Бриллиантовая нога

При советской власти в Одессе жил один потомственный ювелир – Хаим Осипович Ермолицкий. Когда он решил эмигрировать, КГБ установило за ним круглосуточную слежку. Комитетчики не сомневались, что он попытается вывезти свои бриллианты. Увидев, что он купил на толкучке две пары обуви на толстой подошве, они поняли, что он хочет спрятать драгоценности в них. И они оказались правы. Дома Хаим задернул занавески на окнах, взял дрель, просверлил в подошвах отверстия и всыпал в них камни. А дырки аккуратно заклеил. Потом надел туфли и походил по комнате. Бриллианты издавали такой страшный скрип, что от ужаса старик вспотел. Но поскольку никаких других планов их вывоза у него не было, он махнул рукой и сказал: «Будь что будет!» Бриллиантов у него, в принципе, было не очень много, поэтому хватило одной пары обуви. А вторую он подарил своему племяннику Мише.

В назначенный день Хаим отправился на морской вокзал. Пароход на Хайфу отходил оттуда. Миша поехал провожать его. В машине Хаим страшно разнервничался.

– Миша, знаешь что? – сказал он племяннику. – Мне – 80 лет. Зачем мне эти сокровища? Я хочу поцеловать Святую землю и спокойно умереть. А тебе они еще пригодятся.

После этого он поменялся с Мишей обувью. На вокзале Хаима сразу же направили к таможенникам, которые уже были предупреждены. Они вежливо попросили его разуться и разобрали его новые туфли на составные части. Они были так уверены, что отправят этого афериста не в Израиль, а в полностью противоположную сторону, что даже расстроились. Тогда они позвонили куда надо и говорят: в туфлях ничего нет, что делать? Им отвечают: потрошите чемодан, пиджак, штаны, если есть кепка, потрошите кепку. Они так и сделали – ничего! Снова звонят куда надо, те: выворачивайте его наизнанку, невозможно, чтобы не было! Таможенники, недолго думая, отвезли несчастного в больницу, где ему промыли желудок, заставили выпить литр контрастной жидкости, сделали рентген и снова ничего не нашли. На этот раз уже те говорят: трудно поверить, но, видимо, мы таки ошиблись, извините за беспокойство. Тогда эти таможенники умыли руки с мылом и разошлись по домам. А на следующую смену заступила новая группа таможенников, в которую входила младший лейтенант Татьяна Николаевна Луговская.

Это была простая советская женщина 55 лет, которая в силу обстоятельств личной и трудовой жизни находилась в довольно-таки депрессивном состоянии духа. Причин для этого было – хоть отбавляй. Как раз в тот день ее кошка родила шестерых котят, и раздать их не удалось. Ни одного. Раньше брали, а сейчас говорят самим жрать нечего. Тогда она с тяжелым сердцем налила полведра воды и утопила их. А кошка все норовила заглянуть в ведро, чтобы выяснить, что хозяйка делает с ее детенышами. При этом мяукала таким диким голосом, что это мяуканье стояло в ушах у Татьяны Николаевны все время, пока она ехала на службу. 

За своим обычным делом Татьяна Николаевна надеялась отвлечься от пережитого, но не тут-то было. В кабинете ее ждал Ермолицкий. На старике, как говорится, не было лица. А если точнее, то на нем вообще ничего не было, кроме синих ситцевых трусов и частично белой майки.

– Это кто? – спросила она.

– Та застрял тут один, – объяснили ей небрежно.

Татьяна Николаевна подошла к старику, посмотрела его документы и спросила:

– Хаим Осипович, у вас есть, что надеть на себя?

– У меня есть желание умереть и не видеть этого кошмара, – ответил Хаим Осипович.

– Вас кто-то провожает? – спросила таможенница.

– Племянник, – сказал старик и слабо махнул в направлении двери, через которую он вошел в это чистилище.

Тогда Татьяна Николаевна вышла в зал, где толпились провожающие, и спросила – есть ли среди них племянник Хаима Осиповича Ермолицкого.

– Есть! – тут же нашелся тот.

– Молодой человек, – сказала Татьяна Николаевна. – По независящим от меня причинам костюм и обувь, в которых Хаим Осипович собирался ехать на свою историческую родину, пришли в негодность. Но вы не волнуйтесь, сам Хаим Осипович почти в полном прядке. Ему просто надо переодеться перед отъездом.

– Я могу только снять с себя, – предложил племянник.

– А сами пойдете домой в трусах и майке?

– Послушайте, в Одессе пешеход в трусах и майке – нормальное явление, – нашелся племянник. – Может, он с пляжа возвращается, а может, вышел мусор выбросить. Но появиться в таком виде за границей таки неловко. Зарубежная пресса может это неправильно истолковать. Вы меня понимаете?

