СИНДРОМ ОТМЕНЫ

Валентин ГРИНЕР

СИНДРОМ ОТМЕНЫ

              

         (Из цикла «Воспоминания о развитом социализме»)

Сейчас я открою глаза и резко поднимусь. Подняться надо быстро, без раскачки, и бежать в ванную. Мятная паста отобьёт металлический привкус во рту, холодная вода на время уймёт боль в висках  и  затылке. Этого времени достаточно, чтобы одеться и сойти вниз. Там, внизу, - спасение. Пять минут - и я почувствую себя здоровым, способным двигаться…

Впрочем, куда двигаться?.. Зачем?… Впереди пустота...У меня ничего нет… Нет прошлого, нет настоящего, нет будущего…Всё было…Теперь ничего нет…Жизнь кончена…Я - труп…Я – Сергей Ладогин: мастер, прораб, главный инженер и начальник управления,  главный инженер и генеральный директор комбината, наконец, - руководитель отраслевого строительного главка…Гигантские стройки Заполярья…Слава, почёт, в конце каждой пятилетки - орден. Четыре пятилетки – четыре ордена… Разговоры на всех уровнях о моей талантливости. Дифирамбы в газетах, даже в толстых журналах…Служебные командировки в Штаты и Канаду… На подписи в самой высокой инстанции Указ о моём назначении  заместителем министра…Переезд в Москву (квартиру на Юго-Западе можно сегодня, в центре - придётся немного подождать, пожить в гостинице). Подождём: Валя с Игорем  пока поживут Полярске…

Сколько же времени ушло на дорогу от зелёного строительного мастера с новеньким дипломом до неподписанного Указа?.. Да, да, - четыре пятилетки. Двадцать лет… Двадцать!..

Доски, гвозди, бетон, трубы, машины, бульдозеры, металлоконструкции, согласования, совещания, пленумы, летучки, планёрки, селекторы, морозы, снег, грязь, служебные интриги, командировки, поощрения, наказания, люди… Очень много людей: рабочие, бригадиры, прорабы, начальники участков, управлений, трестов, штабные инженеры, плановики, заказчики, подрядчики, проектировщики, министерские чиновники всех возрастов, рангов, степеней наглости; симпатии, антипатии, женщины, любовь, ненависть…

Что и кто ещё? Двадцать лет!..

А какой-то немощной бабуле, божьему одуванчику, понадобилось несколько минут, чтобы на всём этом поставить крест. Такой тяжёлый крест, что нести его невозможно, будь у тебя не одна человеческая, а сто тысяч  лошадиных сил…  Миллион!.. Целая электростанция, - крест неподъемный… Бабуля сказала: «За такие вещи, товарищи члены Комитета, надо не только исключать из партии и снимать с работы, но отдавать под суд надо, невзирая на лица и должности…Это же только подумать: руководитель такого ранга организует подпольную, извините за выражение, бордель, развратничает, пьянствует, а затем устраивает пожар, чтобы замести следы…А вы собираетесь ограничиться партийным выговором и оставить его на прежней должности?! Да это же натуральное кощунство!.. Вот когда я работала в Ленинграде с Сергеем Мироновиче…»

Когда ты работала, старенькая, тогда лаптем щи хлебали и мечтали о мировой революции. Теперь ты не работаешь, а только судишь работающих именем Высокого Комитета. И неужели ты заслужила право быть таким судьей потому только, что на заре великих мечтаний работала рядом с Кировым, который, говорят, тоже не отличался высокой  коммунистической  нравственностью в отношении чужих жён?! Да, не отрицаю и каюсь – грешил. Но никаких пожаров не устраивал. А кто же, бабушка,  сегодня в России не пьёт и не спит с любовницами? И какие дела без этого можно  решить, хоть на уровне замызганного чиновника, хоть и на уровне  Совета Министров?! Придёт на моё место другой или двадцатый, а что от этого изменится?

…Боже, какая пугающая невесомость во всём теле…Нижний буфет открывается в восемь…Интересно, сколько сейчас?.. Но как протянуть руку к тумбочке и разлепить глаза?.. Если протянуть и посмотреть на часы, если только пошевелиться - надо сразу бежать в ванную и лить на затылок холодную воду, иначе невесомость переместится в черепную коробку и я поплыву куда-то…Поплыву или стану проваливаться в бездну.

И всё же: который час? А вдруг окажется, что до восьми ещё далеко? А если только ещё шесть? Или, хуже того, пять? Куда девать себя и время, пока откроется внизу? Видимо, в таких состояниях люди стреляются  или лезут в петлю…

Может быть, осталось в бутылке несколько глотков? Если бы осталось… Который день подряд   приношу в номер бутылку «на утро»…Я знаю, какой необходимой она будет утром, и всё же выпиваю её до утра. Просыпаюсь среди ночи и приканчиваю. Это уже стереотип. Вначале наливаю полстакана и говорю себе: вот оптимальная доза, которая приведёт в соответствие организм и позволит снова уснуть, отключиться. Но проходят какие-то минуты и я начинаю  понимать, что половины стакана недостаточно, «не пробило». Наливаю ещё столько же - и пью залпом. Коньяк противен большими дозами, желудок не хочет его принимать, сопротивляется, стремится выдать обратно, но я насилую его и «тушу пожар» водой из горлышка гостиничного графина. Ничего не поделаешь: лекарство никогда не бывает вкусным. Но пить надо, если болен…Я болен…Это ясно…И как долго может продолжаться лечение? И чем оно кончится?…

Нет, Ладогин, всё будет в норме! Вторые полстакана, проглоченные с таким трудом, уже производят действие: становится хорошо… легко…прекрасно, как бывает, должно быть, сердечнику, когда после укола начинает постепенно уходить боль, а вместе с нею исчезают навязчивые мысли о неизбежной смерти, какая может наступить в любую минуту. Хорошо, что подоспела «скорая». Один укольчик возвращает к жизни, к желанию думать о настоящем и будущем. Для меня вторые полстакана из бутылки «на утро» - это укол - расстояние между жизнью и смертью. Всё! Боль отступила! Я уже не покойник. Теперь можно посмотреть в зеркало и убедиться в полном своём благополучии.

Я поднимаюсь, подхожу к трюмо и застываю перед своим отображением, как перед выдающимся произведением искусства. Расчёсываю пятернёй спутанные волосы, оголяю лоб, под которым спрятаны немалые знания, жизненный опыт, важные мысли. По воле какой-то заслуженной старухи у меня хотели отобрать партийный билет, лишить должности. Но никто в мире не способен лишить меня того, что спрятано в черепной коробке. Да и внешне голова моя смотрится вполне и вполне: седые виски, напряжённые челюсти, волевой подбородок, упругая шея…Я повожу шеей и чувствую  силу. Напрягаю мышцы рук, торса, подбираю живот - гладиатор!

Не каждый сорокапятилетний мужчина, долго и трудно озабоченный высокой должностью, способен сохранить  такой физический комфорт. Вторые полстакана расширили сосуды, сделали тело жизнеспособным, разворошили сознание. Теперь можно думать, принимать решения. Но почему я до сих пор ничего не решил? По  какому праву третью неделю живу в этой знаменитой гостинице? Собственно говоря, кто я теперь такой, чтобы оставаться здесь? Двадцатилетней давности мальчишка, которому Высокий Комитет разрешил занимать должности не старше прораба?..

Правда, даже в этом положении Юров предлагает  трест в Сибири. Идёт он на это, понятно, из соображений пользы дела, а не из чувства старой дружбы. Я знаю этот сибирский трест, бывал на коллегиях министерства, наслышан: за последние пять лет там сменилось три управляющих и столько же главных инженеров. Конечно, никакой технической политики, сплошной сумбур, наскоком его не возьмешь, потребуется время: месяцы, может быть, годы. Идти на такое гиблое место в моём положении равносильно самоубийству. Старые связи вряд ли можно использовать. Да и сомнительно, чтобы они по-прежнему отнесутся ко мне. Опальный Ладогин! А ну как наверху узнают о нарушении постановления Высокого Комитета?! Не все ж такие храбрецы, как Юров.

