«Карелия не знала рабства и антисемитизма»

О существовании еврейской общины Петрозаводска, или общества еврейской культуры, или еврейской национально-культурной автономии, знают многие. В 1990-е и 2000-е годы еврейская община активно рекламировала свои мероприятия, но в последние годы от рекламы отказалась. На входных дверях, за которыми расположен офис организации, тоже никаких опознавательных знаков.

«Очень много сейчас грамотных людей, которые любят что-нибудь написать или приписать к нашей табличке, и не всегда в стихах», — отшучивается руководитель общины Дмитрий Цвибель. — Не подумайте, что мы какой-то явный негатив в отношении евреев сейчас ощущаем, просто стараемся лишний раз не провоцировать особо чувствительных людей». Корреспондент «7x7» поговорил с Дмитрием Цвибелем об истории его семьи, его «еврейства», о прошлом и настоящем еврейской общины Петрозаводска.

 

Офис в парилке и школа в предбаннике

Офис общины, или официально — РЕНКА, Региональной еврейской национально-культурной автономии, занимает несколько соединенных извилистым коридором небольших комнат в цокольном этаже «Дворянского гнезда» — известного в Петрозаводске дома, построенного в 1980-е годы для партийной номенклатуры. По проекту это помещение было сауной, доступ в которую имели все жильцы дома, причем попасть в нее можно было прямо из подъезда, на лифте, существование которого в 4-этажном доме вызывало удивление обычных петрозаводчан. Когда люди узнали, что в каждом подъезде дома спроектирована сауна, разразился скандал. В итоге помещения, которые сауной так и не стали, начали сдавать в аренду.

Теперь в несостоявшемся «предбаннике» расположилась еврейская воскресная школа, в комнате отдыха — синагога, в парилке — офис руководителя, в душевой — рабочее место менеджера благотворительного фонда общины. Неоднозначное прошлое офиса Цвибеля не смущает. Главное, что здесь хватает места и для книжных полок, и для несгораемого шкафа, в котором хранится Свиток Торы, и для проведения собраний, и для общей молитвы.

 

 

Корни

— «7x7» делает в разных регионах интервью про еврейские общины, и я с радостью услышал, что в Петрозаводске тоже можно это сделать. Давайте сначала о вас поговорим, о корнях вашей семьи. Как давно они связаны с Петрозаводском?

— Я себя считаю патриотом города. Хотя слово «патриот» звучит сейчас... А вообще, папа у меня из Бобруйска, Белоруссия, из большой еврейской семьи, 1907 года рождения. У него две старшие сестры уехали в Америку еще до Первой мировой войны. Уехали они в Нью-Йорк, женились, жили там, у них много детей было. Когда началась Первая мировая война, мой папа с семьей, с мамой и папой, решили перебираться в Киев. Местечки тогда переходили из рук в руки, и они добирались до Киева два года.

— Почему именно в Киев?

— Точно не знаю. Там были какие-то дальние родственники, дядя двоюродный, что ли. Но случилось так, что, добравшись до Киева, папины родители попали в больницу и быстро умерли. Сначала умер мой дедушка, потом бабушка. И перед смертью она почему-то сказала папе: «Не ходи к родственникам, а иди в детский дом».

— Он послушался?

— Да, папа попал в детский дом, воспитывался в детском доме. Тогда очень хорошо относились к брошенным детям. Была Гражданская война, и идея заключалась в том, чтобы из этих детей вырастить «нормального», нового советского человека. Я дам вам книжечку, которую написал про папу. Почитаете? Много любопытных вещей.

 

 

— А по маминой линии тоже еврейские корни?

— Мама у меня из Архангельска. Вполне русская, очень милая женщина. Извините... Она умерла два месяца назад. Ей было 96 лет. Умерла она в Иерусалиме. Похоронена там, потому что мой младший брат уехал туда с детьми. У него двое детей. Им было 14 и 16 лет, когда все рухнуло [распался СССР]. А он работал пианистом в школе искусств. Сколько зарабатывал он — не буду говорить, чтобы вы спали спокойно. Просто прокормить он их не мог. А они росли, надо было обувь покупать и все такое. Я сказал ему: «Уезжай, хуже тебе не будет». Я каждый день звонил ему, потому что у него было такое состояние, что он просто собирался повеситься. Вот. И уехал, благополучно. Потом к нему переехала мама.