– Ну, давайте, что там на вас есть, – вздохнула Татьяна Николаевна, и через пять минут Хаим Осипович надел на себя джинсы своего племянника, его футболку «Адидас» с тремя красными полосками на плечах и совершенно новые туфли, где лежали все сбережения его жизни.

– Как вы себя чувствуете? – спросила младший лейтенант Луговская.

– Лучше, – лаконично ответил Хаим Осипович и пошел к трапу.

Кладбищенский романс

Вопреки слухам, Альберт Эпштейн никогда в жизни не эмигрировал в Америку. До конца своих дней он прожил в доме № 17 по улице Пишоновской, работая кантором на Втором Еврейском кладбище. Он пел с детства, в основном цыганские песни под гитару, но набожные евреи обратили внимание на его голос и решили сделать мицву его бедной маме Берте Наумовне Эпштейн.

Перед тем как начать свою кладбищенскую карьеру, Альбертик честно сознался, что на еврейском он знает только одно неприличное выражение – и все. Благожелатели ответили, что в наше время редкий человек знает больше. Именно поэтому так ценится работа кантора, который хоть на выходе из этого мира может напомнить евреям об их корнях.

– Что я сам знаю о своих корнях? – спросил Альбертик.

– Все относительно, молодой человек, – ответили евреи. – Вы можете петь, но не знаете о корнях. Мы знаем о корнях, но не можем петь. Ваш предшественник не знал оф-идиш даже одного неприличного выражения, поэтому относительно него вы – академик.

– Как же он выходил из положения?

– Он часто повторял слова «абысалы парнус» и «фотокарточка на память». В некоторых комбинациях слов заключена особая сила. Так говорит Каббала.

Короче, с появлением Альбертика на кладбище его семья просто ожила. От работы на свежем воздухе он окреп, на щеках горел румянец. На работу его возили на темно-серой «Волге» Газ-23, как если бы он был не рядовой кантор с Молдаванки, а сам Иосиф Кобзон.

Но в один прекрасный день на Второе Еврейское кладбище принесли большого человека в сопровождении родственников из Бруклина. Эти тут же вычислили, что кантор поет на иностранном и вдобавок листает страницы не слева направо, как все грамотные люди, а наоборот. Триумф обернулся позором. Гости повернулись к Альбертику и стали так свистеть и кричать «бу-у!», как если бы это было не кладбище, а стадион. На то, что у них стоял незакопанный покойник, им было наплевать. Я вам говорю: у этих американцев может и есть кое-какие знания, но культуры – никакой!

Что же сделал Альбертик? После стольких лет исполнения его эрзац-кадиша на цыганской мове сама судьба предоставила ему возможность воспользоваться той одной единственной фразой, которая связывала его с его народом.

– Знаете, что? – сказал он провожающим. – Если вам не нравится, как я пою, так поцелуйте меня – не буду говорить куда – и будьте мне здоровы!

Так и сказал, но только другими словами. И короче.

От этих слов делегация свистунов опешила.

 «А может, он все-таки пел на идише? – подумали они. – Просто у него акцент такой странный. Одесский. Когда мы сами переходим на английский, то у нас в Бруклине нас тоже не все понимают».

Короче, когда они покончили с погребением, они вызвали директора кладбища и сказали: «Слушайте, верните своего кантора назад и передайте ему вот этот пакет, чтобы он на нас не держал зла». С этими словами они уехали, а Альбертику позвонили и попросили вернуться туда, где без него жизнь остановилась уже окончательно.

Да, спрос на него был очень высокий. Клиенты таки любили, когда он пел про «абысалы парнус» и «фотокарточку на память». От этих слов они плакали еще горше и лучше жертвовали на бедных.

Правда, после того инцидента провожающие должны были указывать в анкете, будут ли на кладбище гости и родственники из-за рубежа. Если да, им говорили: «Значит, ситуация такая – либо вы исполняете кадиш сами, либо кадиша не будет. А если вы хотите музыку, так у нас в синагоге сегодня вечером будет вечер цыганской песни».

И всем было хорошо.

Конец света

Когда Валерий Леонтьев впервые приехал в Одессу, в городе начался страшный ажиотаж. Все хотели попасть на концерт новоявленной звезды. А он должен был выступить в филармонии.

Зиновий Альтер был самым знаменитым в Одессе портным. Обшивал всех местных начальников. Он, как говорили знающие люди, умел брать, но давал качество. Поэтому Зиновию казалось, что на предстоящем концерте он должен си­деть в первом ряду рядом с другими уважаемыми людьми города. Для этого он по­звонил одному заказчику и сказал, что за два билета в первом ряду готов отдать любые деньги. И тот таки устроил ему два билета за любые деньги.

