Академик Николай

ЛЮДИ, КОТОРЫХ Я ПОМНЮ

МЫСЛИ И СЕРДЦЕ НИКОЛАЯ АМОСОВА        

                                                                                   

                                           Амос – древнееврейский пророк VIII                                                       века до н.э. Обличитель чиновников,                                                                     ростовщиков, судей. Проповеди

                                         Амоса вошли в Библию.

                                                     (Всемирная энциклопедия)

12 декабря 2002 года, остановилось сердце  выдающегося хирурга, кибернетика и удивительного человека - НИКОЛАЯ МИХАЙОВИЧА АМОСОВА. Ему было89 лет.

Проповеди о здоровье, зафиксированные в книгах и произнесенные вслух академиком Амосовым,  читали и слушали миллионы людей. Как истинный учёный-экспериментатор и великий гуманист, он все опыты проводил исключительно на себе, истязал до изнеможения только собственное тело. И никогда не забывал подчёркивать, что каждый индивидуум – это  такой же  неповторимый экземпляр, как неповторимы рисунки на человеческих пальцах и ладонях. Поэтому нельзя унифицировать его, Амосова, рекомендации и воспроизводить буквально  опыт оздоровления организма, как некую аксиому. Каждый разумный человек, желая быть здоровым и жить долго, обязан корректировать  заключения экспериментатора применительно к своей индивидуальности - научиться слушать собственное тело.

        

Очень жаль, что при жизни учёного не был открыт проект Первого канала российского телевидения «ДОБРОГО ЗДОРОВЬИЦА» в исполнении пропагандистов здорового образа жизни, неповторимых  народных целителей и рассчитанный на многомиллионную аудиторию. Думаю, раскрученный этот малограмотный фарс, несущий вред здоровью легковерных старушек, был бы осуждён Николаем Михайловичем, как явление, не имеющее ничего общего с медициной вообще и  народным врачеванием, в частности.   

        

Один из крупнейших хирургов ХХ века, Амосов держал в своих руках несчётное количество маленьких человеческих двигателей внутреннего сгорания, и резал их, и шил, и спасал от безвременной остановки. Всякий раз, когда сердце умирало, он умирал вместе с ушедшей душой, и всю жизнь мечтал о создании искусственного аппарата, не знающего износа.

Николай Михайлович проявил себя не только ювелирным оператором. Он был дипломированный инженер-изобретатель, первооткрыватель совершенно новой отрасли науки – медицинской кибернетики, и бессменно руководил отделом этой сложнейшей,  малопонятной мне дисциплины.

        

Кроме всего прочего, Амосов  был прекрасный писатель, автор многочисленных книг документально-художественной прозы и научно-популярных исследований, выраженных языком, понятным любому грамотному читателю. Когда хирург менял скальпель на писательское перо, у него не возникало необходимости что-то придумывать и фантазировать: он выкладывал на бумагу живую жизнь, которую знал досконально.

        

Мне посчастливилось общаться с этим удивительным человеком, в котором никак не проступал сановный учёный и хирург с мировым именем. Знаменитость и высокое положение не развратили академика, не сделали недосягаемым вельможей. Наоборот: невзрачный вологодский мужичок сохранился в нем до конца – в простоте общения и в характерном «оканье» урождённого северянина. Многие не понимали его жёсткой требовательности в отношениях с подчинёнными. Николай Михайлович был трудоголик, совершенно не мог находиться без дела и требовал того же от сотрудников и домашних. Он хотел, чтобы все поднимались до уровня его трудоспособности и продуктивности в служении избранному делу. Достаточно сказать, что единственная дочь, Катя, в 15 лет окончила школу и поступила в мединститут.

        

Есть люди, о которых очень трудно писать даже самому опытному  журналисту. И не потому трудно, что мало знаешь о своём герое. А потому, что знаешь о нём слишком много. У этого выдающегося учёного и неординарного человека я учился искусству познавать правду жизни и отстаивать эту правду всеми доступными средствами.

        

Н.М.АМОСОВ:

        

«…Осенью 1932 года я приехал в Архангельск в составе шести выпускников Череповецкого лесотехнического техникума. Мне было восемнадцать лет. В кармане лежал диплом теплотехника. А в голове теснились наполеоновские планы. Меня назначили сменным механиком на  электростанцию, которая обеспечивала электроэнергией  лесозаводы №14 и 15. В подчинении оказалось тридцать человек. Это заставило сразу повзрослеть и ощутить ответственность.

