Жил помаленьку, а помер вдруг.
И похоронен в сектре со странным ноером: 13.
Бывает просто вдруг. А бывает вдруг совершенно, категорически и абсолютно. Именно так выкатились из темного ельника три бурых комочка. Посреди белой поляны они развернулись и затеяли веселую кучу-малу. Медвежата вздымались, лапали и валились друг на дружку, сплетались в один большой мохнатый клубок. Потом расплетались и азартно гоняли по кругу, смешно переваливаясь и высоко подбрасывая шерстяные попы. Застывший полдень ожил, зашептал, заиграл. Вековые сосны улыбались.
Сергей не успел ни вздрогнуть, ни испугаться. «Вот ведь… Понимаешь… Дети Природы… Не то, что мы… цари», — как последнюю затяжку, Серега жадно всасывал хвойный воздух, небо, солнце, золотые сосны и белую поляну вместе с кочками, брусникой, боровиками и медвежатами.
Из ближней кочки выросла тень: закрыла детенышей, поляну, сосны, небо… Рука с ножом машинально ткнула и мягко провалилась во что-то шерстяное и вонючее. Красная пасть дохнула кислым. Череп остро сдавило. Онемели руки и ноги, на грудь навалилось…
Очнулся Серега под мокрым одеялом, во тьме и в поту. Что-то гулко стучало где-то в горле, дышать было нечем. Тело машинально сползло с продавленного дивана и распласталось, приникло к прохладным доскам пола: «Кажись — приехали…»
Время потеряло смысл и значение, так что Серега не знает, сколько он так пролежал, пока осторожно возвращалось дыхание, просох пот, а раскаленный череп остыл до привычной тупой боли, впуская мысли и воспоминания. «Так, значит… это мы, похоже, проходили… лет тридцать назад. Мамонт, сволочь, уболтал тогда на стакан спирта с шампанским. Так же вот очухивался. Думал — кранты, а через час уже требовал продолжения банкета. Никто и не заметил тогда. А сейчас? Где все? А я где?», — классический вопрос заставил тело предпринять попытку подъема в вертикальное положение. Остро шарахнуло в виски, колени подогнулись и голова панически приникла к доскам. «Господу помолимся», — криво усмехнулся Серега и на четвереньках поплелся к двери. Осторожненько, по косячку поднялся и выглянул в темный коридор. На кухне свет горел. По стеночке, по стеночке Сергей потянулся «на огонек».
Привычный бардак на сей раз дополнял разбитый плафон. Сиротливая лампочка напомнила о бородатом мужичке с его дикими плясками. «Пашка… поэт из подворотни… все понятно… за шкафом спит… выгоню на хер», — время и пространство вернулись, но легче от этого не стало, пока с кухонного стола Сереге не мигнуло горлышко бутылки прозрачного стекла. «Неужели?! Да тут граммов триста будет, — в стакан булькнуло строго и уверенно, — Помнят руки-то… Надо же… И не дрогнет… Живы будем… Да что тут? Вода что ли?» Градусы проявились где-то на уровне груди и стали тихо подниматься к истерзанному мозгу. Посидели. Терновый венец уступил место тупому обручу, а во рту шершаво ворочался распухший язык. Сергей огляделся уже вполне осмысленно, поморщился и снова потянулся к бутылке, но вспомнил о Пашке: «Сдохнет еще… Хоть и сволочь… А который час, поз-з-звольте поинтересоваться…»
Скромная форточка явно не отвечала возросшим требованиям. Серега рванул на себя оконную раму. Одна, вторая… Заклеенные на зиму окна с треском распахнулись, впуская прохладу апрельской ночи. «Тьма египетская…», — рука потянулась к сигаретам, но в голову кольнуло, пришлось отставить до лучших времен. «Надо что-то делать…», — привычно сгреб нехитрую утварь в раковину, вымыл, вытер, расставил. Прибрал и протер стол, подмел осколки. «Полы что ли вымыть?», — печальный замысел прервал радостный вой за окном. Снегоуборочный агрегат привычно будил всю округу. «Сволочь. Значит, три часа. Отрубились около одиннадцати. Пашка до шести продрыхнет. Нормальный ход», — Серега пересчитал наличность, хмыкнул и успокоился окончательно.