А почему всё-таки он не боится? Искренность дружеских чувств - отрицаю. Не тот случай. Значит, Генка заручился согласием министра, более того, выполняет поручение министра, которому жаль меня терять. Министр умный мужик. Он - не та заслуженная бабуля, для которой главное покарать, не думая о пользе дела. Для министра главное - дело, а не какая-то морально-бытовая неустойчивость Ладогина. С точки зрения ханжей. Поэтому министр поручил Юрову предложить мне сибирский трест. При этом наверняка сказал Геннадию Петровичу, что упоминать моё имя в официальных отчётах наверх вовсе не обязательно. Можно до поры держать меня «подснежником». Пройдёт время, всё забудется, сгладится, утрясётся. За это время я вытяну трест (а я его вытяну, министр уверен) и когда всплывёт моя фамилия, победителей не станут судить; во всяком  случае, не станут судить строго. А товарищ Юров делает вид, что  сам берёт на себя такую ответственность. Нет, Гена, хотя ты и старый институтский друг, но давно разучился быть другом рисковым. Московское положение обязывает  быть осмотрительным…

Чёрт возьми, опять начинает давить затылок, слабеют мышцы рук и ног, смотреть в зеркало и восторгаться своей внешностью уже не хочется.  Надо ещё раз расширить сосуды, сразу ложиться в постель, уснуть, а утром принимать решение; приедет или станет звонить Юров и требовать моего согласия. Сибирский трест. Это, конечно, что-то, но не мой уровень…

О, Богородица, до чего же мала бутылка: раз-два плеснул в стакан - и уже донышко…За раз допить или за два?...Пожалуй, за два…Нет, лучше за раз…

Снова, но не так, как вначале, захорошело. Время - половина четвёртого…Спать, спать…И больше никаких бутылок «на утро». Хорошо, что эта кончилась. Так можно дойти до полного маразма, получить инфаркт или инсульт. Сердце уже несколько дней побаливает, даже левое плечо временами немеет…

*     *     *

Сейчас я открою глаза и резко поднимусь. Но вначале необходимо узнать время. Почему я не оставил включённым репродуктор? Впрочем, хорошо, что не оставил, иначе он мог разбудить в шесть…Надо открыть один глаз и посмотреть на стол…на бутылку… вдруг там осталось что-нибудь?.. Нет, не осталось, это я помню хорошо. Три или пять часов назад я проснулся от страшной «колотухи», кое-как нащупал выключатель у прикроватной лампы и ринулся к столу. Счастье, что бутылка «на утро» оказалась без внутренней пробки, и надо было снять с горлышка только «бескозырку». Я сдирал её и думал о том, чтобы не оторвался хвостик; металл был почему-то жёсткий, хвостик короткий, силы в пальцах –  никакой. Я выпил первые полстакана и зашагал по комнате, дожидаясь реакции организма. Но реакции не последовало: тело продолжало мандражировать. Тогда я налил ещё две трети стакана. Через несколько минут стало чуть легче, напряжение спадало, но не так, как прежде…

В последние дни я замечаю, что количество выпитого за день входит в явное противоречие с защитными силами организма. Особенно днём: чем больше пью, тем больше трезвею. Это страшно - пить и трезветь! А кто-то говорил, что алкоголику для опьянения достаточно одной рюмки. Значит, я не алкоголик. Значит, во мне происходят какие-то необъяснимые процессы. И вот ещё беда: чем больше пью, трезвея, тем тревожнее становится внутри, натягивается какая-то опасная струна, готовая в любое мгновение порваться…

В дверь стучат. У меня сжимается сердце, Кто бы это? Неужели Юров? Не хочется, чтобы он видел меня в таком состоянии. Хотя Генка и старый друг, с которым у нас случалось всякое, но сейчас представать перед ним  в растерзанном виде - ни к чему. И говорить с ним всё равно нет сил.  Абсолютная пустота. Дорога на эшафот была бы, наверное, лучшим выходом из моего положения…

Снова стук, более настойчивый.

-Войдите, там не заперто…- Голос срывается. Господи, уже добрых полчаса разговариваю с самим собой и не знаю, что язык припаялся к нёбу, а вместо обычного голоса из гортани  с трудом вываливается сухая гречневая каша. Я не запираю дверь на ключ. Брать у меня нечего, после уже взятого, а оставаться в номере закрытым не хочется. Стыдно признаться, но в памяти почему-то застрял прошлогодний  рассказ соседа по вагонному купе; он с горечью поведал о своём друге, который приехал в командировку, крепко выпил с людьми из министерства, а ночью умер в гостиничном номере, будучи под ключом изнутри. Известно об этом стало через двое суток, когда администраторша что-то заподозрила и велела взломать дверь.

Я не трус, не хватаюсь за жизнь зубами, но все же лучше, если в подобном случае обнаружат сразу.

-Простите за  беспокойство, товарищ Ладогин, - говорит горничная, просунув голову в приоткрытую дверь, - вы несколько дней не оставляете  ключ у дежурной, а я должна сменить постельное бельё. Вышли все сроки. Пожалуйста, будьте добры, потрудитесь сегодня оставить…

Какая вежливая горничная; совсем молоденькая - и такая вежливая. И фамилию мою знает. Видимо, докладывала администраторше, что я уношу с собой ключ, а та заглянула в карточку и велела оьходиться со мной вежливо: как-никак - начальник главка. Это я записал в гостевой карточке, когда поселялся. Теперь никогда не напишу…Никогда!.. Но здесь, в гостинице, я ещё числюсь на высокой должности. Только здесь. Больше нигде. Ужас! 

-Хорошо. Оставлю…Хотя вряд ли стоит менять бельё. Вероятно, я завтра съеду. (Завтра?! Съеду?! Девочка, это я только что придумал). Скажите, который теперь час?

-Без пяти девять. Но ведь у вас на руке часы…

-Да, да. ..К сожалению, они остановились…Вышел завод…Батарейка кончилась…Надо заменить…Спасибо…

Какое счастье! Я даже проспал лишнего. Встать! Быстро встать! Голова идёт кругом, валится потолок, сердце болтается  под самым горлом.  Как оно попало в этот район, когда ему надо биться слева?! Горничная уже прикрыла дверь. Я сижу на кровати, силюсь вытрясти из глаз синих мотыльков, но они всё летят и летят: на колени, на пол - на всё, куда я обращаю взор. Вот он остановился на письменном столе, мой взор, на совершенно опустошённой бутылке с пятью звёздочками на рыжей этикетке. Сейчас бы мне не только  пятизвёздочный коньяк, но любая бормотуха показалась напитком богов. Я думаю только об этой подлой жидкости, как о  спасительном уколе, и почти бессознательно бреду в ванную. Пол под ногами - корабельная палуба в десятибалльный шторм. Так плохо не было ещё никогда…

Лифт занят. Большая красная кнопка - налитый кровью глаз разъяренного быка. Я - тореадор без шпаги…Где кабина: вверху или внизу? Во рту азиатская сушь; по спине, между лопатками, медленно стекает струйка холодного пота, лицо горит; я достаю платок - мятый, давно не свежий, и промокаю липкую влагу со лба, щёк, подбородка…

Ага, противовес пошёл вниз, значит, кабина движется кверху. Мне это видно в дверную щель…Если бы кабина остановилась здесь, на восьмом этаже…Нет, прошла мимо; там её непременно займут праздные люди, которым некуда торопиться, для которых пять минут - абсолютное ничто, но никак  не расстояние между жизнью и смертью…

В черепной коробке - шторм по законам моря: через какие-то короткие промежутки волна набегает и нещадно бьёт в отвесные берега. Хотя бы выдержали мои черепные берега, не сломались, пока я спущусь вниз…

Лифт. Лифт! Снова прополз мимо. Проклятый восьмой этаж!.. Не дождаться…Надо идти пешком…Потихоньку…Почему потихоньку?!. Когда человеку тяжело под непосильным грузом, он ускоряет движение к цели…К цели!.. Всего четырнадцать маршей…Вниз…По инерции…Без усилий…

Колени почти не гнутся, глаза засыпаны песком - не промыть, не проморгать…Рубаха промокла насквозь и прилипла к телу… Противно. Но возвратиться в номер и надеть свежую может заставить разве что смертный приговор. Других сил, способных повернуть в сторону от цели хотя бы на один шаг - не существует…