        

Всех нас поселили в одной комнате. Жили бедно, но очень насыщенно. Ботинки фирмы «Джимми», купленные по талону в итээровском магазине, были моей гордостью. Зато не пропускали ни одного спектакля в театре, запоем читали все новинки  художественной  литературы. А я, кроме того, увлёкся технической литературой. Сколько себя помню, мною владела неуёмная страсть к различному конструированию. Ещё  во время студенческой практики  на одном из лесозаводов Вологодской области изобрёл штабелеукладчик, который, к моему величайшему удивлению и сожалению, не нашёл применения. Однако страсть к изобретательству не угасла. Наоборот, претензии стали масштабнее: я задумал создать самолёт с паросиловой установкой. Поэтому пришлось рассчитывать не только энергетическую часть, но и саму конструкцию летательного аппарата. Как только выдавалось свободное от работы время, я отправлялся в городскую библиотеку и просиживал в читальном зале до самого закрытия  над учебниками по физике, аэродинамике, воздухоплаванию. Меня буквально распирало от нетерпения. Я стоял на пороге великого открытия, и представлялось невероятным затягивать его триумф. Поэтому в общежитии  закрывал лампу газетой и продолжал работать. Среди ночи кто-нибудь из нашей шестёрки  скрипел пружинами узкой кровати и, переворачиваясь с боку на бок, недовольно бурчал: «Колька, ведь рехнёшься,  дьявол…» Это меня ещё больше вдохновляло, и я начинал яростнее двигать ползунок логарифмической линейки…

        

Рядом с нашей  комнатой была девчачья, где жили выпускницы Вологодского торгового техникума. В 1934 году мы все переженились на своих соседках. В том году моя жена, Галя, поступила в медицинский институт. А я что, хуже? И полетели документы в Московский Политехнический. Мне разрешили сдавать экзамены без отрыва от производства в Архангельском лесотехническом институте.    

        

Учился я легко. За год без особого напряжения одолел полтора курса. Помню, однажды сдавал экзамены с десяти утра до десяти вечера. Сдал весь курс высшей математики, физику и ещё что-то. Тогда один приятель по институту сказал: «Послушай, Амосов, в Архангельске появился любопытный профессор. Его фамилия Лошкарёв. Говорят, он сочинил теорию дифракции электронов. Показал бы ты ему свои изобретения».

        

Откровенно говоря, в то время я ничего не слышал о дифракции электронов. И пропустил слова приятеля мимо ушей. Меня занимала другая проблема: в деревне под Череповцом умирала мама, которую я безгранично любил. Она работала сельской акушеркой. Это была женщина редкостной честности и доброты. Я помогал ей, чем мог: ежемесячно посылал  не менее трети свой довольно солидной зарплаты (получал 150 рублей; в то время это были серьёзные деньги). Писал нежные письма. Чтобы не волновать её, скрывал  свою раннюю женитьбу.

        

И вот мамы не стало. Мир потускнел. Невозможно было согласиться, что из жизни безвременно уходят такие прекрасные люди. Неужели нельзя ничего придумать? Решение проблемы я увидел в биологической науке. И задумал поступить в университет, стать биологом широкого профиля и заняться конструированием искусственного сердца.

        

Во время летнего отпуска мы отправились с Галей в Ленинград. Но, к сожалению, на вступительные экзамены в университете опоздали. По возвращении в Архангельск, Галя сказала: «А почему бы тебе не поступить в наш институт. Ведь биология и медицина – совсем рядом…»

И я поступил. Теперь мы оба были студентами АГМИ.

        

Поскольку в медицинских институтах заочных факультетов не бывает, пришлось уволиться с работы и уйти из общежития - к лесозаводам и электростанции я теперь не имел никакого отношения.

        

Вначале  поселились в «анатомичке», где стояли чаны для хранения трупов. Было страшновато. Но вскоре привыкли. А через некоторое время нашли частную комнату. Месяца через два я заскучал: нагрузка в институте оказалась ниже моих возможностей и желаний. И вдруг возникло стахановское движение. А в моей голове родился «хитрый» план. Занятия проходили в две смены – недоставало аудиторий и преподавателей. Так почему бы  не учиться с утра на первом курсе, а после обеда – на втором? Во-первых, догоню жену, во-вторых, и это главное, догоню самого себя. И я пошёл к ректору с предложением учиться  стахановским методом. Пусть только попробует не разрешить, думалось мне, я смогу обвинить его в политической близорукости, в нежелании поддержать всесоюзное движение.

        

Однако Михаил Юрьевич Кривицкий был не робкого десятка. Говорили, что гражданскую войну он закончил комиссаром дивизии. А уж потом учился на медицинском факультете Московского университета. Мою инициативу он воспринял с иронической улыбкой, мол, чем бы дитя ни тешилось. Но, чтобы не попасть в «политически близорукие», сказал: «Я не возражаю, но при условии, что получите согласие проректора, руководителей всех кафедр и сдадите сессию за оба курса на «отлично». Ведь стахановец не имеет права тянуться на  «троечки».

        

Я принял условие всерьёз и пошёл к проректору. Модест Фёдорович Седов встретил мою идею с пониманием: подписал заявление и даже выразил уверенность, что патриотическое начинание будет иметь последователей в институте. Конечно же, после проректора дали своё согласие и руководители кафедр. Правда, как-то странно отнёсся ко мне заведующий кафедрой физики профессор Лошкарёв. Его лекции я полюбил сразу. И при удобном случае поделился идеей создания искусственного сердца.