— Она сама так захотела?

— Сама захотела, ей было уже 89 лет. Говорю: «Мама, куда ты поедешь? Не доедешь просто!». «Нет, говорит, я соскучилась по Валерочке». Они очень близки были. И уехала. Там солнышко. Все свежее. Говорит мне: «Поскольку это бесплатно, я съезжу. Потом вернусь». Потом недели через две звонит: «Нет, Димочка, я не вернусь, здесь же рай». Ну, конечно! И сказала фразу, которая как приговор всей этой нашей системе советской: «Тут я впервые в жизни могу купить себе все, что захочу, покушать, не боясь, что мне не хватит денег до пенсии». Это человек, который ничего для той страны не сделал, просто приехал. Ну, вот так, жила хорошо. Я приезжал несколько раз к ней.

— Вы не ездили на похороны?

— Нет. Я просто не смог, физически не смог. 5 января она умерла. Умерла тихо, в больнице. Похороны были бесплатно. Все никак не могу у брата выяснить: почему похороны были бесплатными. Памятник уже сделали. Вообще, кладбище там — не скажешь, что это кладбище: так сделано, не в земле, а такая стена, а там ниши, и заделывают плитой. Очень хорошо.

 

 

Война и театр

— Давайте, чуть назад вернемся. Как тогда отец в Петрозаводск попал?

— А! После детского дома — там для меня есть «дырки» — в Киеве он закончил музыкальный техникум. Потом поступал в какой-то институт литературный в Москве, но после первого курса он оттуда ушел. Потому что, во-первых, учили там марксизму-ленинизму и литературе только советской. А потом объявили, что все едут в колхоз на картошку, дескать, надо помочь, и всех за это переведут на следующий курс. Он понял, что это не для него, и бросил.

— И поехал доучиваться в Петрозаводск?

— Нет. Перед войной — то ли 1939-й, то ли 1940 год — он почему-то попал в Архангельск и работал там в филармонии. Там был симфонический оркестр, и было очень много сосланных и бежавших из Москвы, чтобы отсидеться. Очень много было царской аристократии. Папа там работал и там познакомился с мамой. Случайно. В библиотеке. Любовь с первого взгляда. И тут началась война.

— Воевать он не пошел?

— Солдатом — нет. В Архангельске сформировались бригады концертные для обслуживания фронтов. И они ездили на «полуторке» [грузовик], опускали борта и выступали для солдат. А потом образовался музыкальный театр, который был предшественником музыкального театра [в Петрозаводске]. Они работали в этом театре. Обслуживали фронт. Давали спектакли. Ездили по Карельскому фронту, в тыл ездили. Рассказывал [отец], как на передовой давали [спектакли]: речка, они на одном берегу, а финны — на другом берегу. И финны заказывали «Катюшу», а наши много раз пели ту «Катюшу». И никто во время спектакля не стрелял.

— Удивительно!

— Там много было удивительного. Например, в их фронтовом ансамбле артистка была такая, по фамилии Мальми. Не та, которая известна в Карелии [Виола Мальми, народная артистка Карелии], а ее мама. Она после войны работала в «Кантеле» [государственный ансамбль песни и танца Республики Карелия]. Когда «занавес открылся», она поехала в Финляндию. Ну, там встречалась с родственниками, и однажды на встречу пришел какой-то человек и сказал: «Вы знаете, вы были у меня на мушке во время вашего выступления... Я «кукушка», снайпер. Вы танцевали... Так хорошо, что я не стал стрелять». Представляете?

— Фантастика.

— А после войны война застала театр в Петрозаводске. Петрозаводск был разбит, причем разбит не финнами, а нашими же. Просто когда отступали, взорвали все. И гостиницу [«Северную»] взорвали, и помещения для театра не было. Театр оказался в Сортавала [город в Ладожской Карелии]. А там все осталось, там был Дом офицеров, если вы были там...

— Да, я знаю «Сеурахуоне» [здание Дома офицеров], так называется по-фински. Сортавала я хорошо знаю.

 

 

— Да! Я там родился. В Доме офицеров у нас было три комнаты. Туда поселили. И там театр был расформирован. Часть [артистов] переехала в Петрозаводск. Папа работал здесь в Финском театре, он был завлитчастью [литературный отдел театра], в Филармонии тоже работал, в 1948 году открылось еще музыкальное училище, а когда [Музыкально-драматический] театр открылся — еще и в театре тоже. Работал на шести работах. Он работал один, мама не работала. Поскольку трое детей было.