В ванной долго и ожесточенно елозил зубной щеткой. Полоскал распухшую морду: холодая, горячая, холодная, еще, собака, горячее… Растер мохнатым полотенцем, потянулся к бритве. Осторожно скосил глазом на зеркало: «Ладно. Третий сорт — не брак. Сойдет для сельской местности». Потом прикончил пузырь, чего-то съел, посидел, закурил, прислушался к организму: «Жить будем. Пора на трамплин и в лавку».
«Трамплином» Сергей по привычке называл высоченный спуск к реке Вычегде совсем в двух шагах от его девятиэтажки. Когда-то сюда, на городскую окраину вела единственная кривая, чисто деревенская улица. И был здесь настоящий, большой, действующий трамплин. И подросток Серега даже ездил сюда на горнолыжную секцию. И даже прыгал пару раз.
Потом панельные джунгли проросли далеко-далёко и трамплин стал почти что центром спального района. И почему-то загрустил: сначала гнил потихоньку, по одной, по две, и целыми прядями выпадали доски, обнажались черные столбы-опоры, потом останки растащили на костры веселые горожане. Впрочем, кривая улица как-то пока выживала. Почти настоящая деревня лежала сейчас где-то прямо под Серегиным окном. По утрам он часто курил на балконе и смотрел, как оживают печные трубы, выпуская мягкие дымы в прозрачное небо, как они сливаются с туманом над двумя речками, как тают, открывая дальний таежный простор…
Хотя «трамплин» Сергей любил все же больше. Это было самое высокое место. Здесь на скамеечке под тополем-гигантом, в виду реки и горизонта, думалось спокойно и легко. Даже и не думалось вовсе. Блаженная пустота сама что-то там творила.
По дороге занырнул за стекло ночного магазина. Долго бродил по рядам. Выбрал чекушку коньяка и шоколадку. Кассирша странно улыбнулась, словно сказать что хотела. «Наверное, рожа моя с коньяком не клеится… подумаешь…», — пока Сергей добрел до заветной скамейки ночь потеснилась и обозначила смутный горизонт.
Коньячок, сигаретка, простор… Мысли привычно покинули пустую голову и унеслись куда-то за реку, в невидимую пока Парму. А когда возвращались, то крутились почему-то вокруг одного имени: «Пашка. Павел Поляков. И какого хрена ты пьешь, как… скотина? А я какого?..»
Паша выпал из рядов литературной общественности около двух лет назад. Самый молодой и самобытный коми поэт быстро взлетел к вершинам местного успеха и также резко спикировал. Все, вроде, складывалось у парня удачно: жена, ребенок, интересная работа, квартиру даже умудрился как-то получить… Но — попивал уверенно. Хотя для поэтов это почти норма.
Сергей познакомился с его творчеством в одну из предвыборных кампаний. В дуэте с другим заслуженным артистом поэт «окучивал» деревенский электорат: Паша сочинял и плясал, друг-артист пел и играл, Серега контролировал процесс. Было смешно и трогательно.
Волею судеб друзья частенько собирались в Серегиной холостяцкой квартире. Как-то Паша вдохновенно басил свои произведения очередной случайной почитательнице талантов и Сергей был искренне поражен, обнаружив на щеках волоокой красавицы почти трезвые потоки настоящих слез!
— Даша, ты чего ревешь? Ведь ты по коми ни бельмеса!
— Дурак. Это так грустно и красиво.
И ведь права была! Есть в его поэзии какая-то темная природная сила. Необъяснимая и непереводимая. И плясал Паша под гармошку исключительно самобытно: на полусогнутых ногах подпрыгивал почти до потолка, мягко пружинил и снова взмывал без всяких дополнительных выразительных средств. Маленький, хитрый и бородатый он смахивал то ли на лешего, то ли на домового, решившего вдруг оттянуться в человеческом обществе.
