«Нужно, чтобы огласка к чему-то приводила». Интервью с пермской журналисткой, которая добилась уголовных дел на руководство колонии

О задержаниях руководства пермской колонии

— Оксана, расскажите, что такое ИК-37 в Пермском крае, что там происходит?

— ИК-37 — это колония для бывших сотрудников силовых ведомств. Она отличается от обычных колоний — по ней особо не поступало жалоб от заключенных. Осужденные в этой ИК грамотные, сами везде пишут и обращаются. Но по одной истории оттуда был даже спецдоклад ООН. В колонии погиб омоновец Артем Тронин. Тогда Илья Асламов еще не работал начальником, но замначальника уже был Андрей Шварёв. Смерть Тронина была криминальной, насильственной: он был весь синий, истерзанный, измученный. Омоновец неоднократно говорил другим заключенным, что Шварёв ему лично угрожал расправой. В декабре 2017 года Тронин вернулся [в ИК-37] из другой колонии - и 3 января его нашли повешенным. Родственники два года добивались возбуждения дела, была собрана база доказательств, многочисленные экспертизы. Но следователь это дело прекратил.

Мне родственники заключенных говорили, что за счет сидельцев колония покупает технику, компьютеры, мебель, идут ремонты. Но доказательств этим словам не было.

А когда ко мне обратилась жена осужденного Руслана Алиева [Алиев — один из заключенных, открыто рассказавших о коррупции в ИК-37 — прим. ред.], я сразу поняла, что она собрала большой объем доказательств того, как поборы стали практически нормой, как они [заключенные и их семьи] колонию содержат. Им надоело платить, надоело что-то покупать в обмен на то, чтобы человек сидел без угроз жизни. Потому что в какой-то момент между замначальника Шварёвым и начальником Асламовым даже началась конкуренция: сначала один приходит и требует 200 тысяч, потом второй. Они не боялись никого, ведь Следственный комитет не дает хода жалобам и обращениям. Шварёв и Асламов чувствовали себя безнаказанными хозяевами в своей зоне.

Руслан Алиев вызвал оперативников [которые обеспечивают безопасность в колонии] и на их видеорегистратор записал обращение, что начальство колонии вымогает у него деньги и угрожает расправой. Запись он передал родственникам.

Жена Алиева Ирина фиксировала доказательства: денежные переводы [часть покупок в ИК-37 совершалась за безналичный расчет, — прим.ред.], телефонные разговоры [с предпринимателем Олегом Поповым, который по поручению Асламова выступал посредником во взятках, а затем был задержан — прим.ред], документы, чеки [за покупку вещей на деньги Алиева]. По этому поводу она направила заявления в ГУФСИН, ФСБ, прокуратуру, но уголовное дело не возбуждали. Я подумала, что смогу предать огласке эти факты коррупции — и решила рассказать о произволе в колонии публично.

Я была уверена, что Руслан Алиев не откажется от своих слов. Но он находился в колонии, где на него можно оказать давления. И у меня уже была информация, что его хотят закрыть в изолятор. Поэтому я обратилась к начальнику отдела для обеспечения безопасности осужденного, который находится в конфликте с администрацией.

— Огласка помогла?

— После публикации очередное постановление об отказе в возбуждении уголовного дела было отменено. В то же время начали действовать сотрудники УСБ: они поехали в колонию, опечатали там морозильную камеру, про которую мы даже не писали. Даже сотрудники колонии стали давать показания на Шварёва и Асламова - не все люди в погонах хотят ежедневно нарушать закон. Им тоже надоело быть под начальниками, для которых уже не осталось ни закона, ни чести офицерской.

31 июля 2023 года Шварёв уволился из ИК-37. Видимо, узнал, что готовится уголовное дело. Его возбудили по статье о превышении должностных полномочий за то, что Шварёв предоставил Руслану Алиеву сотовый телефон. Где был Шварёв — неизвестно. Была информация, что он ушел на войну [после сообщения о возбуждении уголовного дела]. Только после ареста Асламова Шварёва нашли и отправили в СИЗО.

— Что с Русланом Алиевым сейчас?

— Насколько я знаю, он уехал на войну.

— Что происходило с начальником ИК-37 Ильёй Асламовым, когда Шварёв исчез?

— Асламов не отстранялся от занимаемой должности. В колонии находились сотрудники, которые дали показания на Шварёва и Асламова. Они были у Асламова в руках. Мы же понимаем, что могло с ними происходить и какое давление на них оказывалось.

[Движение по делу в отношении Асламова] началось после моего разгромного поста "Всемогущие и неприкасаемые", где говорилось, что следователь регионального Следкома не занимается уголовным делом Шварёва. Асламов через своих подчиненных стал подавать на меня заявления в полицию, пытаясь меня привлечь за клевету. Но в итоге его задержали, обвинили в покушении на взятку. Следствие занимается и ИК-37, и другими, где он работал. Я не знаю, какие он дает показания, признает вину или нет.

— Как, по вашему, будут дальше развиваться дела в отношении Асламова и Шварёва?