— То есть вы — потомственный музыкант.

— Да. Мама, кстати, тоже скрипачка. Она не закончила, правда, музыкальное училище, потому что началась война. Пела в хоре в театре. А потом папа умер, в 65 лет, очень неожиданно, потому что никогда не болел, он понимал, что не мог болеть.

— В каком году это было?

— В 1972-м.

 

Еврейское

— В одном из интервью вы говорили, что отец вас специально ничему не учил, в смысле, еврейскому. Никак не подталкивал, не подначивал, и еще там была фраза: «Преодолеть страх открыто называться евреем». Понятно, что это относилось к советским временам. Я не знаю, сколько вам было лет в 1972 году...

— Я 1945 года.

— …Достаточно было, значит. Вот, расскажите про это преодоление страха.

— Вы знаете, никогда эта тема у нас не поднималась. Папа просто знал много языков и много читал. В библиотеку я с ним всегда ходил, когда он что-то там себе брал, и мне тоже книги давал. Обычные книги: Жюль Верн, Майн Рид, много чего. Давал и Шолом-Алейхем, Менделе Мойхер-Сфорим, то есть еврейские. И как-то, то ли гены, то ли я не знаю, нравится мне Шолом-Алейхем. И до, наверное, 1991 года я знал, что я еврей. И в анкете было, когда я пришел в театр в 1963 году, указано так. Хотя в паспорте у меня «русский» было написано.

 

 

— Сами так решили?

— Интересная история была. В 16 лет надо получать паспорт. Все [как положено]: «Русский? — Русский». А через пять лет надо было менять паспорт, в 21 год. Я пошел в министерство внутренних дел и сказал, что хочу поменять национальность. Меня записали к какому-то начальнику. Сижу, жду. Зашел он: «В чем дело?». Говорю: «Меняю паспорт, хочу национальность поменять». Он тут же открыл картотеку, осмотрел паспорт, взял карточку, почитал, причем очень внимательно. Один раз прочитал, второй раз прочитал. «Подождите, — говорит, — у вас здесь все в порядке». Я говорю: «Хочу, чтобы было написано „еврей“». Он, я до сих пор вижу, побагровел, встал и, значит, на меня «попер»: «Уходи и приходи с родителями. Все!». Причем он кричал. Я не знаю, чем это его задело, это слово, что ли.

— Сходили за родителями?

— Я пошел к юристу и объяснил ситуацию. Она, еврейка, говорит мне: «Молодой человек, вам 21 год, вам жить в этой стране, зачем вам это надо? Что у вас там, в бумажке этой [имеется в виду паспорт], написано? Хотите быть китайцем — будьте китайцем, хотите быть евреем — будьте евреем. А изменить национальность — это сложно сейчас. Потому что нужно подавать объявление в газету».

— В общем, так Дмитрий Цвибель и не стал евреем?

— Так и не стал, по паспорту не стал. Хотя в театре у меня в деле написано: еврей. И никаких проблем, я жил как жил.

— Скажите, в эти советские времена национальность, кроме того, что она понятным образом мешала, но, может, и помогала в чем-то?

— Нет. А в чем помогать? Тогда не было ни общества, ничего. Просто для самоощущения. Каждый человек должен знать свои корни. Я, конечно, русский по культуре, — никуда не денешься — но когда я стал заниматься еврейством очень основательно, и читал много, и немножко выучился в университете в Иерусалиме. Там была такая программа, которая позволяла повысить квалификацию, послушать лекции по еврейской истории, традиции, по литературе.

 

Карелия не знала рабства и антисемитизма

— Расскажите, еврей еврея видит издалека? Может быть, не национальность, но фамилия как-то помогала, может быть, с интересными людьми сводила особым образом?