И рыбу умел взять в любой луже, и глухарей ловил чуть ли не под окнами писательской дачи в Лемью. А со старухами мог часами разговаривать о «прежних временах», хотя самому-то и тридцати не было.
Как-то постепенно его семейная жизнь «растрескалась». Из дома буйного во хмелю поэта выгнали. Потом и со службы попросили. Начальству надоели его «творческие загулы». Хотя дело он свое делал интересно: с выдумкой, озорством и смешинкой. Это был настоящий детский журнал, а Паша сам и писал, и рисовал, и праздники всякие устраивал… После Полякова так никто эту нишу и не занял. Но, начальству, конечно, виднее. Давно замечено, что никто так жестоко не борется с пьянством, как бывшие алкоголики.
Потом «залуженный» подженился и дружба их угасла, а Паша помелькал немного в районе Дома Печати и пропал.
Сообщество граждан «без определенного места жительства» существовало во все времена. Этот параллельный мир живет по своим законам вне социальной лестницы и, практически, вне государства. Даже милиция брезгует забирать опустившихся и вонючих алкоголиков в стены уютных вытрезвителей. Их не любят дворники, а бродячие псы зачастую ловко выхватывают из рук зазевавшегося бедолаги пакет с добытой на помойке провизией. Впрочем, и наиболее беспечные собаки нередко разнообразят мясное «бичевское[1]» меню. Симбиоз.
Добропорядочные граждане стараются не замечать этих представителей «свободного мира» до тех пор, пока они прямо не вторгаются в привычный порядок вещей. «Бичи», «синяки*», «аисты*»… Где-то среди них бродил Паша: большая редкость по нынешним… да каким еще нынешним?! Когда это поэты пачками нарождались? И в «золотом веке» их по пальцам можно сосчитать, а нам уж где уж…
Больше года Паша кантовался где-то по подвалам. А в крещенские морозы нарисовался у Сереги с джентльменским набором: шляпа, борода, пижонский — бывший белый — шарф, пальтишко до пят, чекушка, селедка, мороженое.
Сергей и сам оказался на распутье: с женой расстались окончательно (второй), с работой не ясно… В общем — «свободный журналист» или «говно в проруби». Вот Паша и прибился: пропадет где-то на недельку и заявится. Чекушка, селедка, мороженое… Серега пока что умел тормознуть и худо-бедно возвращался к общественно-полезной деятельности. А Пашу несло конкретно, грубо и безнадежно. Уж и говорили, и ругались… дрались даже. Пытался Серега приобщить бедолагу к обычной журналистике, и местечко подыскал, даже серию про «бичей» задумывали. Но… не царское, видать, это дело. Убежит, прокантуется где-то и снова на пороге: бледный, грязный, вонючий, чекушка, селедка, мороженое.
«Да… Был поэт, да весь вышел. А другого ему не надо. Ну и что с ним делать прикажете? Пропадет ведь, козёл. И я с ним на пару…», — Сергей вынырнул из воспоминаний под странные звуки. «Блим-блём-блям, блим-блём-блям», — прямо над головой, с вершины громадного тополя спускался перелив лёгкого колокольчика.
Уже светало. На фоне серого неба проступили силуэты домов, деревьев, кустов. Сергей отошёл от тополя и стал пристально всматриваться, постепенно различая ствол, ветви, крону… «Ворона! Но голос-то не её, да и здороваََ уж больно. Что-то не встречал я таких ворон… Ворон! Точно! Вот разорался, зараза! Ты это зачем? Почему?». Чёрный силуэт тяжело распахнулся, поднялся над вершиной, махнул раз, другой и спланировал вниз: к реке, за реку, во тьму.
Закончились чекушка, сигареты и брожение в мозгах. «Подлечу в последний раз. Отмою, одену и — на хер! В люди! Ну, кончилась твоя поэзия! Кончилась! И что? Живут же люди. И ты, Паша, живи. И мне жить как-то надо…», — Сергей шагал широко, споро и зло. В стеклянном магазине долго бродил с корзиной. Возле кассы машинально складывал провизию в объемистый пакет. Водка, пельмени, хлеб, селедка, помидоры, сметана, лимон, коньяк… шампанское?!