Вот она, цель! Седоусый маленький швейцар сидит, как обычно, в кресле, читает газету. Когда я прохожу мимо, он и ухом не ведёт, поглощённый страницей зарубежной информации. Сколько же дней я не заглядывал в газеты? Кажется, ни  разу  за время проживания в Москве. Может, где-то творятся события судьбоносного значения. Может, установился мир на Ближнем Востоке…Космонавты полетели на Венеру…Найдена затонувшая Атлантида…Американский президент резко поменял курс в сторону разрядки…Ничего я не знаю…Не хочу знать, потому что - не могу. Я знаю только: если сейчас же в организм не попадёт  необходимая доза алкоголя, меня уже никогда не будут интересовать никакие события…

В зале почти пусто. За одним столиком сидят подполковник с майором, за другим - парень с девушкой, за третьим - два длинноволосых представителя Кавказа лениво пьют шампанское…Официанты расположились в углу, возле стола администратора. Среди них - Толик. Хорошо, что он сегодня работает. Толик - обыкновенный  плут московской закваски, но с положительным качеством:  понимает состояние клиента с полу-взгляда и мигом приходит на помощь. Вот он увидел меня, двинулся навстречу, указал столик у окна, рядом с военными.

-Доброе утро, товарищ начальник, - вежливо здоровается Толик по праву знакомого. - Как спали? - В его вопросе не то панибратство, не то глубоко спрятанная насмешка. Видимо, имеет для этого основания. Вчера, кажется, я болтал за столом лишнего. Опытные официанты улавливают это безошибочно и берут постоянного клиента на своеобразный крючок—нравственно-материальный. Противно, но обратной дороги нет. Надо бы соблюдать дистанцию между солидным мужчиной и сопляком, официантом и начальником главка, пусть даже бывшим. Надо бы! Но только не сейчас, когда этот Толик врач «скорой помощи»…

-Спал плохо, Толя…Вчера немного перестарался…Требуется срочный ремонт организма…

-Это в наших силах. Записываю.

-Сто коньяку и чашечку кофе…

-Всё?!

Официант  уже изучил мои потребительские способности и знает, что сто граммов меня «не пробьют», потому медлит с уходом. Сам я понимаю это ещё лучше, и тут же сдаюсь:

-Давай, пожалуй, двести…

Толик поворачивается на высоких каблуках, плывёт через зал к буфету. Не дай Бог, если окажется, что буфетчица принимает товар, говорит по телефону с подружкой или просто отлучилась по надобности. Утром здесь очень мало посетителей, персонал трудится в четверть силы…

Подполковник с майором держат на весу рюмки с коньяком, но не торопятся, варвары, улыбаются, о чём-то тихо говорят друг другу. Для них выпивка явно сопутствующий продукт, для меня - основной!..

На столике кавказцев стоят фужеры с шампанским, рядом - непочатая бутылка марочного вина. Эти тоже тянут время, бездельники. Подойти бы, взять со стола фужер, залпом выпить и сказать, что возвращу целую бутылку, когда придёт Толик…Но почему он так долго не появляется?! Неужели хитрит, набивает сумму чаевых…или на самом деле дожидается буфетчицу?..

Снова «прибой»…Сейчас он разнесёт мою черепную коробку…Может, подсесть к военным и тихонько попросить, чтобы налили в долг?.. Да, надо так и сделать…больше нет сил…Я машинально поднимаюсь, иду…слава Богу…мимо военных…Иду туда, где уже целую вечность пропадает Толик. За такое поведение он не получит ни гроша чаевых…Ну вот, вынырнул! Будто стоял за перегородкой и ждал моего появление, экзекутор…Надо это появление как-то объяснить. Я энергично вскидываю руку, глупо, наверное, суечусь, извинительно и благодарно мямлю:

-Толенька (один вид графинчика с коричневой жидкостью заставляет ласкательно называть едва  знакомого парня), сегодня я очень тороплюсь…у меня деловое свидание…

Он понимает моё враньё и, притворно удивляясь, вскидывает брови:

-Разве я долго?!

-Нет - нет, всё нормально…всё хорошо…

Он знает, что всё плохо, что хорошо будет через несколько минут. Но надо собрать остатки сил и потерпеть, не хвататься за графинчик, как за спасательный круг, чтобы натренированный глаз официанта не уловил моего нетерпения. Вот он снял с подноса и поставил на стол чашечку с кофе, блюдечко с сахаром, в последнюю очередь - коньяк…А где же рюмка?.. Где рюмка?! Это натуральный садизм!.. Сейчас он уйдёт на пять минут искать рюмку…За такие дела надо гнать с работы…Что, пить из горла графина?.. Я, пожалуй, готов…Но Толик достаёт из верхнего карманчика мельхиоровую рюмку с золочёным ободком, мгновенно протирает её стерильной салфеткой и ставит передо мной с видом Вольфа Мессинга.

-Та самая, из которой вчера пили на брудершафт, - сообщает Толик с вежливой улыбочкой. Он мучительно долго цедит в рюмку коньяк, будто я просил его соблюдать все правила ресторанного этикета. Затем желает здоровья и уходит в угол зала к своим коллегам. Там он наверняка отпустит несколько пошлых реплик в мой адрес. Меня бросает в жар. Внезапно возникшая мельхиоровая рюмка, каких здесь вообще не подают, и вроде бы безобидное напоминание официанта о  питье на брудершафт усиливает сердцебиение.

Но к чёрту воспоминания. Надо быстрее выпить… Один, два, три, десять…двадцать…пятьдесят…Слегка царапнуло у солнечного сплетения. Уже чуть-чуть легче. Но еще не легко. Необходимо развить успех. И хотя рука с графинчиком еще слабовата и заметно подрагивает, мурашки из кончиков пальцев начинают хорониться в свои потаённые гнёздышки. Вот так, подлые! Сейчас добью вас окончательно…из мельхиора…на брудершафт…Какое счастье, что не пришлось пуститься в унизительную крайность - просить в долг у военный или представителей Кавказа. Возможно, они бы поняли моё состояние, а может, нет…вполне могли принять за интеллигентного попрошайку. Ведь я не понял, когда лет десять назад узнал о скоропостижной смерти прораба Дроздова. Это был отличный строитель и горький пьяница, умевший скрывать свой порок. В тот год, помнится, на майские праздники пришлось четыре дня. Дроздов, естественно, пил по-чёрному и на этой почве крепко поругался с женой - учительницей психологии.

Утром третьего мая он собрался на работу, надеясь, видимо, по пути «поправить здоровье».  И вдруг обнаружил себя под замком. После первого урока жена позвонила домой, но телефон не ответил. После второго - тоже. Она не могла представить, что Алексей Васильевич дойдёт до крайности, сломает дверь или прыгнет с пятого этажа. Когда телефон промолчал после третьего урока, учительница психологии забеспокоилась всерьёз и попросила завуча отпустить её домой по неотложному делу.

Дело оказалось действительно неотложным: войдя в квартиру, она нашла своего мужа мёртвым. Экспертиза установила, что прораб Дроздов умер от инфаркта вследствие жестокого спазма сосудов. «А если бы он выпил сто грамм, всё могло обойтись благополучно, - сочувственно сказал эксперт, вручая Дроздовой акт о причине смерти  мужа. - Да, да - это отмечено даже в специальной литературе…сосудики надо расширять; сосудики - дело тонкое…»

Итак, судьба прораба Дроздова мне уже не грозит. Не грозит сегодня. Сейчас. А завтра? А послезавтра?.. Надо взять еще «соточку», закрепить успех и выходить из «пике». Решено: последние сто…Может, лучше полтораста?.. Для страховки… Для гарантии полного выздоровления…

    

Кажется, Толик уже уловил моё желание. Да, уловил. Вот он оторвался от  коллег, направляется к моему столику.

-Что, товарищ начальник, счёт? - Спрашивает он несколько развязно, наверняка зная, что счёт ещё не нужен.

-Ты так думаешь? - Я говорю ему «ты» и чувствую, как дистанция между нами катастрофически сокращается, и это не шокирует меня: ни двадцатилетняя разница в возрасте, ни общественное положение, ни прочие нравственные ценности уже не имеют значения. Вероятно, я не возмущусь, если этот сопляк мне тоже «тыкнет».