        

В те годы ни я, ни мои товарищи  не могли предположить, что нашим учителем был выдающийся физик, академик, впоследствии - организатор и бессменный руководитель Киевского института полупроводников. С его выдающимися работами я встречусь спустя четверть века, когда приеду работать в Киев и увлекусь там медицинской кибернетикой, которая, как и любая другая кибернетика была бы немыслима без существования полупроводников, созданных моим архангельским профессором. А в студенческие годы мы даже не подозревали, что от физики отпочкуется наука с таким звучным названием и необыкновенным существом…»

АВТОРСКАЯ  РЕМАРКА. В послевоенные годы моими одноклассниками и близкими друзьями были – Валя Романов и Алик Дыхне – будущие учёные знаменитости. Но мне всегда казалось, что о своём предназначении эти  ребята  знали с ползункового возраста. Оба, не в пример мне, урождённому гуманитарию, осваивали точные науки легко, будто щёлкали семечки. Без большого напряжения получили золотые медали. Класс послевоенных переростков был очень сильный: каждый знал, чего хотел и отчётливо представлял свою дорогу в жизни. Это был пятый послевоенный выпуск нашей прекрасной школы. 

        

Валя Романов поступил в Киевский университет на физмат, где после бессрочной архангельской ссылки (в качестве «неблагонадёжного гнилого интеллигента») кафедрой физики заведовал профессор Лошкарёв. Его отпустили в свободное плавание после разоблачения культа личности Сталина. Под руководством профессора, будущий доктор наук и многолетний Учёный Секретарь Киевского института полупроводников, Валя Романов на втором курсе университета открыл и запатентовал новое свойство химического элемента германия.

        

Этот добрейший человек с непреходящей детской улыбкой всю жизнь страдал тяжёлой формой сахарного диабета, но болезнь не мешала ему преодолевать вершины  знаний, а затем беззаветно служить новой отрасли науки и практики, созданной под руководством учителя. Мы почти ежегодно встречались во время моих отпусков и посещений родного города. От общих друзей я узнавал, что в последние годы жизни суточное количество инсулиновых инъекций достигало десятка. Но друг мой никогда не жаловался на свой недуг; он  страдал им с детства…

        

ОбАлександре Дыхне– академике РАН, физике мирового уровня, человеке невероятного научного кругозора - я рассказал в другом очерке…

        

Н.М.АМОСОВ:

        

«…Пока что надо было выполнить ближайшую задачу. И я её выполнил: за год окончил два курса на «отлично» - догнал Галю, догнал себя. Меня наградили именными часами. Это вдохновляло. Хотел и следующие два курса пройти за один год, но здесь ректор все мои тирады о стахановском движении приглушил сразу. Пошла клиника, ею надо заниматься без скачков. Тогда я вспомнил о «запасном варианте» – Московском политехническом, где учёба была прервана. Написал письмо с просьбой восстановить в числе студентов. Восстановили. Теперь было не два курса, а два вуза. Приходилось досрочно сдавать экзамены в медицинском, чтобы успеть на сессию в Москву…

        

Летом 1939 года мне был торжественно вручён диплом АГМИ с отличием. К этому времени я закончил полный комплект чертежей самолёта с паросиловым двигателем и представил его государственной комиссии в качестве дипломной работы. Силовая установка соответствовала  профилю вуза. Но летательный аппарат!.. В институте не нашлось компетентных специалистов по авиастроению. В каком-то наркомате отыскали старого спеца, который согласился посмотреть мою фантастику и неожиданно похвалил её. И хотя в зачётке недоставало отличных оценок, государственная комиссия решила выдать мне диплом с отличием. За оригинальность проекта!

        

Я возвратился в Архангельск на крыльях удачи (с паросиловым двигателем). В то время ректором института был опытнейший хирург Павел Львович Раппопорт. Он вёл курс военно-полевой хирургии и формировал группы воспитанников института для учёбы в только что созданной Ленинградской военно-морской академии. Мне тоже предлагали, но я отказался. Хотелось заниматься наукой. Но какой именно? Откровенно говоря, медицина в чистом виде не волновала. Продолжала будоражить идея искусственного сердца. Для этого надо было каким-то образом сочленить медицину, механику, биологию и ещё множество наук. Как это сделать, я не знал.

        

И всё же Павел Львович уговорил меня остаться в аспирантуре и заняться военно-полевой хирургией. За год я сменил три кафедры. Аспирантура мне не нравилась. Я оставил занятия, уехал в Череповец, поступил в городскую больницу на должность ординатора и вплотную занялся конструированием искусственного сердца. В этом виделась главная цель жизни. Но вскоре эта цель отодвинулась далеко и надолго. Появилось много, слишком много неотложной работы. Началась Великая Отечественная война. В первые дни всенародной трагедии я встал к операционному столу и простоял у этого кровавого стола до дня Победы. Нередко – по двадцать часов в сутки. В невероятно тяжёлых условиях походно-полевого госпиталя. Свою жизнь на фронте я описал в книге «ППГ2266»…        

        