— Вы знаете, нет. Существует, конечно, такое, что еврей тащит к себе еврея. Нет. Дело в том, что ни один еврей не возьмет себе помощником еврея. Не потому, что он против, а потому, что сразу сосед скажет: «А, своего тянешь!». Только потому. Я должен сказать, что именно в Петрозаводске антисемитизма, такого вот, не было. Антисемиты были, куда денешься? Но Петрозаводску повезло. Сюда же очень много приехало евреев из Москвы и из Питера в 1948–1953 годы, в то время, когда были антисемитские кампании. Профессуру выгоняли из вузов, и очень многие сюда приехали в университет. Врачей очень много сюда приехало. А здесь принимали. Может, это оттого, что здесь все-таки была республика и не было традиции антисемитизма. Север. Причем север здесь тоже не совсем обычный. Сюда традиционно еще бежали люди, потому что Карелия не знала рабства, тут не было крепостного права. И сюда бежали за волей, за вольницей. Возможно, это традиция. Потому что, смотрите, когда образовалась община первая, — здесь строили синагогу, в 1904 году ее открыли, — поздравили и написали, что деньги на синагогу собирали не только евреи, но и люди православные, известные люди в Петрозаводске давали деньги. Вот насколько у нас терпимое отношение.

 

 

Кантонисты в Петрозаводске

— Прошу прощения за свою историческую неграмотность, но в Российской империи с антисемитизмом тоже были проблемы?

— Очень большие. Дело в том, что евреям нельзя было жить за «чертой оседлости», кроме купцов первой гильдии, но это была их проблема. Евреям не разрешалось учиться в высших учебных заведениях, кроме консерватории. И даже Левитан, знаменитый художник, не имел права жить в Москве. Он умер под Москвой, и я думаю, что во время войны, когда стали вспоминать все связанное с русской культурой, перенесли его могилу на Новодевичье кладбище. Это единственная еврейская могила на Новодевичьем кладбище: не просто еврей похоронен, там могила и постамент, где написано на идише.

Потом были кантонисты, это когда еврейских детей забирали в армию на 25 лет, причем срок шел с 18. Это особая тема, жуткая, может быть. И пока они служили, вышел закон, что те, кто служил, то могли оставаться там, где они закончили службу. А здесь стоял еврейский полк из кантонистов, и как раз подоспел этот указ. К ним и так-то хорошо относились и даже выделили комнату для молитвы, в казарме этой еврейской.

— XIX век?

— XIX век, да. Где-то 1870 год. И тогда, когда они вышли на волю, многие остались. Не потому, что здесь очень хорошо, а потому, что через 25 лет куда возвращаться? Потом построили синагогу на Малой Слободской, [это место теперь] рядом с гостиницей «Онего Палас». Она была деревянная. Я даже нашел одного человека, который помнил ее. Он умер лет пять назад. Ему было 98 лет.

 

«И вот началось то, что мы называем еврейской жизнью»

— Вернемся в наше время. Несколько вопросов про возрождение общины в начале 1990-х и о том, чем она живет сейчас. Вы же стояли у истоков возрождения общины.

— В 1991 году преподаватель консерватории Леонид Бутир решил создавать общество национальной культуры, так и образовалась еврейская община. Я на самом первом собрании не был, просто не знал: мы были на гастролях. И когда мы приехали, директор-распорядитель театра Григорий Пукач, беженец из Польши, говорит: «Дима, а ты не хочешь принять участие? Мы, вот, образовали общество». Я говорю: «Конечно». Так и попал в правление.

— С чего начинали?

— Стали собирать книжки, все, что осталось, собирать людей, организовывать общество. Устроили первый концерт. [Тогда] впервые люди пришли на этот концерт как евреи, потому что было объявлено, что это еврейский Новый год. Это было очень важное событие: люди сидели, стояли в проходах. Впервые люди вдруг поняли, что действительно что-то случилось в стране: евреям можно собраться после того, как была всякая эта «бяка».

— Сразу получили это странное помещение?

— Нет, когда начало действовать общество, мы были в другом месте. Председателем был Александр Модылевский, он тогда только вышел на пенсию, а до этого работал в мэрии. Поэтому очень удобно было с ним. Быстро получили помещение первое, обустроили его. Появились люди, которые по еврейской традиции стали давать пожертвования в помощь бедным. Все делали своими руками, появилась библиотека. Появилась воскресная школа через год, до сих пор функционирует. И вот началось то, что мы называем еврейской жизнью.

— Необычные были ощущения?