-Дело хозяйское, - говорит Толик, поведя плечами. И тут же сражает меня наповал: - Может, не стоит в дорогу? Кажется, вам вечером - на взлёт… Вы же договаривались встретиться в Домодедове с Ларисой…В пять часов…Она женщина обязательная…

В моём мозгу начинается лихорадочная работа. Ретро… Цветное сновидение… Прокручиваются события, начисто выпавшие из памяти. Вчерашний вечер… Этот зал… Столик в углу… Лариса - официантка этого ресторана, свободная от смены…

У меня замирает сердце и просветляются мозги. Вчера вечером я обещал официантке Ларисе увезти её в Полярск и устроить директором нового ресторана, строительство которого заканчивают мои люди. И даже пили с ней на брудершафт – за успех предстоящего дела…

-Если  обещал – исполню. Счёт, Толик!..

Я быстро расплатился, поднялся в номер и позвонил Актрисе. Она оказалась дома,  очень обрадовалась.

-Бог всё-таки есть! - воскликнула Актриса. - Он услышал мою молитву и ниспослал тебя. Я чувствовала, что ты где-то рядом. Смертельно хочу видеть. - Она до шёпота понизила голос и произнесла как в фильме, который сделал её кинозвездой: - Приезжай, мой милый…

*     *     *

 Живёт она на Кутузовском проспекте, одна в просторной  квартире, некогда принадлежавшей её первому мужу, тоже знаменитому Народному артисту. Они разошлись давно;  муж ревновал её не только к  миллионам поклонников обоего пола, но к самой славе, даже к театру, в котором она работала. Затем было очередное «скоропостижное» замужество и такой же быстрый развод. Третьим мужем стал поэт. По-моему, третьесортный, но с характером и претензиями на мировую славу, хотя я не специалист в поэзии и мои оценки  вполне могут оказаться дилетантскими. Я видел его только однажды  в Доме кино, куда Актриса пригласила меня  в качестве своего давнего приятеля, который оказывал ей шефскую поддержку во время гастролей на Крайний Север. Такова была официальная версия моего присутствия в компании  московской  богемы, не очень мне импонировавшей. Тогда я случайно оказался в стольной, позвонил Актрисе, узнал о её очередном замужестве и получил приглашение на вечеринку. Это было года три-четыре назад. Ни компания, ни всё происходившее в тот вечер меня не интересовало, просто хотелось посмотреть нового  избранника  Актрисы. И я поехал. Теперь мне было известно, что поэт давненько получил отставку…

   

По пути я заскочил в «Гастроном», наполнил портфель выпивкой и снедью, поскольку из прошлого опыта знал, что у Актрисы обычно нечем накормить мышь, в лучшем случае, может оказаться в холодильнике одинокий «зуболомный» бифштекс из театрального буфета. Я пробыл в магазине около получаса, а когда возвратился в машину и застал таксиста в растрёпанных чувствах, начал глупо оправдываться, будто нашкодивший пацан. «Твои извинения к плану не подошьешь. Плану наличность требуется, - поучительно изрёк парень. - Ты вон с утра поддал, и ещё собираешься, а у меня работа…» Таксист был молодой, краснорожий, наглый. И это вывело меня из равновесия. Мы коротко ругнулись, после чего я отвернулся, прикрыл глаза и стал думать о женщине,  которая  когда-то взволновала меня до потери рассудка…

Она выросла в семье знаменитого Народного артиста тетра и кино, который в довоенные и первые послевоенные годы был в обойме немногих звёзд, чьи имена не сходили с газетных страниц и упоминалась во всех официальных докладах, как образцы служения народу и пролетарской революции. Судьба дочери была  предрешена. Слава Богу, девочка оказалась талантливее своего отца, и еще до окончания театрального училища  снялась у знаменитого режиссёра в фильме, который стал  классикой советского кинематографа и вознёс на вершину славы исполнительницу главной роли.  Картина была на кончике языка у знатоков искусства кино и у тех, кто в этом  искусстве ничего не смыслил, а просто хотел оставаться в потоке всеобщего восторга. Вопрос был один: «Вы уже, конечно, видели?..» - «Естественно…И ещё пойду…Она  потрясающая актриса…»

Через два года после триумфа красочные афиши с портретом потрясающей Актрисы  появились на заснеженных улицах нашего заполярного города. Её запредельная улыбка, поблескивающие, с косинкой, глаза плавили  снег на улицах. Проезжая утром на работу, я видел это прекрасное лицо, как минимум, в десяти местах. Афиша обещала северянам  только один творческий вечер.

Едва я вошёл в кабинет, на панели селектора «загорелся» мой заместитель - Вахтанг Ильич Лукашвили: «Доброе утро, шеф, вы уже в курсе?..» - «Да. Но ведь только один вечер…» - «Разве для настоящего мужчины этого мало?!» - «Надо, Вахтанг Ильич, взять билеты…» После многозначительного молчания, Лукашвили ответил: «Постараемся взять живьём…»

  

Был конец года, меня закрутили заботы предстоящей сдачи объектов и я думать забыл о творческом вечере кинозвезды. К тому же в тот день допоздна затянулось бюро горкома. А когда я выходил из кабинета первого секретаря, дежурный в приёмной передал мне записку с номером телефона, по которому просил срочно позвонить Вахтанг Ильич. Это был хорошо знакомый телефон строительного объекта №88. Я решил ехать без звонка, потому что, глянув в окно, увидел у горкомовского подъезда свою машину; это означало, что Дима был в курсе  и дожидался меня, чтобы отвезти на место.

Спустя несколько минут мы въехали на хозяйственный двор городской гостиницы. В этот двор выходили ворота гаража, где изредка ночевала моя «Волга». Шофёр открыл гараж, и мы вкатились вовнутрь. Здесь было чисто, светло, уютно. Дима нажал кнопку под слесарным  верстаком, и часть гаражной стены беззвучно прилегла  на пол, образовав полутораметровой ширины проём в соседнее помещение. Я вошёл туда, после чего  проём так же беззвучно закрылся…

В просторном холле, отделанным ореховым шпоном и обставленном низкой  импортной мебелью, горел «интимный» свет и приглушённо звучала светомузыка. При моём появлении, в дальнем углу вспыхнул мягкий  направленный луч, высветивший Актрису, а рядом с ней—Лукашвили. Актриса сидела в глубоком кресле, подобрав под себя ноги, отчего казалась совсем девочкой.

«А вот и главный строитель Севера и его окрестностей, - торжественно объявил мой заместитель и добавил пнри широком кавказском жесте обеими руками, как крыльями горного орла:  - Он не только замечательный руководитель, но и прекрасный мужчина нашего города. - Вахтанг взял меня за локоть и подвёл к Актрисе. - Я уверен, что вы не пожалеете об этом знакомстве…» Не меняя позы, юная женщина  протянула мне красивую смуглую руку, внимательно заглянула в глаза и проговорила: «Здравствуйте, сказочник…» - «Не понял…» - Она обвела взглядом помещение и пояснила: «Соорудить такую «землянку» мог  только человек с фантазией Андерсена, - голос у неё был низкий, струящийся  ручейком. - Не могла себе представить, что здесь, на краю земли, среди вечных снегов можно встретить  такую феерию».

Разливая в рюмки коньяк, Вахтанг Ильич заметил:

«Это только присказка, сказка впереди…Давайте, друзья, отметим наше прекрасное, я бы сказал, неповторимое знакомство, какие в жизни человека встречается не более одного раза…»

После каждой очередной рюмки (она пила наравне с нами) Актриса становилась всё более домашней и всё более красивой.  До этой фантастической встречи я никогда не ощущал такой потрясающей искренности и естественности в отношениях с женщиной. Да, в моей жизни это было только однажды, и только в ночь, проведённую с Актрисой на объекте №88. Может быть, вершиной блаженства было мальчишеское сознание покорённой высоты, доступной только с экрана миллионам самых красивых и знатных мужчин…

Пока мы спаивали Актрису, которая без малейшего нажима поддавалась этому, и пока говорили о фильме, принесшем ей славу, Вахтанг Ильич несколько раз удалялся в соседнее помещение, за дверь, обтянутую медвежьей шкурой.