АВТОРСКАЯ РЕМАРКА. В жизни всё закручено-заворочено невероятным образом, известным и доступным одному Богу. Но рано или поздно события и люди возвращаются туда, откуда пришли, меняя место и время действия. Для этого человек должен находиться в непрерывном  движении, действовать по девизу героев Вениамина Каверина: «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

        

Я тщательно скрывал свой недуг от семьи и друзей. Думалось: поболит и перестанет. Так и было довольно долго. Но в декабре 1962 года стало только болеть. Позвонил своему другу Александру Кимелю  – заведующему Второй хирургией Воркуты. Под этой фальшивой вывеской долго скрывали от горожан онкологический диспансер. В то время открыто говорить о страшной болезни считалось чуть ли не разглашением врачебной тайны. Друг давно наблюдал меня и советовал оперироваться, а я тянул время. Теперь он велел брать зубную щётку и утром приезжать «сдаваться».

        

В приёмном отделении меня встретила старшая сестра Люся, похожая лицом и фигурой на шолоховскую  донскую казачку. Она быстро и четко провела все предварительные процедуры, переодела в больничную пижаму и повела в кабинет главврача. Но за столом Кимеля сидел почему-то не хозяин кабинета, а молодой хирург Оношко. Виктор Михайлович тут же ошарашил меня сообщением, что накануне вечерам Александр Максимович неожиданно  улетел в Москву и возвратится через несколько дней. Но операция не отменяется. Это будет делать он при ассистенте Алексее Михайловиче Воле. Я был знаком с новенькими врачами. Два года назад они, вместе сюными жёнами, прибыли в город по распределению Архангельского медицинского института. Поворот оказался неожиданным. Но я вспомнил характеристику Кимеля о том, что эти рукастые парни родились хирургами. И успокоился.

        

На следующее утро Оношко и Воль прооперировали меня. Всё обошлось прекрасно. Я быстро поправлялся. Накануне выписки в палату вошла всё та же «шолоховская казачка» с каким-то неформатным фолиантом под мышкой. 

        

Коллектив просит, чтобы вы написали благодарность в Книгу отзывов, – сказала Люся, протягивая мне фолиант.

        

Я был поражён тем, что в больницах существуют подобные Книги. Но это возбудило творческие силы: за ночь я накатал поэму «Книга отзывов». Стихи так нравились редакторам и читателям, что я опубликовал их в газете, затем дважды помещал в поэтические сборники, а Саша Кимель, в роли неизменного ведущего Шахтёрского ансамбля песни и пляски, читал поэму «на ура» со сцены. Он был не только прекрасным хирургом и вполне профессиональным актёром, но всеобщим любимцем женской части заполярного города. Теперь бы сказали – секс символом. К сожалению, он рано ушёл из жизни именно по этой причине.

        

После операции я подружился с молодыми хирургами. И стал к ним внимательно присматриваться с профессиональной точки зрения. Они покоряли не только своей могучей внешностью, но завидной скромностью, удивительной простотой и лёгкостью общения.

        

 Будучи собкором республиканской газеты «Красное Знамя» по Печорскому бассейну, я часто летал, ездил и плавал по глухоманным местам, где специально и неназойливо знакомился с выпускниками Архангельского мединститута. Их много встречалось по «медвежьим углам»  русского Севера. Как правило, это были  мужественные люди, настоящие специалисты, преданные делу врачи. Иногда  они  казались мне Гулливерами, от которых исходила профессиональная уверенность и душевная доброта в сочетании с глубинной духовностью. Чувствовалась ШКОЛА.

Выбрав удобное время, я решил познакомиться с создателями и хранителями этой школы. И полетел в Архангельск. В ту поездку  подружился с ректором института Николаем  Бычихиным,  профессорами Александром Кировым, Татьяной Ивановой, Виталием Бедило – другом и сподвижником Святослава Федорова, которых выперли из Чебоксар за «крамольную» попытку вживления искусственного хрусталика слепой пациентке. В Архангельске Святослав Фёдоров возглавил кафедру глазных  болезней, а Виталий Бедило стал его заместителем. Здесь они получили докторские степени и профессорские звания, реализовали свою идею замены помутневшего глазного хрусталика – пластиковым аналогом. Когда Фёдоров приобрёл мировую известность и уехал в Москву создавать свой знаменитый концерн, кафедру принял Виталий Яковлевич Бедило.

 В Архангельске я познакомился с удивительным врачом – главным хирургом бассейновой больницы Георгием Андреевичем Орловым. Он был учителем Амосова. А во время войны, заведуя кафедрой оперативной хирургии, профессор Орлов стал главным хирургом отдела архангельских госпиталей. Ему принадлежит мировая пальма первенства в изобретении методики  лечения переохлаждённых конечностей в морской воде. Он открыл специальный госпиталь, в котором лечил иностранных моряков с погибших конвоев, шедших в Архангельск и Мурманск с гуманитарной помощью. В частности, массовое охлаждение моряков погибших конвоев PQ-17 и 18.