— Просто интересно было наблюдать, как люди, которые всю жизнь проработали вместе, даже не знали, что их сотоварищ — еврей. Интересное было ощущение свободы, свежего воздуха. И в это же время [образовался] отток, люди стали уезжать в Израиль. Это было очень заметно. И тогда же на одном из первых мероприятий мэр Петрозаводска Сергей Катанандов вышел на сцену и сказал вдруг: «Евреи, не уезжайте, пожалуйста, вы нам нужны!». Представляете? Люди просто заплакали. Ведь в зале сидели люди, которые пострадали от этого [режима], которых не брали на работу, которые прятали, что они евреи, меняли фамилии, «теряли» паспорта. Вот это, конечно, был прорыв.

 

 

«Причастны» к евреям

— Сколько сейчас членов общины, вы как-то считаете? Тех, кто принимает участие в деятельности общества.

— Активных, кто ходит в [воскресную] школу, в синагогу, получают какую-то помощь, — примерно человек двести. А вообще, которые «причастны» каким-то образом к евреям — у кого мамы, у кого папы, у кого дедушка, ну, тысячи полторы, наверное, в Петрозаводске есть. Есть люди, которые не могут доказать, что они евреи, но верят, что они евреи.

— Вы свою деятельность рекламируете? Мне не попадались на глаза объявления или афиши. Вы сами идете к евреям?

— Вы знаете, сейчас нет. Первое время, да — и афиши вывешивали активно. А теперь мы просто обзваниваем людей, когда приглашаем на какое-то собрание или концерт.

— Как-то вы так, в подполье, в прямом и переносном смысле?

— Ну, можно и так сказать. Не очень афишируем свою деятельность. Не потому, что чего-то боимся. Хотя был один период, когда было РНЕ [запрещенная в России неонацистская полувоенная организация «Русское национальное единство»] зарегистрировано. Они не скрывали [намерений]. У них был лагерь под Кондопогой, они там с саперными лопатками тренировались. Надписи тут писали всякие. Мы тогда восстанавливали еврейское кладбище. И вот мы кладбище огородили, поставили арку, поставили памятный знак. И перед ним мы каждый год делаем церемонию памяти жертв Холокоста. И на арке писали [националисты из РНЕ] — «мало вас Гитлер...». Всякое бывало.

 

 

— В последние годы на мемориальном кладбище спокойно?

— Совершенно спокойно.

— А сюда люди самостоятельно приходят, интересуются? Не евреи, например.

— Не евреи? Да. В школу ходят. Не большинство, конечно, но много не евреев ходит.

— То есть вам хватает людей?

— Хотелось бы побольше, конечно, в синагогу. Тут для проведения обряда надо, чтобы было не меньше десяти мужчин.

 

 

«Уехать должны те, кто мешает жить нормальным людям»

— Последний вопрос, наверное. Вы говорили, что стараетесь не вмешиваться в политику.

— Да.

— Это был январь 2014 года. И вы говорили, что тогда уже было заметно возвращение к этой идее, что, мол, кругом враги. Вы не изменили своего мнения?

— Нет.

— Мне интересно, может что-то случиться, чтобы Цвибель сказал: пора заниматься политикой?

— Давайте разделим. По уставу еврейское общество не имеет права вмешиваться в политику. Но каждый член [общества] и вот я, как Дима Цвибель, имею право. Но я не могу сказать, что моя организация против Путина или за Путина. Потому что евреи разные — есть коммунисты, партийные, беспартийные. Тут я не уполномочен. Вот если против антисемитизма — это да! Я обязан. И каждый обязан.

— Я, конечно, не про общину спрашиваю. Я, скорее, про Дмитрия Цвибеля как человека и, может быть, даже как еврея. Потому что мне кажется, что те, кто изучает историю еврейского народа — в своей стране, в чужой стране, — понимает, что политика-то в дела евреев все время вмешивается.

— Да, конечно! И за политикой я слежу. Внимательно слежу. И прогноз очень плохой.

— Но вы не уехали и не собираетесь ехать в страну, где политический прогноз, скажем, получше?

— Нет. Нет. И нет. У меня дочь уехала, сын уехал. Брат уехал. Мама уехала. Все уехали. Я очень люблю Карелию. Я очень люблю Петрозаводск. Папа тут похоронен у меня. И когда говорят о коренных жителях и народах, я тоже говорю, что коренной житель. Я здесь родился, здесь могила моего папы. Будьте любезны считать меня тоже коренным. Я отсюда никуда не собираюсь уезжать. Я считаю, что должны уехать те, кто мешает здесь жить нормальным людям.

 

На правах рекламы