«Что там? - спросила Актриса, указывая на дверь взглядом, полным любопытства» - «Там сказка» - «Как интересно! Обещаете показать?!» - Она просительно склонила голову. «Обещаю…»

И тут из-за двери в очередной - и в последний раз - вынырнула фигура Вахтанга Ильича, похожая на привидение.

«Немного солнца подано…» - сообщила фигура, растворяясь в полумраке холла…

Чуть погодя, я взял Актрису за руку и повёл в сказку. Там, за дверью, садилось солнце, и его прощальные лучи купались в бирюзовой воде.

«Что это? Я сплю?.. - прошептала Актриса, плотнее прижимаясь ко мне» -

«Нет, не спите. Это, по словам Вахтанга Ильича, кусочек солнца и кусочек моря, компенсирующие тяготы полярной зимы. Температура воздуха - тридцать пять градусов, воды - двадцать восемь. Имеете возможность убедиться…»

И мы «убеждались» несчётное число раз, меняя бирюзу воды на тёплый бархат прибрежного песочка. После очередного полёта в бездну Актриса, лёжа с прикрытыми глазами на моей руке, неожиданно спросила:

«Мой милый, а как выглядит эта сказка снаружи?» -

«Снаружи?.. Обыкновенный хозяйственный сарай, вроде бы принадлежащий детскому садику…» Я думал, это сообщение приведёт её в восторг и она расхохочется. Но Актриса по-прежнему долго лежала так, не шевелясь, и казалась спящей, потом тихо попросила: «Принеси, пожалуйста, рюмку коньяку и дольку апельсина…»

Я осторожно высвободил свою руку, поднялся и пошёл в холл. А когда возвратился «на море», с рюмкой и старательно очищенным апельсином, Актриса, полностью одетая, сидела на берегу и  неподвижно смотрела на бирюзовую воду. Потом я много раз вспоминал себя, голого короля, стоящего перед знаменитой женщиной, с  рюмкой и апельсином в руках. То, что несколько минут назад казалось таким раскованным, естественным и доступным, теперь было унизительным,  постыдным, закрытым на всё запоры. Ни тогда, ни при наших встречах в Москве, я не решался спросить о её неожиданном «выбрике» той, первой, незабываемой ночью… 

Встречались мы довольно часто. Но я уже  не любил её, скорее - жалел. Из  ненасытных любовников мы превратились в добрых знакомых. Слава её меркла. Теперь ей было не двадцать пять, а мне не тридцать четыре. Актриса раздалась в бёдрах, обабела, от прежней привлекательности остались, пожалуй, только глаза, те же, с косинкой, в которых былой блеск появлялся только после внушительной дозы спиртного. Пила она много и часто. Жизнь не клеилась. Недавняя звезда трижды меняла театры и трижды меняла мужей, но это ничего не меняло в её судьбе. Теперь меня  влекла к ней не физическая страсть любовника, а сила  устоявшейся  привычки и очень добрых отношений - без выкрутасов и вранья, зачастую на ходу придуманного…

*     *     *

Знакомый подъезд. Знакомая кабина лифта с нестареющими настенными афоризмами. Знакомая дверь. Знакомая женщина подставляет знакомые губы, пахнущие табачным дымом и вином; знакомые глаза, уже зажжённые искусственным блеском…

-Здравствуй, Актриса…

Вялые поцелуи. Поцелуи без страсти. Поцелуи приличия.

-Здравствуй, милый, (не то! не то!). Прости, но ты неважно выглядишь. Много работал? Устал? Или плохо вёл себя?..

-Плохо вёл себя…

-Я чувствовала, что ты в Москве…и где-то с кем-то хулиганишь… Смотри, теперь с  этим строго…Конечно, не завтракал…Проходи в гостиную…Я сейчас сварю кофе…

От гостиной, некогда отделанной и обставленной с блеском, осталось жалкое подобие: дорогие обои во многих местах замусолены и надорваны; огромный  низкий стол на гнутых ножках - в сплошных царапинах; поручни модных кресел расшатаны; широченная «берлога», прежде манившая голубизной своего мохнатого покрытия, теперь вызывает чувство не то брезгливости, не то жалости; в тон «берлоге» - палас во всю комнату, поразивший меня своей огромностью в самый первый приход, выглядит несвежим, как и всё остальное - пятна, видимо, винные, многочисленные прожоги от горячего пепла…И только огромное фото, занимающее простенок между зеркалом и окном, напоминает о былом величии  дома и его хозяйки. Это было то самое фото, которое я увидел на афишах заснеженного города, и так неожиданно связал себя с этой, думалось тогда, неприступной крепостью. Но крепость сдалась легко, без боя. И эта безоговорочная капитуляция была для меня не только престижной, но и загадочной…

Я слышал  как на кухне щёлкнули замки моего портфеля, загремели тарелки.

-Ты в своём репертуаре, - крикнула Актриса. – Гребешь - что ни попало…Ох уж эти провинциалы - грабители столичных магазинов. Даже при генеральских погонах не могут отказать себе в купеческих замашках.

--Я уже не генерал…

-Что, получил маршальскую звезду? - Движения на кухне стихли. - Подписано Постановление?

-Подписано…

В один  из своих приездов я ночевал у Актрисы и глупо похвастался, что в правительстве ждёт подписи проект Постановления о моём назначении заместителем министра. Тогда она почему-то не обрадовалась, не поздравила, кажется, даже огорчилась.

Актриса появилась в дверном проёме и застыла, как натюрморт в раме: цветастый передник, в одной руке кусок колбасы, в другой - нож, на лице знакомая ироническая улыбка.

-Значит, скоро переедешь в Москву, - сказала она с тяжёлым вздохом. - И это будет означать полное забвение…

-Забвение чего?

-Не чего, а кого? – она повысила голос: - Меня забудешь, милый. Появятся другие, молодые, красивые. Соорудишь в пригороде новую «сказку». У министров - министерские возможности. Москва—не твой снежный городок, где на одном конце «пшикнешь», на другом говорят «обделался». Здесь у тебя будет полная свобода…Ух! - Она театрально топнула ногой и ушла на кухню.

А меня вдруг разобрал смех: давящий, истеричный, слёзный смех опустошённого, безнадёжно больного человека, который долго терпел боль, а теперь эта боль выплеснулась таким неожиданным образом.

-Над чем смеёшься?! - Актриса входила в комнату с подносом, уставленным закусками и бутылками. Затем глянула на меня своим пронзительным, с косинкой, взглядом, поставила поднос на стол, присела на поручень кресла и принялась вытирать салфеткой моё лицо; нежно обняла, поцеловала в щёку, спросила: -Что  с тобой, давно пьешь?

-Давно. Две недели…

-Без антрактов?

-Без.

-Значит, ты уже две недели в Москве?

-Да.

-А когда домой?

-Не знаю.

Актриса задумалась.

-Вот что, мой милый, тебе надо немного выпить и хорошо отоспаться, - безапелляционно заявила она. - Иначе и при твоей закалённости можно поймать  «белочку».

-Какую белочку?

-Белые мышки начнут кусать твои белые ножки.

-Всё верно…немного выпить…самую малость…и хорошо отоспаться. - Я стал разливать коньяк. Рука дрожала, и не было сил унять эту подлую дрожь.

-Мне немного, - попросила  Актриса. - У меня вечером спектакль.

Но я с остервенением набухал ей большую пузатую рюмку.

-Спектакль, говоришь? Вечером? При таком госте? Позвони дублёрше, скажись больной…

Она отрицательно покачала головой:

-Нет, милый, театр - это святое. Даже ради тебя не могу. К тому же дублёрша…Ладно, давай не будем об этом…

Я залпом выпил, а она сделала несколько мелких глотков и отставила  фужер: явно боролась с собой. Посидели молча. Съели по конфете. Я снова взялся за бутылку. Актриса прикрыла свою посудины  ладонью. Затем принялась смаковать коньяк, держа сосуд обеими руками, как пойманную птицу.

-Кстати, я всё забываю спросить: как там наша заполярная «сказка»? Много лиц женского пола купались…после меня?

-«Сказка» сгорела.

-Как «сгорела»?

