Специальный корреспондент издания «Такие дела» Женя Волункова выступила с лекцией «Как человек возвращается в журналистику» на первом карельском баркемпе 29 июня. Она рассказала, как между журналистом и его героем возникает доверие и как оно конвертируется в добрые дела. «7x7» публикует расшифровку ее выступления.
«Мы рассказываем о самых простых людях в разных уголках нашей страны»
— У моего издания есть два слогана. Один — «Мы вернем в журналистику человека», потому что мы рассказываем о самых простых людях в разных уголках нашей страны. То есть людях, о которых не пишут другие журналисты, потому что они не интересны другим журналистам. А второй слоган — «Не только боль и страдание». Поработав год в «Таких делах», все мои коллеги стали в скобочках добавлять «только», потому что что-то невесело.
Мое издание существует не само по себе, мы — часть благотворительного фонда «Нужна помощь». Мы — фонд для фондов, который поддерживает работу 177 организаций по всей стране — от тех, кто помогают умирающим людям выжить в последние дни, до тех, кто заботится о животных. И мы выпускаем как обычные журналистские материалы, так и фандрайзинговые тексты [для сбора денег на проект].
«Мы не изобрели, но популяризировали жанр фандрайзинговой журналистики»
— Мы не изобрели, но популяризировали жанр фандрайзинговой журналистики. Это когда вы не просто читаете интересную историю, но можете поучаствовать и помочь конкретному герою. В нашем случае это чаще конкретная организация, которая этого героя поддерживает. Например, среди организаций, которым мы помогаем, — «Ночлежка» в Петербурге, которая помогает бездомным. Мы финансируем ночной автобус, который развозит бездомным еду и помогает им понять, куда им можно пойти с улицы, чтобы как-то начать новую жизнь.
Еще одна организация — «Артель блаженных» в Москве — мастерская, где работают люди с ментальной инвалидностью. Это фонд «Живой», единственный в России, который помогает взрослым людям, оказавшимся в трудной жизненной ситуации. То есть в России взрослым не помогает никто, все очень любят детишек, а взрослые как-то вот умирают, и никому это неинтересно. Фонд «Живой» их поддерживает, и мы собираем сотни тысяч рублей на их работу ежемесячно.
«Суд в Чечне априори на стороне мужчины»
— В Чечне до сих пор нет культуры развода, там до сих пор можно разводиться вне суда — то есть, если мужчине не хочется жить со своей женой, он может ей просто сказать: «Я тебя отпускаю, вот ворота и иди». Дальше этой женщине идти некуда, потому что если ее выгоняют из дома: это позор для всей семьи, больше на ней никто не женится. И самое страшное — дети этой женщины останутся с мужем и его родственниками. Кто доходит до суда и пытается через суд отбить своих детей, чаще всего получают от ворот поворот, потому что суд в Чечне априори на стороне мужчины. В Чечне есть несколько организаций, которые помогают жертвам насилия. Все они помогают анонимно. Пока лишь единственная организация осмелилась нам написать и попросить помощи.
Я целый год ездила в Чечню и слушала совершенно невероятные истории. Например, история Малики (имя изменено). У Малики был отчим (папы не было), который ее периодически избивал. Она не могла об этом никому сказать, потому что ей бы не поверили, а делал он это тайно от своей жены. В тот вечер, когда она вернулась поздно, он решил наказать — заставил ее раздеться, посадил к себе на колени. Она смогла вырваться и убежать.
Это было после [второй] чеченской войны, город только начал заселяться, очень много было заброшенных территорий. Она там стала просто бомжевать. Ее поймали военные, заперли в какой-то заброшенной квартире и в течение полугода насиловали и продавали другим военным. Она сидела передо мной в общежитии, в которое ее устроила организация, помогающая таким, как Малика, и рассказывала мне все подробности, что с ней делали, и как делали, и как она смогла убежать. Не буду рассказывать все, что пережила эта девушка, но у нее в результате изнасилования родилась дочь. Она оказалась с ребенком в этом приюте просто потому, что какие-то добрые люди узнали об организации и помогли ей с ними связаться, они ее тайно поселили в семейное общежитие. Им нужно было оплачивать ее одежду, еду, комнату. Ее историю я рассказывала [в «Таких делах»], чтобы она и дальше могла жить в общежитии и получать помощь.