Читатель, конечно, знает и помнит, что в мире всё закольцовано, если человек не сидит на месте и следует девизу героев В.Каверина. При этом условии жизнь не знает расстояний и границ. Моя любимая невестка Елена работала в одном из крупных новозеландских госпиталей  «North Shore» - главном лечебном учреждении северного Окленда. (Читай очерк «Саркома»). Не склонная к эмоциональным всплескам, однажды она приехала с работы явно возбуждённая и рассказала, что минувшей ночью в её палату положили любопытного дедушку, почти что земляка…

        

Я спросил:

        

-Что, из иммигрантов первой волны? Наверное, очень древний?..

        

-Нет, коренной новозеландец. И по здешним стандартам - совсем не древний – чуть за 80. Поступил с желудочными коликами, но уже подправился и довольно бодро, даже с  самоиронией, ответил на все мои вопросы. Затем говорит:

        

- Я вижу, ты русская…

        

-Вы определили это по акценту?

        

-Не только…У русских женщин есть…(он произнёс два слова, которых я никогда не слышала в английском и, к сожалению, не запомнила, чтобы посмотреть в словаре). - Меня выхаживали русские сёстры, когда я лежал в госпитале. Это было в 42-ом году. Мы шли конвоем РQ17-18 и немцы разбомбили нас, а русские моряки вылавливали в ледяной воде остатки команды и отправляли в госпиталь…           

        

-А где находился  госпиталь?

        

-Ты, наверное, не знаешь… Россия очень большая страна, а это был маленький северный городок, где всё построено из брёвен: дома, тротуары и даже мостовые - всё деревянное…Называется Архангельск…

        

-Случайно я этот городок очень хорошо знаю, - сказала Лена. - Я там родилась, выросла, закончила школу, медицинский институт, вышла замуж и родила первого сына… Все мои ближайшие родственники - коренные поморы и жители этого городка. Он уже давно не вполне деревянный…

        

Старик обрадовался так, будто встретил родную дочь, которую не видел с рождения. Он высвободил из-под простыни ноги и показал обезображенные конечности - без единого пальца. Затем по-отцовски взял Ленину руку и доверительно сообщил:

        

-Я должен был умереть совсем молодым, двадцатилетним…Но мне попался замечательный доктор, который отрезал только эту мелочь и сохранил  главное - жизнь…

        

-Это было  очень давно и, вероятно, вы забыли имя доктора? - спросила Лена, тайно надеясь, что старик назовёт знакомое имя кого-нибудь архангельских врачей.

        

-Что ты?!. Разве человек  может забыть своего Спасителя?!. Того парня звали Жорж Орлофф…

        

-В таком случае, мистер Питерс, должна сказать вам, что профессор Георгий Андреевич Орлов был моим институтским учителем и учителем моего мужа по кафедре госпитальной хирургии…

        

-Thatcannotbe…That`s  impossible…(Не может быть…Невозможно…) - повторял старик, всё крепче сжимая Ленину руку своей костлявой пятернёй, изуродованной фиолетовыми рубцами. В выцветших глазах Эдварда Питерса появились слёзы…

        

-Всё может быть, - сказала Лена. Она была  взволнована этим невероятным знакомством. - Мой отец тоже моряк, 40 лет бороздил мировой океан, побывал почти во всех странах мира, вышел на пенсию и живёт в Архангельске. Так что я многое знаю о людях этой профессии. Правда, мой отец моложе вас. Немного моложе…Всего на несколько лет… А сейчас, мистер Эдвард, вам надо отдыхать. Даже положительные эмоции хороши в меру. - И она покинула палату…

Выслушав удивительный рассказ невестки, я сказал:

 

-Теперь старику Питерсу необходимо присвоить звание адмирала новозеландского флота (в отставке), назначить командиром подводной лодки и отправить на разведку алмазов в район деревни Миндюкино, предварительно напоив спиртом её граждан. Затем  при посредстве перископа обнаружить собственного чернокожего внука и  далее  - всё по сценарию Михаила Евдокимова…

        

 Дело в том, что несколькими неделями раньше мы получили из Архангельска  (от Лениного брата, тоже врача) бандероль с видеокассетой трагикомедии Михаила Евдокимова «Не валяй дурака», так что  я еще пребывал под свежим впечатлением от фильма. А Лена рассказала о конкретном человеке, добровольце из далёкой Новой Зеландии, который в страшные  годы  лихолетья помогал моей родине сражаться с фашизмом  и заглянул в глаза смерти. Многие его товарищи, такие же добровольцы, положили свои жизни на алтарь всеобщей Победы...

        

Это был пятничный вечер.  Впереди - два выходных, в течение которых я надеялся договориться с невесткой об организации встречи с Эдвардом Питерсом. Лена легко согласилась на такой контакт и предложила устроить встречу  прямо в госпитале, предварительно испросив согласие старика на интервью. Сделать это можно будет уже в понедельник, после утреннего врачебного обхода, поскольку таких больных долго в стационаре не держат.