-Самым натуральным образом. Без кавычек… Синим пламенем… Причём - вместе с автором…

Она снова пересела на поручень моего кресла, медленно сползла на колени, прижалась всем телом.

-Но ты же здесь. Живой, - прошептала она, обцеловывая моё лицо, как нежная мать обцеловывает  плачущего ребёнка.

-Нет. Это уже не я. Это мои останки…

-Что произошло, Ладогин?

-Произошло то, что и должно было когда-то произойти: полное крушение.  Ни одного уцелевшего вагона…

-Ведь ты был всегда передовой. Гремел…

-Вот и загремел…под фанфары.

Актриса переместилась в своё кресло и стала превращаться в ту мудрую женщину, перед которой на исходе первой памятной ночи на Севере я предстал голым королём.

-Тебя сняли с работы?

-«Сняли» - не то слово. Вышибли с треском. Хотели исключить из партии, но  пощадили, ограничились строгачом, в течение трёх лет я не имею права занимать должности старше прораба. Здорово, да?! Так что теперь ты, в лучшем случае, любовница прораба…

Актриса откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза.

-Запомни, Ладогин, я никогда не была твоей любовницей, - сказала она. - Я всегда была твоим другом. - Помолчав, добавила: - Я не знаю истинной причины твоего падения, но знаю причину своего.

- Прости, я считал неудобным спрашивать тебя  об этом.

Она встала и принялась ходить по комнате, скрестив на груди руки, затем повалилась в «берлогу», вытянулась на ней и, глядя в потолок, стала тихо говорить:

-Не надо, милый. Ты был слишком благополучен, чтобы интересоваться чужими судьбами. Десять лет назад легко покорил молоденькую актрису, которая купалась в лучах славы. Ты добавил своих лучей. Искусственных, но всё же приятных. Это было вполне естественно для умного мужчины, к тому же - начальника твоего ранга…Знаешь, тогда я почти по-настоящему полюбила тебя. Мне, как всякой нормальной женщине, всегда нравились умные и волевые мужики. Ты показался мне именно таким. Боже, как давно это было…

Я прилёг рядом, погладил её гладкие воронёные волосы. Действительно, я очень мало знал о жизни Актрисы, о её неудачах последних лет. Она права. Я не интересовался её делами, как часто преуспевающий человек не интересуется судьбой  своего неудачливого товарища. И неужели надо потерять всё, чтобы задуматься о происходящем в жизни? Не в той жизни, которую мы придумали и культивируем, а в другой, глубинной, изначальной, даденной человеку вместе с первым дыханием. Ведь эта женщина была мне небезразлична, я с удовольствием встречался с нею, ел, пил, спал, видел, как в ней что-то сломалось, но никогда не интересовался причиной слома.

Да что Актриса! В последние годы я ничего толком не знал о своей жене, о сыне, живя с ними под одной крышей. Приносил деньги, звонил на базу, если Валя изредка просила достать какую-то модную вещь или редкую книгу. Но обращалась она всё реже и реже, отдалялась всё дальше и дальше, пока не удалилась совсем. А я даже не ощутил её духовного ухода. Что же происходит с людьми? Хотя бы со мною?..

-Что с нами происходит? - спросил я вслух, увлекая к себе расслабленное тело Актрисы. - У меня такое ощущение, что мы, как говорят горняки, дошли до скальных пород, дальше идти некуда. Нужно  останавливаться  или начинать взрывные работы…

Актриса резко поднялась, подошла к столу, торопливо плеснула в рюмку коньяку, залпом выпила, подняла над собой руки, сжатые в кулаки, и ожесточённо выпалила:

-Взрыв нужен, милый! Огромной силы взрыв! Я осознала это ещё студенткой, когда увидела, что за роль в десятиминутном фильме надо платить своим телом, если, конечно, рядом нет знаменитого папы при хорошей должности. Кому нужны таланты?! Кому нужны гении?! Кому нужна правда жизни и правда искусства?! Всё это давно заплёвано, растоптано сапогами власть имущих. Прав тот, у кого больше прав…Группировки, кланы, коррупция, казнокрадство, наживательство на чужом горе. Люди, вернее - нелюди, получают сотни тысяч, миллионы за неснятые фильмы, за не поставленные спектакли, за насилие над подчинёнными, безропотными людьми, превращёнными благополучными патрициями в жалких рабов…Если бы зрители могли представить себе закулисную жизнь и жизнь за кадром, они обходили бы наше болото десятой улицей…

И она стала читать стихи о том, что минуту  назад было высказано в страстной политической прозе. Но стихи потрясали значительно сильнее. По щекам Актрисы катились слёзы. Она стояла посреди комнаты, как посреди сцены, а я, единственный слушатель, не знал: то ли аплодировать ей, то ли плакать вместе с нею. Хотелось плакать. И когда она закончила, я спросил: кто написал эти страшные стихи, и когда?

-Это стихи Алёши. Это роковые стихи…Он написал их давно, ещё до нашего знакомства. Алексей настоящий поэт, честный человек. И потому несчастный. Я верю: придёт время, когда эти стихи станут классикой. Это будет, вероятно, очень нескоро. Но это будет…

-Ты его любила?

-Еще как любила! Разве можно не любить человека, пишущего такие стихи? Он гений!

-Так почему же вы разошлись?

-Он ушёл. Чтобы не портить мою карьеру. Но я уже её испортила…его стихами…Странно, да?..

-Такими стихами можно испортить.

-Такими плохими или такими  хорошими? - Насторожилась она.

-Такими, мягко говоря, необычными.

-А я, дурочка, не удержалась и обнародовала эту «крамолу».

-Что, напечатала?! 

-Наивный человек, кто же это напечатает, кроме машинистки, и то - не каждой. Просто в узком театральном кругу, среди людей, казалось, вполне надёжных, я устроила поэтическую вечеринку, читала Алёшину тетрадь «ЛЮБЛЮ И НЕНАВИЖУ». Буквально на следующий день  меня пригласили в организацию, именуемую «Куда надо», и провели «профилактическую беседу». Срамили, как нашкодившую девчонку: как это вам, народной артистке, не стыдно вести антисоветскую пропаганду, действовать на руку врагам родины? Боже, как я перепугалась; стала врать, выкручиваться, говорить, что читала опубликованные стихи мужа из его сборников. И тогда мне прокрутили плёнку с моим голосом. А для полноты картины сообщили, что плёнка была конфискована на границе…

«Представляете, - говорил низколобый человек, расставляя акценты на каждом слове, - что могло быть, если бы наши сотрудники не проявили бдительность и вашим именем стали спекулировать «вражьи голоса»? Вас бы лишили всех наград и званий, могли  уволить из театра; согласитесь: люди с двойным дном не могут топтать подмостки советской сцены и своим  искусством воздействовать на сознание нашего зрителя. Стихи вашего мужа - это злобный поклёп на партию и правительство. Кстати, вчера мы приглашали его на беседу. Он признал своё авторство, но не признал себя виновным в том, что позорит честь члена Союза писателей. О его поведении, да и о вашем, мы вынуждены поставить в известность Союз писателей и руководство театра»…

С того всё началось. Вечером у нас состоялся сумбурный разговор с Алексеем. На следующий день он оставил записку,  которой сообщал, что не имеет права губить мой талант,  потому уходит. А ещё через два дня меня выставили перед общим собранием театра, не перед труппой, а перед всеми: рабочими сцены, костюмерами, пожарниками, уборщицами, - и заставляли каяться в смертных грехах. Тогда мне стало понятно, кто записал меня на плёнку и отнёс её «куда надо».Эти люди недвусмысленно намекали, что «таким» не место в прославленной  Академической среде.