«Они помогают умирающим людям уходить достойно без боли»
— Мой, наверное, любимый кейс — это самарский не государственный хоспис, которому мы помогаем уже второй год. Я рассказываю, как они помогают умирающим людям уходить достойно без боли. Потому что с обезболиванием в регионе полная жопа и государство просто выписывает людей домой умирать. Там никто не может им помочь. А боль, когда у тебя рак и разложились легкие, такая адская, что человек просто лезет на стену и даже себя не помнит. Сначала сотрудники хосписа на добровольных началах ездили по квартирам и подбирали доступные в тот момент препараты. В конце концов смогли выписывать сильные препараты, которые можно достать только по рецепту. Мы поддерживаем работу выездной службы хосписа, потому что медсестры, которые целыми днями ездят по квартирам умирающих, получают 8 тысяч рублей. И пожертвования, в том числе, идут на доплату к их заработку.
Меня трясло просто после посещения квартиры, где лежал мужчина 55 лет. Из-за рака языка он был настолько худ и настолько плохо выглядел, что я подумала, что ему лет восемьдесят. Я испытываю невероятную благодарность пациентам этого хосписа, которые, чтобы помочь собрать хоспису деньги, готовы пустить меня к себе так близко, чтобы я посмотрела на их пролежни, на их оголенные некрасивые части тела. Чтобы я увидела немощность и беспомощность, с которой они, конечно, не могут ничего сделать. Многие из моих героев уже умерли. Но их истории продолжают помогать другим.
Для меня это наивысшая степень доверия. Когда человек отбрасывает свой стыд и предстает перед тобой в таком состоянии просто потому, что он понимает, что я напишу историю, а потом люди дадут денег, чтобы такие, как они, могли умирать без боли — это, конечно, для меня очень много значит.
«Государственные хосписы: это вонь, это скотское отношение»
Таких хосписов, как в Самаре, в России, кроме Москвы, больше нет нигде. Двадцать дней в больнице, а дальше тебе предоставляют государственный хоспис, где ад и лучше умереть сразу. Я видела государственные хосписы: это чаще всего вонь и скотское отношение. Это медсестра, которая едет с тележкой и кричит: «Жрачка едет». И они там как могут едят, и все это течет по лицу, и шесть человек в палате, все стонут, обезболивающих не хватает. Умирать в таких местах не очень классно, поэтому люди предпочитают умирать дома. Но чтобы умирать дома, нужны вот такие выездные службы, как у Самарского хосписа.
«Как вообще можно предать доверие»
— Я пишу не только про истории, где смерть, боль и ад. Еще, например, я делаю материалы о людях, которые мне интересны. Несколько лет назад у меня был очень громкий скандальный материал про секс-работницу, которая работает регентом в церкви. У нее две работы — вечером она дирижирует хором и поет, а потом она принимает на дому мужчин. Когда я узнала, что есть вот такой человек, мне стало интересно, как в ней одной умещается это все. Вот тут религия с ее строгими правилами, здесь — проституция. Я провела с ней очень много времени и написала большой материал.
Иногда в журналистике бывают ситуации, когда ты встаешь перед фактом, чьим доверием пожертвовать: доверием героя к тебе или доверием твоей аудитории к тому, что ты написал. Я проверила все факты, она действительно не врала: я была у нее на квартире и видела, как все это происходит, как к ней приходят мужчины. Я была в церкви и сидела рядом с ней, когда она дирижировала и пела.
Когда я написала эту историю, часть людей не поверила, православное сообщество не поверило в первую очередь. Кто-то из журналистов поговорил с регентами в разных церквях и задал один такой вопрос в лоб: может быть такое что ваш регент — проститутка? И все, конечно же, сказали — нет, не может, журналист врет. А у меня имя было изменено, возраст был изменен. Мы договорились, что ее никто не опознает, что я не расскажу, в каком городе она живет и в каком храме она работает. К тому же она разговаривала со мной не как регент, а скорее как обычный человек. И не использовала церковную лексику никак. Мне многие писали в комментариях, что такого просто быть не может. Потому что церковный человек так не разговаривает.
В общем, началась травля нашего издания, многие федеральные СМИ нас обвиняли в том, что мы врем, что я сочиняю какие-то такие страшные истории непонятно зачем. Мы подумали, что мы это как-то переживем, но ни за что не сдадим нашего героя, потому что как вообще можно предать доверие. Ты человеку обещал одно, а потом к тебе врываются журналисты, и ты становишься публичным, тебя, конечно же, изгоняют из церкви. В итоге все это, конечно, улеглось, но переживала я очень долго.
