спрашивать, каким образом они раздобыли еще не напечатанную статью, я не стал. Но все-таки поинтересовался, зачем откладывать.

Кардиохирург Ренат Акчурин (слева) и пресс-секретарь президента России Сергей Ястржембский на пресс-коференции после проведения операции Борису Ельцину, 5 ноября 1996 года

Фото: РИА НОВОСТИ

— Борис Николаевич не хочет оперироваться,— сказала мне женщина очень усталым, слегка раздраженным тоном.— Он говорит: не надо, чтобы все вокруг знали. Мы его уговариваем. И уговорим. Но если ему сейчас донесут, что вышла такая статья, а ему донесут обязательно, он взбесится и откажется окончательно. Поэтому мы сделаем по-другому. Мы сами все принесем и ему покажем. И скажем ему, что информация так и так рано или поздно утечет наружу — вот всякие сволочи уже пишут,— и удержать ее невозможно. Зато можно упредить: лучше самому сообщить то, что он считает нужным, и сохранить инициативу в руках. Такой поворот ему понравится. И может быть, после этого он согласится. Извините за "сволочей".

Я мысленно извинил за "сволочей" и спросил еще, есть ли у меня время подумать. В трубке раздался вздох, он означал, что никакого "подумать" тут не бывает.

Но зато есть еще некоторое предложение: если я соглашусь, то это самое сообщение — про операцию — Борис Николаевич сделает прямо мне. То есть он журналу моему даст интервью и там сам все скажет. Нам одним, никому больше. Эксклюзивно, откровенно. Так как?

Вы бы не согласились? От эксклюзивных интервью президентов не отказываются. Особенно когда президенты готовы говорить о жизни и смерти. Ну, и когда тебе говорят, что в драме этой жизни и этой смерти у тебя появилась твоя собственная отдельная роль.

29 августа 1996 года, как всегда в ночь на пятницу, номер "Итогов" ушел в печать без того текста. И как всегда во вторник он вышел в свет: журналы тогда возили печататься через границу, в Финляндию.

В тот же вторник женщина со знакомым голосом перезвонила мне, сообщила, что "разговор прошел, все в порядке, согласие получено", и попросила прислать вопросы для президента. Через сутки они вернулись с ответами: Ельцин сообщал, что "диагноз — ишемическая болезнь сердца", что "нужна операция", что "тянуть с ней не будет" и что "тамошние хирурги готовы сделать", но "будет оперироваться здесь, это решено". Абсолютно ничего для меня нового. Но и ничего подобного — хоть сколько-нибудь похожего по степени откровенности и решительности — от президента страны никто никогда не слышал.

5 сентября, когда в Финляндии вовсю шла печать нового тиража — теперь с портретом президента, драматически закусившего губу, и с текстом "Операция. Это решено" на обложке,— Ельцин практически слово в слово перед телекамерой повторил мое эксклюзивное интервью тогдашнему министру печати Михаилу Лесину. Наше сокровище вывалилось на все федеральные телеканалы. Эти люди все-таки нас обманули. Такого обстоятельного и надежного медицинского бэкграунда там не было, но тему они "распечатали" и приоритет размыли.

5 ноября, на месяц позже предсказанной моими источниками даты, бригада Рената Акчурина успешно прооперировала президента. Великий американский хирург Майкл Дебейки, когда-то обучавший Акчурина искусству операций на открытом сердце, наблюдал за работой ученика из соседнего помещения, по монитору, а в операционную так и не вошел.

Премьер-министр Виктор Черномырдин — это его запустили с нашей версткой в кармане к Ельцину рассказывать, как двумя годами раньше оперировался у того же Акчурина,— исполнял обязанности президента ровно шесть часов. Мог бы и больше, но открытое сердце завелось гораздо быстрее, чем рассчитывали, без всяких понуканий и стимулирующих растворов: едва только Акчурин убрал руки.

Официальной причиной смерти Бориса Ельцина в 2007-м было все-таки названо "нарушение функций многих внутренних органов, вызванное заболеванием сердечно-сосудистой системы". Впрочем, точный финальный диагноз так и остался неизвестным: по просьбе семьи, вскрытие тела первого президента России не проводилось.
 http://kommersant.ru/doc/2595401