Когда Зиновий со своей усатой женой Милой заняли места, то слева от себя он обнаружил председателя горисполкома, а справа, сразу за милочкиным бюстом – начальника МВД. Но кто мог знать?! Сейчас бы он, конечно, предпочел сидеть не в этой компании, а, скажем, рядом с директором Первого гастронома Семеном Ильичем Горкиным – тот устроился в безопасном четвертом ряду рядом с во­допроводчиком Серегой Ждановым. Серегина сестра работала в филармонии бух­галтером и по блату достала ему хорошее место. В этом было что-то символичное. Директор гастронома и простой водопроводчик сидели рука об руку, олицетворяя собой союз интеллигенции и пролетариата, что было возможно только в Советском Союзе при наличии правильных родственников.

Но если на уровне директора гастронома и горводопровода эта спайка казалась более или менее органичной, то в первом ряду ситуация сложилась иначе. Невооруженным взглядом было видно, что начальникам неловко за то, что на таком ответственном мероприятии рядом с ними сидит лицо еврейской национальности, какими бы швейными талантами оно ни обладало. И какими бы интернационалистами ни были начальники, они всё же стояли за соблюдение минимальных приличий. Это было написано на их лицах такими большими буквами, что Зиновий понял, что зарвался.

Ему стало так стыдно за себя, как только может стать стыдно настоящему еврею. Он изо всех сил вцепился в руку своей Милы, словно удерживал сам себя от того, чтобы не извиниться и если не выйти из зала, то хотя бы поменяться местами с Горкиным. Все-таки тот был ближе к начальству по партийной линии. И эта линия обеспечивала куда более интимную близость, чем даже та, которую Зиновий испытывал к горисполкому или МВД, когда они стояли перед ним, разведя руки в стороны, а он, уперев лысину в их живот, измерял объем бедер.

Душевное напряжение Зиновия было таким сильным, что он уже не обращал внимания на то, что у горисполкома плохо вставлен рукав в его чешском пиджаке, а у МВД такие оттянутые на коленях брюки, что смахивают на трикотажные шаровары.

Что касается Горкина, то он ни минуты не жалел, что сидит в трех рядах от МВД. Тот отправил за решетку двух его предшественников, хотя они исправно поставляли дефицитную колбасу в его ведомственный буфет. Это означало, что отправка Горкина на скамью подсудимых была делом времени.

Но не эти сложные отношения определили исход вечера.

У сидевшего рядом с Горкиным Жданова был знакомый кочегар Фима Шлак, с которым он встречался на пляже в Аркадии и играл в преферанс на деньги. И такая пошла у этого Шлака полоса невезения, что он проигрался в пух и прах, задолжав Жданову 40 рублей.

Перед тем как ехать на концерт, Жданов зашел к Шлаку и, не получив денег, крепко накостылял ему. Он был выше Шлака на голову и весил кило на 15 больше. Тогда побитый Шлак пошел к соседям и одолжил 25 рублей. Больше они ему дать не рискнули, но на время он откупился от кредитора.

После того как Жданов откланялся, Шлак сел на велосипед и погнал на работу. При этом он приговаривал: «Я тебе такой концерт устрою, мало не покажется». Кто мог подумать, что энергопитание филармонии осуществлялось через его предприятие?!

На работе Шлак залез в трансформаторную будку и положил железный лом на два провода, которые нельзя было соединять ни при каких обстоятельствах. В результате этих безответственных действий во мрак погрузились десятки кварталов от Пересыпского моста до Греческой площади. Светло было только в районе трансформаторной будки, которую со страшными завываниями приехали тушить не менее полдюжины пожарных машин.

Короче говоря, Леонтьев вышел на сцену, обнаружил, что микрофон не работает и, извинившись, уехал в гостиницу «Лондонская», где его уже кое-кто, не будем уточнять кто именно, ждал.

Когда на сцену вышел человек с фонариком и объявил, что из-за аварии на силовой станции концерт отменяется, первым поднялось на ноги МВД.

«Так! Всем следовать за мной!» – негромко дало оно команду, но большинство подумало, что им пока торопиться некуда.

Между тем МВД и горисполком двинули куда-то во мраке, слепо переставляя ноги и роняя на них негромкие, но тяжелые матюги. Наконец входная дверь хлопнула за ними, и Зиновий выдавил:

– Это был натуральный конец света!

– ТАМ свет есть всегда, – многозначительно заявила Мила и добавила: – Теперь ты понял, что надо ехать?

В отличие от мужа, Мила была антисоветчицей. Она никогда не работала и поэтому могла судить о политической ситуации в стране, не боясь испортить отношений с заказчиками.

– Я понял, – ответил Зиновий, для которого вся политическая ситуация в стране свелась к той, в которой он чисто случайно оказался в первом ряду партера одесской филармонии.

Нащупав в боковом кармане пиджака зажигалку «Ронсон» – подарок одного капитана загранплавания, он щелкнул ей и, подняв над головой, повел жену на выход.

И следом за ними потянулись остальные.

http://magazines.russ.ru/volga/2013/7/8ja.html