«Странное у вас меню получается с утра. Что празднуем, Сергей Петрович?», — та самая кассирша теперь улыбалась алым ротиком, белыми зубками, носом-пуговкой, тёмными глазами. «Вот так глазищи…», — Серега непривычно сконфузился, с трудом подыскивая фразу.
— А мы… разве… знакомы?
— А то! Лет так двадцать пять! Вы ж меня на руках когда-то носили.
— Да ладно… Грешно смеяться… в такую погоду. Может, я вас еще в люльке качал?
— На счет люльки врать не стану. Не помню. А вот первый звонок — как сейчас. Была я самой маленькой, а вы — самый большой. На плече у вас сидела. Гордилась очень.
Банты, фартук, колокольчик… глаза.
— Виноват. Должен был узнать, конечно… По глазам, они у вас и сейчас самые большие. Юля?
— Ну вот! Можете, если захотите. А извиняться не стоит. Кто же кассиршам в глаза заглядывает?
— Но меня-то вы как узнали?
— Ну, вы-то человек известный. Газеты читаем, телевизор смотрим. Да и родители про вас иногда вспоминают.
— Да… Сколько же мы не виделись? И как Владимир Сергеевич поживает?
— Ну, по лесам не бегает, а выпить может — дай бог каждому. Вы, я вижу, тоже не дурак по этой части. Даже шампанское для дамы припасли с утречка!
— Для какой дамы? А действительно: зачем мне шампанское?
Сергей сначала недоверчиво, с некоторым испугом, потом смелее и проще смотрел в смешинки разноцветных глаз. Подсчитал свои года, её… и обнаглел.
— Нескромный вопрос. Вы во сколько смену заканчиваете?
— Ну… к десяти освобожусь.
— А потом? Я это к тому, что шампанское как раз к десяти дозреет, а пить его, кроме вас, некому.
— Это что же? Приглашение такое? Рискуете…А вдруг приду?
— И замечательно! Как освободитесь — звякните. А я вас встречу. Тут недалеко. Запишите номер…
— Да я знаю. Я про вас много чего знаю… Вы сейчас меня не пытайте. Начальство уже косит, да и покупатели… Позвоню, приду и расскажу. До свидания, Сергей Петрович.
Юля улыбнулась еще раз, а Сергей полетел домой слегка обалдевший, растерянный и улыбчивый. Бывает же такое…
Дома он деловито сварганил салат, сварил пельмени, нарезал лимон, хряпнул соточку и прошел в большую комнату, к балкону. Пока возился с тугими щеколдами, за шкафом, на продавленной тахте зашевелилась куча пальто и дубленок. «Паша, вали на кухню. Подлечись», — Сергей распахнул створки застекленного балкона и закурил.
Первые лучи уже легли на талый апрельский снег, на лес, реку, на черные крыши. Первые трубы робко задымили…
Когда затеплится рассвет
И лягут утренние тени,
Я отыщу прозрачный след
И тихо постою у двери…
Из немногих своих стихотворных опытов Сергей любил вспоминать только первые строчки. Впрочем, и у классиков, хоть в прозе, хоть в стихах, он всегда отчетливо помнил начало, реже — кульминацию, и уж совсем иногда — финал. Есть в незавершенности какая-то магия, надежда, обещание… И когда даже великое перо ставит точку, что-то уходит, тает очарование. Иногда кажется, что автор просто не знает, как закончить произведение, что делать с героями. Остается тупо их прикончить. Как Ромео с Джульеттой.
Сергей смутно почуял темную волну откуда-то из живота. Бросил сигарету: «Поздняк метаться… В зобу дыханье… Не зря ворон разорялся… Прощайте скалистые горы…» Волна поднялась, прокатила сквозь грудную клетку к горлу, захлестнула и накрыла с головой. Потом свинцово отхлынула в пол, покинув невесомое тело. Как-то странно промелькнули балконные перила, выросли до неба чахлые кусты, талый снег ударил в глаза.