Я была раздавлена. Жить не хотелось. После собрания поехала в Дом актёра с единственным желанием: спрятаться в тёмном уголке и напиться. Но спрятаться не дали. Тут же подсел молодой режиссёр - сын известного киношного вождя - и сообщил, что владеет потрясающим сценарием, но не может найти достойную актрису на главную роль. Из его прозрачных намёков я поняла, что уже половина актёрской Москвы знает о случившемся и о моём положении в театре. «Но не берите в голову эту чушь, - манерно вещал сопливый режиссёр, забавляясь коктейлем.—Сами понимаете, я долго не решался обратиться к вам… Ведь я ещё не снял ни одного фильма…И ваше согласие было бы для меня счастьем…»

Сценарий, конечно же, оказался при нём, и он нахально положил его в мою сумку. Затем отвёз меня домой, дал три дня на обдумывание, оставил свой студийный телефон. Чёрт с ним, думала я, может, это и есть спасительная соломинка. Всю ночь я не спала: прикрою глаза - и штатные театральные ораторы плюют мне в лицо, я вскакиваю, бегу в ванную отмываться. Чтобы отвлечься от этого кошмара, принялась читать сценарий. Это была работа очень знаменитого драматурга, но тоже опального, которого власти скоро сплавят в Париж.

Чем дальше я вчитывалась, тем всё больше отказывалась понимать, как он мог доверить такую работу мальчишке, у которого ничего нет за душой, кроме влиятельного папаши. Каждый абзац, каждая реплика героини  убеждали, что это только моя роль, и я уже видела себя на экране… Мне захотелось позвонить сейчас же, немедленно, согласиться безоговорочно. Но я выдержала три дня.

На «Мосфильме» моего звонка ждали, велели немедленно приезжать. В тот же день успешно прошла кинопроба. И тут же последовало наглое предложение «попробовать» меня…Это было, пожалуй, ещё более тяжёлым потрясением, чем всё остальное. Я съездила подонку по роже и бросилась, как блаженная, бежать. И бежала, не останавливаясь, до Киевского вокзала. А прохожие узнавали меня и, видимо, считали, что идут съёмки нового фильма. Это был страшный фильм…

В дверь позвонили. Актриса направилась в коридор, неплотно прикрыв  дверь в гостиную. Щёлкнула собачка английского замка,  послышались звонкие голоса нескольких женщин. Но хозяйка, видимо, жестом приструнила гостей, они перешли на шёпот, затем, после недолгого совещания с препирательствами, компания проследовала на кухню, где началось какое-то действо. Актриса на минутку заглянула ко мне.

-Извини, - сказала она виновато, - я скоро. - И тщательно притянула дверь.

Я катастрофически быстро трезвел, тело напрягалось, сердце учащало стук: пришлось принять коньячную дозу. Стало легче. Кажется, я задремал, вернее - забылся, и даже не слышал, когда в гостиную возвратилась Актриса; она присела  рядом и настойчиво сказала:

-Мой милый, тебе необходимо капитально выспаться. Переходи на тахту и спи  двое суток. Беспробудно. Это поможет смягчить синдром отмены. Сделай  так во спасение своего организма...

-А кто это был, если, конечно, не секрет?

-Были актриски из моего театра. Они прилепились ко мне, как родственные души. Считают старшей сестрой, во всём советуются, ждут помощи. Но чем я могу помочь, особенно в своём нынешнем положении? Опальная знаменитость. Это, представь, несравненно хуже, чем быть опальной неизвестностью. Ты это очень скоро поймешь.

-Судя по голосам, совсем молоденькие.

-Соплюхи. В прошлом году закончили студию. Способные девчонки, но не вышли мордочками. И в этом их беда. Ролей ещё не получали и, думаю, не скоро получат. А сцену любят - до потери рассудка. Вчера позвонили, попросились в гости. Я же не знала, что объявится Ладогин.

-Что же ты их не пригласила сюда?

-Приглашала, не пошли. Стесняются. Деревенские. Они ещё умеют стесняться. Приволокли бутылку портвейна, распили на кухне и быстренько умотали, не захотели мешать нам.

-Значит, твои талантливые соплюхи тоже попивают?

-Господи, да они с рождения видели у себя дома  этот угар. Родители, соседи - сплошная пьянь. Маразм какой-то! - Актриса устало опустилась в кресло, охватила голову руками. - Да, мой милый, надо действительно быть гением, чтобы  растлить двести  миллионов, а в наказание за это преступление быть отлитым в бронзе, «…превратиться в пароходы, в строчки и другие крупные дела…» Мы с тобой тоже маленькие жертвы этого крупнейшего преступления века. Хочешь, из той же «крамольной» тетради Алёши - моего совершенно непьющего праведника, моей белой вороны, моего гения?! (Актриса заметно опьянела: видимо, добавила с девчонками на кухне). - Это сильнее  есенинской  «Москвы  кабацкой». - И она стала рисовать жутковатую поэтическую картину пьяной России. Лицо Актрисы, её глаза, весь её облик выражали страдание, возмущение, крайнюю степень обречённости и тревоги. Она закончила читать и сидела неподвижно, запрокинув голову; по её смуглым щекам катились слёзы.

-Страшно? - Спросила она обречённо, обливаясь слезами.

-Не весело. Откровенно говоря, я считал это явление признаком возросшего благосостояния советского человека, но не вырождением нации, как это считает твой поэт.

-Настоящие поэты, Ладогин, - барометры эпохи, они видят дальше других, чувствуют тоньше. Потому  всегда в опале у властелинов времени. Властелины не терпят, когда кто-то видит дальше. Не унижать  их надо, настоящих, а ставить памятники, как дельфинам, спасающим корабли, как сенбернарам, достающим людей из-под лавинных завалов…Ты спишь?

-Нет…Думаю…- пробормотал я, пытаясь ободриться. Но ни думать, ни даже шевелиться я уже не мог: беспомощность на грани паралича вдруг сковала тело.

-По-моему, тебе трудно думать, - вздохнула Актриса. Она вышла из гостиной, а вскоре возвратилась с кучей постельного белья, застлала «берлогу», спросила: - Сможешь раздеться?

-Естественно…

Но раздеться я не смог и повалился на диван в одежде.

-Эх ты, Давид Строитель. - Обронила Актриса с незлой иронией, и укрыла меня мягким пледом. 

*     *     *     

Я открыл глаза и увидел за окном уличный фонарь, который достаточно хорошо освещал часть гостиной. Пошевелил руками, ногами - они действовали. Но голова после похмельного пробуждения была, как все эти дни, пугающе порожней. Я стал казнить себя за то, что приехал  к Актрисе и предстал в таком непотребном виде. Да и вообще: зачем я припёрся со своей бедой к женщине, у которой собственных проблем выше разумных пределов?! Для чего было посвящать её в свои дела? Может, всё ещё устроится: уеду на БАМ или на Ямал, да хоть к чёрту на рога. Начну работать так, как умею, и поднимусь. Обязательно поднимусь! Меня простят. Партия умеет прощать своих заблудших овечек. Надо только найти силы, чтобы собраться, чтобы преодолеть этот проклятый синдром. И всё начать с нуля. Ведь мне всего сорок пять - возраст расцвета личности…

  

Стенные часы ударили восемь раз. Я резко поднялся, но тут же снова упал на тахту: невыносимо затошнило и голова пошла кругом, из глаз посыпались синие мотыльки, появилось напряжение и дрожь в теле. Подумалось: надо немного выпить. Но только немного. Вновь поднялся,  уже не резко, без рывка; посидел, подождал, пока голова и тело придут в необходимое равновесие. Затем зажёг свет и увидел, что на столе ничего нет, кроме фужера с белой жидкостью и клочка бумаги. Слава Богу! Молодец Актриса, всё понимает и сочувствует! Я схватил фужер, сделал большой глоток и пришёл в отчаяние: это была обычная вода из крана. Меня бросило в жар, я испытал прилив ненависти к коварной женщине. Клочок бумаги оказался запиской, сверху на ней лежали две небольшие  таблетки.

«Мой милый, не сердись. Я поняла, что тебе надо срочно остановиться. Если проснёшься в моё отсутствие, проглоти обе таблетки и запей водой. Минут через десять-пятнадцать станет легче, снова захочется спать. Спи! Я приеду к одиннадцати. Мы всё спокойно обсудим и решим. Обнимаю и целую твою больную голову».

Я с трудом встал и потащился на кухню, надеясь найти там какую-нибудь выпивку. Обследовал в углу огромную батарею бутылок, но все они оказались сухими. Проверил шкафчики, антресоли, кладовку, сервант в соседней комнате, тумбочки в спальне Актрисы, хозяйственные полки в ванной и даже в туалете - глухо. «Какой позор, Ладогин. До чего ты докатился?!» - стучало в висках, но чувства истинного стыда, как ни странно, я не испытывал.