— Дела — это как бы борьба с коррупцией. Но адвокаты обеспокоены: почему вменяется только взятка, было же вымогательство с использованием служебного положения. Но тут главное, что они [силовики] хотя бы возбудили дела.

— Думали ли вы, что дела на Асламова и Шварёва могут развалить, закрыть?

— Исходя из опыта предыдущих дел, я была убеждена, что все замнут. Мы не ждали [положительного результата]. Я регулярно писала и напоминала правоохранителям, что у нас собран большой фактаж, серьезные доказательства, но никаких действий по этим делам не проводится.

Если посмотреть, как расследуются другие уголовные дела, когда в считанные часы людей арестовывают, проводят обыски — они развиваются стремительно. А здесь у нас резонанснейшее уголовное дело, но не происходит ничего. [Шварёв в начале расследования] не задержан, не допрошен, у него не проведен обыск. Поэтому я и писала об этом: почему следком в течение полугода не дает никакой результат.

Эти уголовные дела — результат публичной огласки, принципиальной позиции осужденных, работы адвокатов и общественного резонанса. Но система даже эту ситуацию использует для решения своих задач. А безнаказанность должностных лиц в системе ФСИН [никуда не делась].

— Почему все-таки удалось добиться уголовных дел и их расследования?

— Когда я делаю материал, мне нужен результат. Просто написать и забыть - невозможно. Здесь было очевидно, что есть доказательства и на это не смогут закрыть глаза. Для меня это нормальная журналистская работа: тебе попадает в руки информация, ты с ней работаешь. Нужно, чтобы огласка к чему-то приводила.

— У вас в карьере уже были случаи, когда после ваших публикаций были такие результаты?

— Я делала фильм-расследование «Смертельный конвейер» о том, как у нас [в Перми] делают операции на открытом сердце. Выяснилось, что людей там режут когда надо и когда не надо, были летальные исходы. Это было рискованное расследование.

[Бывший главврач Федерального центра сердечно-сосудистой хирургии Сергей] Суханов уже умер, но при жизни был абсолютно недосягаемый, никакой критики [в его адрес не было]. Я не работала тогда ни в каком СМИ, за свой счет сняла фильм. После этого конвейер остановился, больше такого не происходит. После фильма тоже было непросто: были угрозы, какие-то стрелки [встречи для разборок] мне назначали. Но мне повезло, что о проблеме говорили в Москве, и я уехала туда, чтобы рассказать об этой ситуации.

О журналистике

— Как вы себя позиционируете: вы журналистка, активистка или правозащитница?

— Я журналист — у меня никаких других профессиональных навыков нет. Сначала я работала на пермском телевидении. Это был очень хороший опыт. У нас была частная независимая телекомпания, и повезло, что моими учителями были настоящие журналисты, которые научили все-таки журналистике, а не обслуживанию власти. Но чтобы делать серьезные материалы, с телевидения пришлось уйти. Потом я работала редактором независимого издания «Пермский обозреватель». Для многих пермских журналистов это было важное место, потому что было не так много возможностей не зависеть от властей.

Из “Обозревателя” я ушла в 2013 году, с 2014 по 2022 год работала главным редактором газеты «Территория Пермь». Выпускала издание в одиночку, но это было официальное СМИ, 12 полос каждый месяц. Почти в каждом номере у меня было одно или даже два расследования о незаконных уголовных преследованиях. Тогда еще не было никаких политических дел, вот этого конвейера, как сегодня, а также рейтинговых дел, на которых органы отрабатывали незаконные преследования. Сейчас политические преследования стали смазанным механизмом.

Теперь я веду телеграм-канал и иногда пишу для других СМИ.

— Как вы воспринимаете журналистику, что вкладываете в это понятие?

— Мои наставники научили меня, что журналисты — элита общества, что нет такого должностного лица, чиновника, депутата, про которого ты не можешь написать, если у тебя есть факты. Это очень важная школа — никого не бояться.

Я считаю, что журналист должен быть и активистом, и общественником, и правозащитником. Журналист не перестает быть журналистом, если ему интересна правозащита. Все 20 лет, которые я работаю, знакомлюсь с людьми, пишу о них, стараюсь помочь. Это нормально: сделать больше, чем просто материал. Цель журналиста — формировать общественное мнение своих современников. Кто-то, может быть, считает, что он просто пишет о каких-то темах и не обязан принимать их близко к сердцу — я по-другому работаю.

— Вы не согласны с тем, что журналист должен сохранять объективность, не опираясь на личное мнение?

— Я училась на журналиста, работаю больше 20 лет, и я не помню, чтобы где-то было написано, что журналист не может высказывать свое мнение в своем материале. Наоборот, есть теория журналистского расследования, которая гласит, что расследование — это работа с объемом информации, из которой журналист делает выводы. Делать выводы — это риск, ты берешь на себя ответственность и должен быть готов пойти в суд за каждое свое слово.