        

Я, конечно, обрадовался редкой возможности, хотя ещё совершенно не представлял, о чём буду говорить с человеком, который  более шестидесяти лет назад лежал в советском госпитале, предельно переохлаждённый беломорской водой, а тридцатилетний хирург Георгий Орлов лихорадочно искал методы спасения моряков с погибших английских конвоев…

                                              *   *   *

        

Осенью 1976 года я опубликовал в журнале «Север» документальную повесть «Архангелы в белом», посвящённую выпускникам и преподавателям Архангельского медицинского института. Я во множестве встречал воспитанников этого вуза в глухомани северных и арктических широт, куда только вертолётом можно долететь. И то – в хорошую погоду. Как правило, это были люди особого склада, одержимые профессией и безгранично преданные клятве Гиппократа. Работая над повестью, я несколько раз встречался с профессором Орловым, даже бывал у него на операции в бассейновой клинике водников имени Семашко, где Георгий Андреевич возглавлял  хирургическую службу. Во время продолжительных бесед он посвящал меня в детали трагической истории спасения иностранных моряков в специально оборудованном для  этого госпитале. Но Георгий Андреевич не упоминал, что среди пострадавших были  новозеландцы. Для врача такие детали не имеют значения. Будучи начальником отдела всех эвакогоспиталей, расположенных  в северном городе (а их было очень много), Орлов не только ежедневно оперировал раненых, но ещё руководил кафедрой оперативной хирургии медицинского института, в котором за годы войны было подготовлено более 900 врачей. При этом он не  прерывал научной работы  и защитил докторскую диссертацию.

Большой заслугой профессора отечественная хирургия считает разработку и внедрение классической методики лечения переохлажденных конечностей в морской воде. И сегодня метод Орлова считается непревзойдённым.

        

Разве не символично, что моя рука неоднократно касалась руки человека, спасшего мистеру Питерсу жизнь? Я расскажу ему, что в числе  довоенных учеников Орлова был будущий академик - один из крупнейших хирургов ХХ века Николай Михайлович Амосов, с которым мне посчастливилось встречаться и писать о нём. И хотя Георгия Андреевича уже давно нет в живых, люди, спасённые им, ещё существуют в  далёких странах и помнят своего Спасителя.

        

Более того, поразительность жизненных сплетений на нашей планете я продемонстрирую своему новому знакомому ещё одним парадоксальным стечением обстоятельств. Мой сват - Валентин Петрович Есаулов, отец Лены, будучи четырнадцатилетним мальчишкой, добился зачисления в Соловецкую школу юнг, где сидел за одной партой с таким же юнгой и тёзкой своим - Валентином Пикулем - будущим знаменитым писателем, автором трагического романа «Реквием по PQ17—18»… 

        

И ещё расскажу мистеру Питерсу о том, что после Воркуты я пять лет жил в Архангельске на улице Тимме. Моя квартира находилась в многоэтажном доме, расположенном внутри квартала. Из окон восьмого этажа хорошо просматривалось старое Кузнечёвское кладбище,  давно закрытое для новых погребений. С незапамятных времён кладбище занимало довольно обширную территорию на северо-восточной окраине города, где зыбкие грунты считались непригодными для капитальной застройки. Но, начиная с шестидесятых годов, современные строительные технологи двинули многоэтажки  именно в этом направлении, и кладбище оказалось в центре города, хотя традиционный центр со всеми областными учреждениями по-прежнему тянется по берегу Северной Двины…

        

В хорошую погоду я ходил в центр города по тропинке, петлявшей вдоль старого кладбища, и невольно обращал внимание на обилие захоронений с иностранными фамилиями. Поэт Вадим Беднов - коренной архангелогородец - рассказал  мне, что это могилы английских  моряков, погибших  при сопровождении конвоев с  оружием и продовольствием, направляемых в Советский Союз странами антигитлеровской коалиции.          

Всякий раз, проходя мимо этих захоронений, я невольно вспоминал прекрасную повесть Константина Паустовского  «Судьба Шарля Лонсевиля» и рассказ писателя об истории её создания. Я многократно перечитывал повесть и по-хорошему завидовал большому русскому художнику, который сумел оттолкнуться от заброшенной могилы наполеоновского артиллериста и превратить врага - в полезного для России человека, а литературный текст - в образец высокой художественной достоверности…

        

Конечно, ни тогда, ни значительно позже я не мог представить себе, что через три десятилетия после отъезда из Архангельска окажусь на другом конце Земли, у Южного Полюса, и появится почти фантастическая  возможность поговорить с одним из тех, чьи товарищи навсегда остались лежать в холодной земле русского Севера…

  

Мы договорились с Леной, что она позвонит мне в понедельник после полудня и скажет, когда я смогу подъехать в госпиталь. Да и вообще: согласится ли больной человек встретиться с бывшим русским журналистом. Ведь Лена ничего не сказала ему обо мне, а у англичан являться без приглашения или без предварительного согласования даже к близким людям - признак дурного  тона…

        