Возвратился в гостиную, взял таблетки, чтобы выбросить в форточку, но неожиданно отправил их в рот, запил водой из фужера, упал в кресло и стал ждать. Действительно, Актриса, умница, была права: минут через пятнадцать дрожь стала утихать, сердце заработало ритмичнее, дыхание приходило в норму, а главное - поправилось настроение, как после достаточной дозы спиртного. Значит, есть возможность выйти из пике без нового вливания  «керосина»! Две маленькие таблетки привели организм в относительную норму. А если принять три!.. пять!.. десять штук в день?!. Это же чудо! И, вероятно, огромный дефицит…иначе бы многие предпочли  выходить из запоя таким образом…

Однако оставаться в квартире Актрисы мне не хотелось. Потому, наверное, не хотелось, что даже сама мысль о возвращении женщины и предстоящей ночи казалась чудовищным испытанием, вполне вероятно - неизбежным мужским позором. Я пошёл в ванную, освежил лицо и, глянув на себя в зеркало, ещё больше убедился: надо срочно сбегать. Оставить записку и сбегать. На обратной стороне того же обрывка бумаги я попытался писать, но пальцы не слушались, рука дёргалась, как у паралитика. Господи, неужели за две недели человек может разучиться писать? Усилием воли я заставил себя нацарапать: «Прости, завтра позвоню». Затем торопливо, воровски, с колотящимся сердцем, вышел на лестничную площадку, захлопнул дверь, стал спускаться, как слепой, придерживаясь за поручни и ощупывая каждую ступеньку.

Широченный Кутузовский проспект был полон людей и машин, светились витрины, с деревьев летел сухой лист. У бровки тротуара я стал ловить такси, но они, переполненные, проносились мимо. Наконец, совсем рядом тормознула машина. Я шарахнулся в сторону, хотя прекрасно понимал, что меня не зацепит. Но чувство страха перед движущимся транспортом, которое появилось в последние дни, сработало чётко. (Потом этот страх будет преследовать меня многие месяцы, как и страх любой высоты).

Из машины вышли пассажиры, таксист зажёг зелёный фонарь. Я занял место на заднем сиденье, назвал гостиницу. Машина влилась в поток, меня стало подташнивать. Спать, как обещала Актриса, ничуть не хотелось: видимо, таблетки действовали ещё не в полную силу. Подумалось: а вдруг полного действия не наступит? И я тут же спросил таксиста:

-Послушай, друг, как у тебя насчёт горючего?

-До гостиницы хватит, - сказал он, явно уловив мой намёк. - Час назад залил полный бак. А что?

-Да я не о том…

-Насчёт «того» - никак.

-А может, найдётся?

-Где же искать, когда…сами видите, - он ткнул пальцем в зелёный циферблат часов на панели: было без четверти девять. - Винные отделы  два часа закрылись.

-Может, в личном отделе отыщется пузырёк? ( Я знал, что некоторые таксисты в поздние часы  приторговывают водкой).

-Товарищ, а вы случайно не с Петровки 38?

-Случайно - нет. Могу показать документы…(Ужасно, но я готов был предъявить любой документ, вплоть до удостоверения личности начальника главка).

-Не надо. Мне хватает заработка. А небо в мелкую клетку как-то не манит.

На этом разговор оборвался. Я даже мысленно похвалил таксиста за добропорядочность и подумал: слава Богу, что не оказалось у него водки. Значит, судьбе угодно, чтобы сегодня, впервые в течение этой кошмарной командировки, я остался без бутылки «на утро», перестрадал похмельным синдромом, отпоил организм крепким чаем, квасом, газировкой. (А вдруг постигнет  судьба прораба Дроздова? Как-то не очень хочется так дёшево разменивать свою жизнь…). Правда, есть шанс: зайти в ресторан и взять у Толика  бутылку. Но делать это я не стану. Кроме всего прочего, там может оказаться Лариса, с которой сутки назад я пил на брудершафт из мельхиоровых рюмок, а сегодня собирался увезти её на Север и устроить администратором в лучшем ресторане, и вообще…Какой ужас!..

В гостиничном вестибюле было много людей, в основном, иностранцев, если, конечно, за иностранцев можно всерьёз принимать болгар, румын,  поляков. У ресторанной двери, с традиционной вывеской «мест нет», толпились жаждущие заполучить столик или вертушку у стойки  бара. Пожалуй, впервые за две недели я без колебаний проследовал мимо этой двери к лифту, и поднялся на свой этаж. Дежурная, которую я до сих пор ни разу не видел, потребовала гостевую карточку. Это была пенсионного возраста интеллигентка; на её фирменном халате красовалось три ряда наградных колодок. Фронтовичка. Сдерживая раздражение, я вежливо ответил, что карточка находится в номере.

-А надо носить с собой, - наставительно отрезала дежурная. - Карточка затем и выдаётся, чтобы всегда была при себе. Вот здесь, в верхнем карманчике пиджака. Вы наш гость. Мало ли что может случиться с нашим гостем в столице.

--Например?

--Примеров сотни. Человек попал под машину, или потерял документы, или угодил в скандальную историю. Где искать концы? У нас! - Дежурная пристально посмотрела мне в глаза, многозначительно добавила: - У нас имеются все необходимые данные на каждого жильца. Пойдёмте… - Она проводила меня в номер, убедилась в наличии карточки и только после этого протянула вчетверо сложенный лист бумаги, хранившийся в её просторном кармане. - Вот вам оставили послание.  - У двери она задержалась. - Вообще-то, товарищ Ладогин, надо вести себя должным образом…

-А именно? - Я уже с трудом сдерживал нервы, потому что в черепной коробке  начиналось волнение по законам моря.

-Из вашего номера каждое утро выносят пустые бутылки. Увы, не боржомные и не кефирные. Разве вы, руководитель высокого ранга, не знаете, что распитие спиртных напитков запрещено гостиничными правилами?! И вообще: как вы работаете, если круглосуточно пьёте? Ведь вас послали в командировку работать, а не пьянствовать.

-Всё-то вы знаете.

-Не всё. А только в пределах, необходимых для гостиничной дежурной. Затем здесь  сидим.

-Но вы впервые меня видите.

-Зато мои коллеги видят вас давно. О вашем, мягко говоря, неудовлетворительном поведении уже знают в руководстве гостиницы. Как бы вы не нажили себе неприятностей по службе. Советую, как старший товарищ, как коммунист с сорокалетним стажем…Вы ведь тоже, наверное, не один год в партии. Спокойной ночи.

Последняя тирада дежурной раздавила меня окончательно. Вспомнилась заслуженная бабуля, которая работала когда-то, может быть, дежурной секретаршей или  машинисткой в канцелярии Кирова, а теперь решила мою судьбу в полном, как говорится, объёме.

Я опустился в кресло, одеревеневшими пальцами развернул листок и прочитал: «Серёжа, пора завязывать. Надо серьёзно поговорить. Заеду завтра в конце дня. Постарайся быть в форме. Юров».

Так вот откуда дежурная бабуля получила дополнительную информацию, помимо информации своих коллег, передавших меня по «дефектной ведомости».  Всё правильно, Ладогин. Всё идёт по сценарию, где в финале тебя выбрасывают из гостиницы и,  скорее всего - увозят в вытрезвитель, согласно очередному постановлению партии и правительства о борьбе с пьянством и алкоголизмом. Смертельно захотелось выпить…

Но если спуститься сейчас в ресторан и выпить, или, тем более, принести бутылку «на утро», финал может состояться досрочно, ещё сегодня. Может, эту инициативную фронтовичку специально подсадили на сегодняшнюю ночь, чтобы добить меня окончательно?! Всё может быть…

Нет, бабушка, я не доставлю тебе такого удовольствия. С меня хватит.  Я ещё живой. Я ещё боец, хотя и остался без шпаги.

Я расплатился с гостиницей, вызвал по телефону такси и отправился в аэропорт, ещё не представляя, куда лететь и что делать дальше. В подкорке головного мозга шевелилась мысль о том, что ресторан в Домодедово работает круглосуточно и умереть, преодолевая похмельный синдром, мне не дадут…

*     *     *