У меня нет комплекса неполноценности по этому поводу, я себе уже все доказала. Я за эту профессию дорого плачу. Никогда не шла ни на какие компромиссы, хотя соблазнов было очень много. Кто-то пошел на эти соблазны, кто-то пошел на компромиссы со своей профессиональной совестью и обслуживает власть, работает не на массовую аудиторию, а на конкретных людей. Мне тоже надо было где-то работать, ребенка кормить и так далее. Но почему-то я считаю, что лучше полы пойти мыть, и это будет честнее, чем я буду использовать свои профессиональные навыки и то, что меня научили — правильно научили — для того, чтобы работать на кого-то. 

— О каких соблазнах вы говорите?

— За все время работы ко мне подходили и предлагали на какую-нибудь партию работать или на каких-то депутатов. И я знаю, что [другие] люди соглашались, спокойно себя при этом чувствуя. Называли себя журналистами, работая на администрацию и губернатора.

Ты, например, можешь иметь соблазн быть более защищенным, быть под крылом какого-то СМИ. Но это же будет компромисс. Я понимаю, что не смогу там свободно работать. Сейчас этот компромисс означает работать на тех, кто манипулирует общественным сознанием, не просвещает людей, а еще больше вводит их в заблуждение.

Мне везло: сначала я работала на независимом телевидении, потом в независимом издании. А когда у меня не было возможности делать работу независимо, я просто уходила и делала это сама, чтобы оставаться независимым журналистом.

О гражданской позиции

— На вас составляли протоколы о дискредитации армии в 2022 году. За что?

— Три протокола. [24 февраля 2022 года] я сразу же написала [антивоенный пост с критикой Путина] — первый штраф был за него. Один был за репост, по-моему, [поста оппозиционного политика Ильи] Яшина, — наверное, про Бучу.  А третий — за комментарий, но я уже не помню, о чем. Они [полиция] в одно дело хаотично скидывали несколько комментариев, репостов и постов. [В начале войны] это, видимо, были показательные процессы, они [силовики] отрабатывали эту всю дискредитацию. Рассматривалось это все на автомате: полицейский путал слова «дискредитация» и «дискриминация», судья ничего не понимала сама.

На один штраф мне собрали, остальные до сих пор висят неоплаченные.

— Даже после этих штрафов вы продолжаете очень смело высказываться в социальных сетях и в целом ведете себя, что называется, очень броско: критикуете федеральные и местные власти, Путина, силовиков и ФСИН. Откуда у вас такая смелость?

— Я высказывалась по поводу войны. Я высказываюсь по поводу наших русских людей. Хотя сейчас про войну не пишу, потому что особого смысла не вижу - все знают мою позицию. Глупо повторять то же самое и оказаться в тюрьме. Люди, которые за нами следят, знают, что я не боюсь и буду называть вещи своими именами.

Я не буду называть никого иноагентами, не буду называть Алексея Навального экстремистом - называю его героем России. Это мое право, и я буду им пользоваться.

Конечно, надо быть осторожным, понимать, с кем имеешь дело. Но я считаю, что нельзя участвовать в этом безумии [государства]. У каждого человека есть выбор. Ты всегда выбираешь то, в чем ты участвуешь, и то, в чем не участвуешь.

— Перед интервью вы говорили, что ваш телефон прослушивают. Откуда вы это знаете?

— У меня есть информация из разных источников. Вероятно, это [прослушку] делает Центр «Э» [по борьбе с экстремизмом и терроризмом] или ГУФСИН, с которым у меня противостояние. В общем-то, я делаю, говорю, думаю одно и то же. А вот подставлять людей, которые ко мне обращаются и не готовы публичить себя, я не хочу. Только об этом переживаю.

— В 2021 году вы хотели стать депутатом пермской городской думы. Зачем вам это было нужно?

— Я участвовала в компании независимой коалиции «Плюс один» [объединение пермских общественников, выступивших на выборах против кандидатов от «Единой России», — прим. ред.], мы хотели дать людям альтернативу «Единой России». И мы оживили, действительно, кампанию. Этот опыт научил меня тому, что туда [в политику] больше не пойду. Потому что надо заниматься все-таки своим делом. Политика - это про пиар, другие механизмы, не как в журналистике. Как журналист я всегда могу на доверии разговаривать с любым человеком. А на депутатов смотрят по-другому, им не доверяют. Люди считают, что депутаты чьи-то.

— Как думаете, что вы будете делать через год?

— У нас такая жизнь, что я даже [не могу представить]… Заниматься мне хотелось бы все тем же — журналистикой. Хотелось бы помасштабнее какой-то ресурс, где можно было бы аккумулировать такие дела [о произволе в российских тюрьмах]. Показывать, какие незаконные и несправедливые процессы происходят, как фальсифицируют дела, — вот это все. Думаю, через год ничего не изменится, и писать придется о том же самом. Ну и тема колоний и прав человека в местах лишения свободы, к сожалению, остается самой актуальной в этом смысле.

А так - хотелось бы быть на свободе. Сейчас это самое главное — как-нибудь продержаться это время.