Я не мог понять, отчего  так  велико было моё волнение в ожидании встречи? Ведь случалось брать интервью у людей очень знаменитых, порой труднодоступных для журналистов, не имеющих соответствующих рангов и аккредитаций. К тому же я почти наверняка знал, что «Судьбу Эдварта Питерса» не напишу,  потому хотя бы, что трагическая судьба конвоя  PQ17 - 18 прекрасно описана Валентином Пикулем…

        

Отчего же я  так заблаговременно собрался и не отхожу от телефона? И машину давно выгнал из гаража, чтобы, не дай Бог, не замешкаться, не опоздать, хотя езды до госпиталя каких-нибудь 15 минут. Предчувствие чего-то неожиданного?.. Вероятно. Ведь в моей жизни было много случаев, в реальность которых трудно поверить. Но я-то знаю, что они были. И вот очередная судьба…

 

Я вспомнил информацию  в Интернете о том, что 1 сентября 2001 года  в Архангельске состоялась встреча российских ветеранов войны и общественности города с английскими моряками-ветеранами. Событие посвящалось 60-летию со дня прибытия в северный порт первого конвоя с оружием и продовольствием. Всего за годы войны их было около сорока. Но не всем, к сожалению, удалось достигнуть цели.

        

На кладбище английских моряков состоялся траурный митинг…

Лена позвонила задолго до оговоренного времени и полушепотом произнесла в трубку, что свидание невозможно: час назад Эдвард Питерс скончался  от острой сердечной недостаточности…

                                                   *   *   *

В  результате многочисленных знакомств, бесед, застолий с выпускниками и преподавателями Архангельского мединститута  родилась документальная повесть "Архангелы в белом» (Журнал "Север"№10, 1976г.)

Конечно же, я узнал, что самым знаменитым выпускником института был Николай Михайлович Амосов. Ещё бы не узнать, когда стены буквально дышали его присутствием. Но в той публикации я только упомянул о нём с чужих слов. А чтобы серьёзно писать о выдающемся хирурге и кибернетике, необходимо было личное знакомство. И тут снова проявился закон всемирного кольцевания…

Через 40 лет после окончания АГМИ Николаем Амосовым, этот же институт закончили мои дети. Теперь они проходили двухгодичную интернатуру. Чуть раньше мы с женой переехал из Воркуты  в Архангельск по рекомендации врачей, которые опасались за её жизнь после очень тяжёлого инфаркта.

Было начало лета. Мы собирались везти внука на киевскую дачу. Но вдруг позвонил Бычихин и попросил зайти по срочному делу. Естественно,  я  тут же собрался и поехал.

 Николай Прокопьевич – очень уравновешенный вологодский мужик, прошел путь от фельдшера в интернате инвалидов войны до классного хирурга, профессора и ректора института, причем путь этот был без поддержки всяких «волосатых рук». В тот раз он  взял с полки и положил передо мной кипу бумаг – в папках и россыпью.

-Вы, конечно, знаете, что мы собираемся широко отметить 50-летний юбилей института. Ректорат, партийная, профсоюзная и комсомольская организации обращаются к вам с просьбой: из этой стопы докладов, рефератов и воспоминаний ветеранов сделать удобоваримую книгу разумного объёма… 

Конечно, я согласился. А двое приглашённых студентов помогли  упаковать этот «первоисточник» в картонную  коробку и отвезти домой на машине хозчасти. Через несколько дней я улетел в Киев, намереваясь начать работу над книгой с посещения клиники Николая Амосова. Тем более, что Бычихин собирался ему позвонить и договориться о моём посещении.

           

По телефону мы условились с Николаем Михайловичем встретиться в его клинике   на Спуске Степана Разина. Эту известную в мире клинику Амосов  создал с нуля  и много лет руководил ею. Признаться, я вошёл в храм медицины, трепеща от предстоящей встречи. В вестибюле висел плакат:

         

 "ПРОСЬБА К РОДСТВЕННИКАМ И ПОСЕТИТЕЛЯМ - ВЗЯТОК ОБСЛУЖИВАЮЩЕМУ ПЕРСОНАЛУ НЕ ПРЕДЛАГАТЬ".

Это было в стиле жизненных устоев Амосова, его нерушимое кредо – всегда и во всём. Он работал, как чёрный вол, в двух институтах, но получал одну зарплату. В приёмной я назвался секретарше - молодой, симпатичной, гладко причёсанной женщине в госпитальной одежде. Она поднялась навстречу, сказала, что Николай Михайлович ждёт меня, и проводила до начальственной двери. Кабинет оказался большой и очень скромно обставленный – никаких посторонних вещей и портретов.

        

Маленький человечек в белом халате и колпаке сидел за письменным столом в глубоком кресле, подобрав под себя ноги. Академик чистил яблоко, резал его на дольки и бросал в больную чашку с дымящимся чаем. Он даже не пошевелился навстречу журналисту. Только слегка кивнул, не отрываясь от чайного дела.

        

-Вы с магнитофоном, - спросил хозяин кабинета, и отхлебнул из чашки. Затем выловил ложечкой яблочную дольку и отправил её в рот.

        

Собираясь на это непростое интервью, я не мог определиться с магнитофоном: брать – не брать? Многие высокопоставленные люди не любят, когда ведутся записи, и просят выключить аппаратуру. Почему-то мне казалось, что это в полной мере относится к Амосову. В моём сознании превалировала информация о жёсткости Амосова.

        

Был жаркий июльский день, но я надел костюмный пиджак и положил в боковой карман диктофон «Грюндиг» с трёхчасовой кассетой. Перед входной дверью  незаметно включил его.

        

-Нет, - соврал я. – Только блокнот и ручка.

        

-Напрасно, - покачал головой Николай Михайлович. -  Потеряете много информации. –  Давно из Архангельска?

        

-Два дня…

        

-Колбаса там появилась?

        

-Пока нет…

        

- Ну, довели Россию…Ну, довели…

        

Хотелось рассмеяться. Но я подумал, что академик разыгрывает, пытаясь выведать мою политическую ориентацию. А «Грюндиг» писал. Я представил себе, что если когда-нибудь удастся опубликовать это интервью в полном объёме, то мне никто не поверит без подтверждения голоса автора. Но я тут же усомнился, что такое время наступит. (Было лето 1982 года). Амосов пристально посмотрел на меня, улыбнулся одними уголками губ и спросил:

          

-Вы партийный?

        

-Да. Я долго работал в партийной печати. Был представителем Коми обкома, собкором газеты «Красное знамя» в воркутинском промышленном районе, а беспартийных на эту должность  не берут. Членом КПСС стал поздно – в тридцать четыре года.

        

-А моя партийность не пошла дальше пионерского отряда. Когда во время коллективизации у моего дяди отобрали лошадь и корову, я понял: с этой бандой мне не по пути…

        

Я дипломатично промолчал, не зная, как вести себя с этим выдающимся человеком, откровенно презирающим систему и политический строй, при котором жил и отважно работал…

-Удивительно порой переплетаются человеческие судьбы, - говорил Николай Михайлович, попивая чай из большой керамической чашки. - Академик Лошкарёв уже работал в освобождённом Киеве, создавал свой институт, формировал новую науку кибернетику, о которой я ничего не знал. Как не знал, что Киев станет для меня родным городом, изберёт своим академиком, создаст условия для реализации многих мечтаний юности. Путь к этому лежал через мучительные искания, огорчения и радости, через всё, что должен познать и пережить человек, посвятивший себя науке. Я не изобрёл искусственное сердце, но научился капитально ремонтировать живые человеческие сердца. Механику этого дела я описал в книге «Мысли и сердце». Теперь руковожу отделом медицинской кибернетики и занимаюсь мудрствованиями, которые волновали меня ещё в Череповце. Я пытаюсь создать модель личности. Мне кажется, что есть возможность при помощи кибернетики разложить по полочкам самые сложные проявления интеллекта – и даже с перспективой на его развитие выше уровня человеческого разума. К сожалению, мне очень трудно убедить  скептиков. Для этого нужно воспроизвести интеллект  - в программах.  На этом пути стоят огромные трудности. Предмет исключительно сложен для понимания, поскольку лежит  на стыке физиологии, психологии, техники и даже философии. Боюсь, что мне не хватит оставшейся жизни, которую я всячески стремлюсь продлить, чтобы осилить хотя бы полдороги к достижению цели.  Остальное доделают мои соратники и ученики. Непременно доделают…

Расставаясь, Николай Михайлович подарил  мне свою книгу «За пределами разума», только что вышедшую из печати. Другие его умные книги и газетно-журнальные публикации я ревностно собирал многие годы, как  одержимые нумизматы и филателисты собирают бесценные раритеты. Заглавным экспонатом в моей картотеке была популярная журнальная статья «Бег от инфаркта». С этой публикации началось мое заочное знакомство и преклонение перед удивительным гражданином нашего смутного времени.

К сожалению, жизнь не предоставила мне возможности продуктивно использовать рекомендации академика – слишком напряжённым оказался ритм, а сердцу не хватило запаса прочности и степени свободы. Маленькое и беззащитное перед огромностью жизни, оно многократно давало сбои и даже сходило с дистанции…

С того июльского дня в клинике на киевском Спуске Степана Разина берут начало наши встречи. Не очень частые, но перевернувшие все мои понятия о предназначении  человека на земле. Не говоря об этом ни слова, Николай Михайлович учил меня гражданскому мужеству. Учил  личным примером  скромнейшего человека, выдающегося учёного и неутомимого труженика. Он основательно внедрил в моё сознание эту непростую науку. Вечная ему память и неистребимая благодарность.

Общение с неординарным вологжанином было одной из главных причин, по которой мне никак не хотелось покидать родину. Даже временно. Но, оказалось, - навсегда. Поскольку советская власть незаконно лишила меня российского гражданства. Пусть этот позорный факт останется на предательской совести её вассалов.…